| | | |  |
Колодец
Колодец вырыт был давно.
Все камнем выложено дно,
А по бокам, пахуч и груб,
Сработан плотником был сруб.
Он сажен на семь в глубину
И уже виделся ко дну.
А там, у дна, вода видна,
Как смоль густа, как смоль черна.
Но опускаю я бадью,
И слышен всплеск едва-едва,
И ключевую воду пьют
Со мной и солнце и трава.
Вода нисколько не густа,
Она как стеклышко чиста,
Она нисколько не черна
Ни здесь, в бадье, ни там у дна.
Я думал, как мне быть с душой
С моей не так уж и большой:
Закрыть ли душу на замок,
Чтоб я потом разумно мог
За каплей каплю влагу брать
Из темных кладезных глубин
И скупо влагу отдавать
Чуть-чуть стихам, чуть-чуть любви!
И чтоб меня такой секрет
Сберег на сотню долгих лет.
Колодец вырыт был давно,
Все камнем выложено дно,
Но сруб осыпался и сгнил,
И дно подернул вязкий ил.
Крапива выросла вокруг,
И самый вход заткал паук.
Сломав жилище паука,
Трухлявый сруб задев слегка,
Я опустил бадью туда,
Где тускло брезжила вода.
И зачерпнул - и был не рад:
Какой-то тлен, какой-то смрад.
У старожила я спросил:
- Зачем такой колодец сгнил?
- А как не сгнить ему, сынок,
Хоть он и к месту, и глубок,
Да из него который год
Уже не черпает народ.
Он доброй влагою налит,
Но жив, пока народ поит. -
И понял я, что верен он,
Великий жизненный закон:
Кто доброй влагою налит,
Тот жив, пока народ поит.
И если светел твой родник,
Пусть он не так уж и велик,
Ты у истоков родника
Не вешай от людей замка,
Душевной влаги не таи,
Но глубже черпай и пои!
И, сберегая жизни дни,
Ты от себя не прогони
Ни вдохновенья, ни любви,
Но глубже черпай и живи!
Та минута была золотая
Верно, было мне около году,
Я тогда несмышленышем был,
Под небесные синие своды
Принесла меня мать из избы.
И того опасаясь, возможно,
Чтобы сразу споткнуться не мог,
Посадила меня осторожно
И сказала: "Поползай, сынок!"
Та минута была золотая -
Окружила мальца синева,
А еще окружила густая,
Разгустая трава-мурава.
Первый путь от цветка до подола,
Что сравнится по трудности с ним?
Он пролег по земле, не по полу,
Не под крышей - под небом самим.
Все опасности белого света
Начинались на этом лугу.
Мне подсунула камень планета
На втором от рожденья шагу.
И упал, и заплакал, наверно,
И барахтался в теплой пыли...
Сколько, сколько с шагов этих первых
Перехожено мною земли!
Мне достались в хозяйские руки
Ночи звездные, в росах утра.
Не трава, а косматые буки
Окружали меня у костра.
На тянь-шаньских глухих перевалах
Я в снегу отпечатал следы.
Заполярные реки, бывало,
Мне давали студеной воды.
Молодые ржаные колосья
Обдавали пыльцою меня,
И тревожила поздняя осень,
Листопадом тихонько звеня.
Пусть расскажут речные затоны,
И луга, и леса, и сады:
Я листа без причины не тронул
И цветка не сорвал без нужды.
Это в детстве, но все-таки было:
И трава, и горячий песок,
Мать на землю меня опустила
И сказала: "Поползай, сынок!"
Тот совет не пошел бы на пользу,
Все равно бы узнал впереди -
По планете не следует ползать,
Лучше падай, но все же иди!
Так иду от весны до весны я,
Над лугами грохочет гроза,
И смотрю я в озера земные
Все равно что любимой в глаза.
Над черными елями серпик луны
Над черными елями серпик луны,
Зеленый над черными елями.
Все сказки и страсти седой старины,
Все веси и грады родной стороны -
Тот серпик над черными елями.
Катился на Русь за набегом набег
Из края степного, горячего,
На черные ели смотрел печенег
И в страхе коней поворачивал.
Чего там?
Мертво?
Или реки, струясь,
Текут через мирные нажити?
За черные ели орда ворвалась...
А где она, может, покажете?
В российском лесу гренадер замерзал,
Закрыться глаза не успели.
И долго светился в стеклянных глазах
Тот серпик над черными елями.
За черные ели родной стороны
Врывались огонь и железо...
Над черными елями серпик луны
В ночное безмолвие врезан.
Чего там?
Мертво?
Иль трубы дымят?
Глубоко ли кости повсюду лежат,
Иль моют их ливни косые?
Над черными елями звезды дрожат,
В безмолвии лунном снежинки кружат...
Эй вы, осторожней с Россией!
Сказка
В храме - золоченые колонны,
Золоченая резьба сквозная.
От полу до сводов поднимались.
В золоченых ризах все иконы,
Тускло в темноте они мерцали.
Даже темнота казалась в храме
Будто бы немного золотая.
В золотистом сумраке горели
Огоньками чистого рубина
На цепочках золотых лампады.
Рано утром приходили люди,
Богомольцы шли и богомолки.
Возжигались трепетные свечи,
Разливался полусвет янтарный.
Фимиам под своды поднимался
Синими душистыми клубами.
Острый луч из верхнего окошка
Сквозь куренья дымно прорезался.
И неслось ликующее пенье
Выше голубого фимиама,
Выше золотистого тумана
И колонн резных и золоченых.
В храме том за ризою тяжелой,
За рубиновым глазком лампады
Пятый век скорбела Божья Матерь
С ликом, над Младенцем наклоненным,
С длинными тенистыми глазами,
С горестью у рта в глубокой складке.
Кто, какой мужик нижегородский,
Живописец, инок ли смиренный,
С ясно-синим взглядом голубиным,
Муж ли с ястребиными глазами,
Вызвал к жизни тихий лик прекрасный,-
Мы о том гадать теперь не будем.
Живописец был весьма талантлив.
Пятый век скорбела Божья Матерь
О распятом сыне Иисусе.
Но, возможно, оттого скорбела,
Что уж очень много слез и жалоб
Ей носили женщины-крестьянки,
Богомолки в черных полушалках
Из окрестных деревень ближайших.
Шепотом вверяли, с упованьем,
С робостью вверяли и смиреньем:
"Дескать, к Самому-то уж боимся,
Тоже нагрешили ведь немало,
Как бы не разгневался, накажет,
Да и что по пустякам тревожить?
Ну а Ты уж буде похлопочешь
Перед Сыном с нашей просьбой глупой,
С нашею нуждою недостойной.
Сердце материнское смягчится,
Там, где у судьи не дрогнет сердце.
Потому тебя и называем
Матушкой-заступницей. Помилуй!"
А потом прошла волна большая,
С легким хрустом рухнули колонны,
Цепи все по звенышку распались,
Кирпичи рассыпались на щебень,
По песчинке расточились камни,
Унесло дождями позолоту.
В школу на дрова свезли иконы.
Расплодилась жирная крапива,
Где высоко поднимались стены
Белого сверкающего храма.
Жаловаться ходят нынче люди
В областную, стало быть, газету.
Вот на председателя колхоза
Да еще на Петьку-бригадира.
Там, ужо, отыщется управа!
Раз я ехал, жажда одолела.
На краю села стоит избушка.
Постучался, встретила старушка,
Пропустила в горенку с порога.
Из ковша напился, губы вытер
И шагнул с ковшом к перегородке,
Чтоб в лоханку выплеснуть остатки
(Кухонька была за занавеской.
С чугунками, с ведрами, с горшками).
Я вошел туда и, вздрогнув, замер:
Средь кадушек, чугунков, ухватов,
Над щелястым полом, над лоханью,
Расцветая золотым и красным,
Божья Матерь на скамье ютится
В золотистых складчатых одеждах,
С ликом, над Младенцем наклоненным,
С длинными тенистыми глазами,
С горечью у рта в глубокой складке.
- Бабушка, отдай ты мне икону,
Я ее - немедленно в столицу...
Разве место ей среди кадушек,
Средь горшков и мисок закоптелых!
- А зачем тебе? Чтоб насмехаться,
Чтобы богохульничать над нею?
- Что ты, бабка, чтоб глядели люди!
Место ей не в кухне, а в музее.
В Третьяковке, в Лувре, в Эрмитаже.
- Из музею были не однажды,
Предлагали мне большие деньги.
Так просили, так ли уж просили,
Даже жалко сделалось, сердешных.
Но меня притворством не обманешь,
Я сказала: "На куски разрежьте,
Выжгите глаза железом,
Божью Матерь, Светлую Марию
Не отдам бесам на поруганье".
- Да какие бесы, что ты, бабка!
Это все - работники искусства.
Красоту ценить они умеют, Красоту по капле собирают.
- То-то! Раскидавши ворохами,
Собирать надумали крохами.
- Да зачем тебе она? Молиться -
У тебя ведь есть еще иконы.
- Как зачем? Я утором рано встану,
Маслицем протру ее легонько,
Огонек затеплю перед ликом,
И она поговорит со мною.
Так-то ли уж ласково да складно
Говорить Заступница умеет.
- Видно, ты совсем рехнулась, бабка!
Где же видно, чтоб доска из липы,
Даже пусть и в красках золотистых,
Говорить по-нашему умела!
- Ты зачем пришел? Воды напиться?
Ну так - с Богом, дверь-то уж открыта!
Ехал я среди полей зеленых,
Ехал я средь городов бетонных,
Говорил с людьми, обедал в чайных,
Ночевал в гостиницах районных.
Постепенно стало мне казаться
Сказкой или странным сновиденьем,
Будто бы на кухне у старушки,
Где горшки, ухваты и кадушки,
На скамейке тесаной, дубовой
Прижилась, ютится Божья Матерь
В золотистых складчатых одеждах,
С ликом, над Младенцем наклоненным,
С длинными тенистыми глазами,
С горечью у рта в глубокой складке.
Бабка встанет, маслицем помажет,
Огонек тихонечко засветит.
Разговор с Заступницей заводит...
Понапрасну ходят из музея.
Ястреб
Я вне закона, ястреб гордый,
Вверху кружу.
На ваши поднятые морды
Я вниз гляжу.
Я вне закона, ястреб сизый,
Вверху парю.
Вам, на меня глядящим снизу,
Я говорю.
Меня поставив вне закона,
Вы не учли:
Сильнее вашего закона
Закон Земли.
Закон Земли, закон Природы,
Закон Весов.
Орлу и щуке пойте оды,
Прославьте сов!
Хвалите рысь и росомаху,
Хорей, волков...
А вы нас всех, единым махом,-
В состав врагов,
Несущих смерть, забывших жалость,
Творящих зло...
Но разве легкое досталось
Нам ремесло?
Зачем бы льву скакать в погоне,
И грызть, и бить?
Траву и листья есть спокойней,
Чем лань ловить.
Стальные когти хищной птицы
И нос крючком,
Чтоб манной кашкой мне кормиться
И молочком?
Чтобы клевать зерно с панели,
Как голубям?
Иль для иной какой-то цели,
Не ясной вам?
Так что же, бейте, где придется,
Вы нас, ловцов.
Все против вас же обернется
В конце концов!
Для рыб, для птиц любой породы,
Для всех зверей
Не ваш закон -
Закон Природы,
Увы, мудрей!
Так говорю вам, ястреб-птица,
Вверху кружа.
И кровь растерзанной синицы
Во мне свежа.
Аргумент
О том, что мы сюда не прилетели
С какой-нибудь таинственной звезды,
Нам доказать доподлинно успели
Ученых книг тяжелые пуды.
Вопросы ставить, право, мало толку -
На все готов осмысленный ответ.
Все учтено, разложено по полкам,
И не учтен лишь главный аргумент.
Откуда в сердце сладкая тревога
При виде звезд, рассыпанных в ночи?
Куда нас манит звездная дорога
И что внушают звездные лучи?
Какая власть настойчиво течет к нам?
Какую тайну знают огоньки?
Зачем тоска, что вовсе безотчетна,
И какова природа той тоски?
Давным-давно
Давным-давно известно людям,
Что при разрыве двух людей
Сильнее тот, кто меньше любит,
Кто больше любит, тот слабей.
Но я могу сказать иначе,
Пройдя сквозь ужас этих дней:
Кто больше любит, тот богаче,
Кто меньше любит, тот бедней.
Средь ночи злой, средь ночи длинной
Вдруг возникает крик в крови:
О, Боже, смилуйся над милой,
Пошли ей капельку любви!
Волки
Мы - волки,
И нас
По сравненью с собаками
Мало.
Под грохот двустволки
Год от году нас
Убывало.
Мы как на расстреле
На землю ложились без стона.
Но мы уцелели,
Хотя и живем вне закона.
Мы - волки, нас мало,
Нас, можно сказать,- единицы.
Мы те же собаки,
Но мы не хотели смириться.
Вам блюдо похлебки,
Нам проголодь в поле морозном,
Звериные тропки,
Сугробы в молчании звездном.
Вас в избы пускают
В январские лютые стужи,
А нас окружают
Флажки роковые все туже.
Вы смотрите в щелки,
Мы рыщем в лесу на свободе.
Вы в сущности - волки,
Но вы изменили породе.
Вы серыми были,
Вы смелыми были вначале.
Но вас прикормили,
И вы в сторожей измельчали.
И льстить и служить
Вы за хлебную корочку рады,
Но цепь и ошейник
Достойная ваша награда.
Дрожите в подклети,
Когда на охоту мы выйдем.
Всех больше на свете
Мы, волки, собак ненавидим
|
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Давным-давно
Давным-давно известно людям,
Что при разрыве двух людей
Сильнее тот, кто меньше любит,
Кто больше любит, тот слабей.
Но я могу сказать иначе,
Пройдя сквозь ужас этих дней:
Кто больше любит, тот богаче,
Кто меньше любит, тот бедней.
Средь ночи злой, средь ночи длинной
Вдруг возникает крик в крови:
О, Боже, смилуйся над милой,
Пошли ей капельку лю
| | - Скрыть ответы 1 | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
"1.
Венок сонетов - давняя мечта,
Изведать власть железного канона!
Теряя форму, гибнет красота,
А форма четко требует закона.
Невыносима больше маета
Аморфности, неряшливости тона,
До скрежета зубовного, до стона,
Уж если так, пусть лучше немота.
Прошли, прошли Петрарки времена,
Но в прежнем ритме синяя волна
Бежит к земле из дали ураганной.
И если ты все ж мастер и поэт,
К тебе придет классический сонет -
Вершина формы строгой и чеканной.
"2.
Вершина формы, строгой и чеканной -
Земной цветок: жасмин, тюльпан, горлец,
Кипрей и клевер, лилии и канны,
Сирень и роза, ландыш, наконец.
Любой цветок сорви среди поляны -
Тончайшего искусства образец,
Не допустил ваятеля резец
Ни одного малейшего изъяна.
Как скудно мы общаемся с цветами.
Меж красотой и суетными нами
Лежит тупая жирная черта.
Но не считай цветенье их напрасным,
Мы к ним идем, пречистым и прекрасным,
Когда невыносима суета.
"3.
Когда невыносима суета,
И возникает боль в душе глубоко,
И складка горькая ложится возле рта,
Я открываю том заветный Блока.
Звенит строка, из бронзы отлита,
Печального и гордого пророка,
Душа вольна, как вольная дорога,
И до звезды бездонна высота.
О, Блок! О, Бог! Мертвею, воскреси!
Кидай на землю, мучай, вознеси
Скрипичной болью, музыкой органной
Чисты твоей поэзии ключи.
Кричать могу. Молчанью научи,
К тебе я обращаюсь в день туманный.
4.
К тебе я обращаюсь в день туманный,
О Родина, ужели это сны -
Кладу букет черемухи духмяной
На холмик глины около сосны.
И около березы. И в Тарханах.
И у церковной каменной стены.
Поэты спят… Те стойкой ресторанной,
Те пошлостью, те пулей сражены.
А нас толпа. Мы мечемся. Мы живы.
Слова у нас то искренни, то лживы.
Тот без звезды, а этот без креста.
Но есть дела. Они первостепенны.
Да ты еще маячишь неизменно,
О, белизна бумажного листа!
5.
О, белизна бумажного листа!
Ни завитка, ни черточки, ни знака.
Ни мысли и ни кляксы. Немота.
И слепота. Нейтральная бумага.
Пока она безбрежна и чиста,
Нужны или наивность иль отвага
Для первого пятнающего шага -
Оставишь след и не сотрешь следа.
Поддавшись страшной власти новизны,
Не оскверняй великой белизны
Поспешным жестом, пошлостью пространной
Та белизна - дорога и судьба,
Та белизна - царица и раба,
Она источник жажды окаянной.
6.
Она источник жажды окаянной -
Вся жизнь, что нам назначено прожить,
И соль, и мед, и горечь браги пьяной,
Чем больше пьешь, тем больше хочешь пить.
Сладко вино за стенкою стаканной,
Мы пьем и льем, беспечна наша прыть
До той поры, когда уж нечем крыть
И жалок мусор мелочи карманной.
За ледоход! За дождь! За листопад!
За синий свод - награду из наград,
За жаворонка в полдень осиянный!
За все цветы, за все шипы земли,
За постоянно брезжащий вдали,
Манящий образ женщины желанной.
7.
Манящий образ женщины желанной...
Да - помыслы, да - книги, да - борьба.
Но все равно - одной улыбкой странной
Она творит героя и раба.
Ты важный, нужный, многогранный,
Поэт, главарь - завидная судьба!
Уйдет с другим - и ты сойдешь с ума
И будешь бредить пулею наганной.
Немного надо - встретиться, любя.
Но если нет, то всюду ждут тебя
В пустых ночах пустые города.
Да - все-таки надежды слабый луч,
Да - все-таки сверкнувшая из туч
В ночи осенней яркая звезда.
8.
В ночи осенней яркая звезда.
Перед тобой стою среди дороги.
О чем горишь, зовешь меня куда,
Какие ждут невзгоды и тревоги?
Проходит лет, событий череда,
То свет в окне, то слезы на пороге,
Глаза людей то ласковы, то строги -
Все копится для страшного суда.
Для каждого наступит судный день:
Кем был, кем стал, где умысел, где лень?
Ты сам себе и жертва и палач.
Ну, что ж, ложись на плаху головою,
Но оставайся все-таки собою,
Себя другим в угоду не иначь.
9.
Себя другим в угоду не иначь.
Они умней тебя и совершенней,
Но для твоих вопросов и задач
Им не найти ответов и решений.
Ты никуда не денешься, хоть плачь,
От прямиков, окольностей, кружений,
От дерзновенных взлетов и крушений,
От всех твоих побед и неудач.
Привалов нет, каникул не бывает.
В пути не каждый сразу понимает,
Что жизнь не тульский пряник, не калач.
Рюкзак годов все крепче режет плечи,
Но если вышел времени навстречу,
Души от ветра времени не прячь!
10.
Души от ветра времени не прячь!
Стоять среди железного мороза
Умеет наша светлая береза,
В огне пустынь не гибнет карагач.
Но точит волю вечная угроза.
Но подлецом не должен быть скрипач.
Но губят песню сытость, ложь и проза,
Спасти ее - задача из задач.
Берешь, глядишь: такие же слова.
Похожа на живую, а мертва.
Но если в ней сознанье угадало
Хоть уголек горячий и живой,
Ты подними ее над головой,
Чтобы ее как факел раздувало.
11.
Чтобы ее как факел раздувало,
Ту истину, которая в тебе,
Не опускай тяжелого забрала,
Летя навстречу буре и борьбе.
Тлен не растлил и сила не сломала.
И медлит та, с косою на горбе.
Хвала, осанна, ода, гимн судьбе -
Ты жив и зряч. Не много. И не мало.
С тобой деревья, небо над тобой,
Когда же сердце переполнит боль,
Оно взорвется ярко, как фугас.
Возможность эту помни и держи,
Для этого от сытости и лжи
Хранится в сердце мужества запас.
12.
Хранится в сердце мужества запас,
Как раньше порох в крепости хранили,
Как провиант от сырости и гнили,
Как на морском суденышке компас.
Пускай в деревьях соки отбродили,
Пусть летний полдень засуху припас,
Пусть осень дышит холодом на нас,
И журавли над нами оттрубили.
Пусть на дворе по-зимнему темно,
Согреет кровь старинное вино,
Уздечкой звякнет старенький Пегас.
Придут друзья - обрадуемся встрече.
На стол поставим пушкинские свечи,
Чтоб свет во тьме, как прежде, не погас!
13.
И свет во тьме, как прежде, не погас.
Да разве свет когда-нибудь погаснет?!
Костром горит, окном манит в ненастье,
В словах сквозит и светится из глаз.
Пустые толки, домыслы и басни,
Что можно, глыбой навалясь,
Идущий день отсрочить хоть на час,
Нет ничего смешнее и напрасней!
А мрак ползет. То - атомный распад.
То - душ распад. То - твист, а то - поп-арт.
Приоритет не духа, а металла.
Но под пустой и жалкой суетой
Он жив, огонь поэзии святой,
И тьма его, как прежде, не объяла.
14.
И тьма его, как прежде, не объяла,
Мой незаметный, робкий огонек.
Несу его то бодро, то устало,
То обогрет людьми, то одинок.
Уже немало сердце отстучало,
Исписан и исчеркан весь листок,
Ошибок воз, но этот путь жесток,
И ничего нельзя начать сначала.
Не изорвать в сердцах черновика,
Неисправима каждая строка,
Неистребима каждая черта.
С рассветом в путь, в привычную дорогу.
Ну а пока написан, слава богу,
Венок сонетов - давняя мечта.
15.
Венок сонетов - давняя мечта,
Вершина формы, строгой и чеканной,
Когда невыносима суета,
К тебе я обращаюсь в день туманный.
О, белизна бумажного листа!
Она источник жажды окаянной,
Манящий образ женщины желанной,
В ночи осенней яркая звезда!
Себя другим в угоду не иначь.
Души от ветра времени не прячь,
Чтобы ее как факел раздувало.
Хранится в сердце мужества запас.
И свет во тьме, как прежде, не погас,
И тьма его, как прежде, не объяла!" |
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Владимир Алексеевич Солоух
ин (1924-1997)
Камешки на ладони
Предисловие
Иногда мне приходилось сидеть на морском берегу, усыпанном мелкими разн
оцветными камешками. Они, правда, сначала не кажутся разноцветными Ц эт
акая однообразная сероватая масса. Их называют галькой.
Сидя на берегу, невольно начинаешь перебирать камешки вокруг себя. Возьм
ешь горсть, просеешь сквозь пальцы, возьмешь горсть, просеешь сквозь пал
ьцы… Или возьмешь камешек и бросишь его в воду. Пойдут круги. Снова возьме
шь камешек и бросишь в воду. Занятие не то чтобы очень интеллектуальное, н
о нисколько не хуже домино или подкидного дурака.
Неожиданно один из камешков останавливает ваше внимание. Он округлый, по
лупрозрачный, но полупрозрачная сердцевина его слегка красновата, как б
удто в нем растворена капля крови.
Или, напротив, он черный, как лаковый, а по черному лаку Ц желтый узор, похо
жий, скажем, на пальму.
Или по цвету он обыкновенный, серенький, но по форме Ц чистая женская туф
елька.
Или он зеленый, а на нем летящая белая чайка. Да что говорить Ц бесчисленн
ы и разнообразны камешки на морском берегу!
Понравившиеся вам, так сказать, экземпляры вы невольно складываете отде
льно в купальную шапочку, или в башмак, или на разостланную газету. Хотело
сь бы их увезти в Москву, показать друзьям, самому полюбоваться зимой, всп
омнить о синем море.
Но красивых, необыкновенных камней набирается все больше, и тут вы начин
аете то, что можно назвать вторым туром.
Вы уже не обращаете внимания на рассыпанные прибрежные камешки, вы отбир
аете из тех, что были отобраны вами раньше. Вы кладете на ладонь с десяток
камешков и пальцем долго перекатываете их с места на место, пока не остан
овите свой выбор на трех, а остальные семь выбросите обратно на берег…
Теперь ближе к делу. Много лет назад я завел себе тетрадь в темно-коричнев
ом переплете, из тех, что у нас называются общими. При чтении книги, в разго
воре с друзьями, на писательском собрании, во время одиноких прогулок, в ж
арком споре мелькала иногда мысль… Впрочем, не то чтобы мысль Ц некая фо
рмулировка, некое представление, касающееся чаще всего литературы. Ну и
смежных искусств.
Это представление, эту формулу, эту мысль (может быть, в конце концов проще
всего сказать Ц мысль) я старался либо запомнить, либо записать на клочк
е бумаги, на авиационном билете, на листочке, выдранном из чужого перекид
ного календаря.
Когда такие бумажки накапливались по карманам, я доставал их, разглажива
л на ладони, потому что происходил отбор. Некоторые я переписывал в тетра
дку.
У меня была очень утилитарная цель. Я собирался писать, а впоследствии и п
исал роман, в котором (предполагалось) герои будут много разговаривать о
б искусств больше всего о литературе. Ну и о разных других вещах. Я думал, ч
то заготавливаю кирпичики для романа.
При написании романа существуют свои законы. Мои кирпичики все оставали
сь и оставались в стороне, а герои говорили то, что им было нужно говорить
по ходу дела.
Время от времени я брал из тетради иной камешек и вставлял его в очередну
ю статью. В иную статью я вставлял два-три камешка, и статья, мне казалось, с
тановил живее.
Потом начался третий тур. Подолгу я листал свою тетрадь и снова перебира
л и перебирал, пока какая-нибудь пятая или десятая запись не попадала в из
бранные. Я брал ее и заключал в более четкую и строгую форму. Практически э
то выражалось в том, что я выписывал ее из тетради с соответствующей лите
ратурной обработкой на отдельный лист бумаги.
Для очень внимательного читателя некоторые записи возможно, покажутся
где-то читанными. Вероятно, в моих же статьях. Или в «Письмах из Русского м
узея», или в том же романе «Мать-мачеха», или в книге «Слово живое и мертво
е», или в книге «Славянская тетрадь»…
По какому же принципу я предлагаю их, эти некоторые записи, читательском
у вниманию вторично? Принцип у меня такой. Если камешек был взят в статью и
з тетради, я его сохраняю и здесь. Если же он был найден в процессе писания
статьи или книги, то я его в тетрадь задним числом не вписывал и его на пре
длагаемых теперь читательскому вниманию страницах не окажется.
Друзья говорят: не торопись. Ведь придется еще и впредь писать статьи, кам
ешки пригодятся. А я отвечаю Ц пусть! Во-первых, насобираю еще. Во-вторых,
может быть, так даже интереснее. Одно дело, когда камешек теряется среди д
ругих бесчисленных камней, то есть среди многословия статьи, другое дело
, когда он отдельно лежит на ладони.
Надо бы и еще поперебирать, пропустить через четвертый тур. Да и те, что по
ка остались в стороне, в тетради, тоже не совсем еще выброшены и подлежат п
остепенной переборке.
Но и то правда, пусть поперебирает читатель. Если из всей этой высыпанной
перед ним на стол груды камешков он отберет для себя хотя бы пяток, и то ла
дно. Я ведь и собирал их только для того, чтобы показать людям, в надежде, чт
о некоторые из них окажутся забавными.
После журнальной публикации мне говорили, что иные мои суждения не бессп
орны. Но я и не обязывался изрекать бесспорные истины.
Камешки на ладони
В юности, в начале творческого пути, у поэта иногда вдруг получаются таки
е перлы искусства, которые изумляют всех.
Потом он приобретает опыт, становится мастером, постигает законы композ
иции, архитектоники, гармонии и дисгармонии, обогащается целым арсенало
м средств и профессиональных секретов.
И вот, вооружившись всем этим, он всю жизнь пытается сознательно достичь
той же высоты, которая в юности далась ему как бы случайно.
* * *
Можно исследовать химический состав, технологию производства, рецепты,
тайны мастерства и все точно узнать: почему фарфоровая чашка звенит крас
иво и ярко, а просто глиняная издает глухой звук.
Но мы никогда не узнаем Ц почему одни фразы, стихотворные строки, строфы
бывают звонкими, а другие глухими.
Дело вовсе не в глухих согласных, шипящих, закрытых и открытых звуках. Каж
дое слово без исключения может звенеть, будучи поставленным на свое мест
о. Слова одни и те же, но в одном случае из них получается фарфор, бронза, мед
ь, а в другом случае Ц сырая клеклая глина.
Один поет, а другой хрипит. Один чеканит, другой мямлит. Одна строка как бы
светится изнутри, другая тускла и даже грязна. Одна похожа на драгоценны
й камень, другая Ц на комок замазки.
* * *
Если около пчелиного улья поставить смородиновый, скажем, сироп, то он по
влияет на качество меда, на его витаминность, потому что пчелы будут сиро
п пить и незаметно подмешивать в натуральный, цветочный, собственно пчел
иный мед. Таким образом можно получить мед с молочным, морковным, лимонны
м, хвойным оттенками.
Точно так же книга, которую читаешь, когда пишешь что-нибудь свое, незамет
но влияет на то, что пишешь. Едва уловимый узор витиеватости и расцвеченн
ости появится на ткани произведения, если читаешь в эти дни книгу, написа
нную расцвеченно и витиевато. Налет сухости возникает, если читаешь суху
ю научную информацию. Печать лаконизма или расслабленности ляжет при чт
ении соответствующих книг.
Зная это, можно и нужно сознательно выбирать для себя чтение в зависимос
ти от того, что пишешь и какой «витамин» более для данного случая подходя
щ.
* * *
Почему герои «Мертвых душ» вот уже стольким поколениям читателей кажут
ся удивительно яркими, выпуклыми, живыми? Ни во времена Гоголя, ни позже, я
думаю, нельзя было встретить в чистом виде ни Собакевича, ни Ноздрева, ни П
люшкина. Дело в том, что в каждом из гоголевских героев читатель узнает… с
ебя! Характер человеческий очень сложен. Он состоит из множества склонно
стей. Гоголь взял одного нормального человека (им мог быть и сам Гоголь), р
асщепил его на склонности, а потом из каждой склонности, гиперболизирова
в ее, создал самостоятельного героя. В зародышевом состоянии живут в каж
дом из нас и склонность к бесплодному мечтательству, и склонность к хвас
товству, и склонность к скопидомству, хотя в сложной совокупности характ
ера никто из нас не Манилов, не Ноздрев, не Плюшкин. Но они нам очень понятн
ы и, если хотите, даже близки.
* * *
Ко всему, что я описал в своих книгах, у меня притупляется интерес в жизни.
Шагреневая кожа.
* * *
Читая некоторые книги, я как на оселке правлю свой язык. На иных книгах я п
равлю свою гражданскую совесть.
Есть убежденность, что большими знаниями можно погубить в себе поэзию. Р
ациональное зерно здесь заключается в том, что с приобретением знаний ут
рачивается непосредственность восприятия мира, способность удивлятьс
я, развивается рефлексия…
Но, по-моему, дровами можно завалить и потушить только слабенький огонек.
Большой, разгоревшийся костер дровами не завалишь. Он разгорится еще ярч
е.
* * *
Нужно попасть камнем в цель на далеком расстоянии. У человека, умеющего д
алеко кидать камни, при этом будет одна лишь трудность Ц попасть. Докину
ть до цели для него не проблема. Это для него Ц само собой разумеется.
Если же человек едва-едва добрасывает камень до нужного места, то где уж е
му попасть.
Литературная техника, собственно литературное ремесло, и есть вот это ум
ение «докинуть».
Нужно, чтобы все эти рифмы, внутренние рифмы, разноударные рифмы, мужские
и женские рифмы, ассонансы, аллитерации и прочее, нужно, чтобы это не было
проблемой, а было как умение легко докинуть камень до цели. Тогда вся энер
гия сосредоточится именно на том, чтобы попасть в цель.
* * *
Наши критики, разбирая то или иное произведение чаще всего говорят, так с
казать, о курсе корабля и совсем не говорят о его плавучести, о его навигац
ионных качествах, а тем более об отделке салонов, палуб, кают.
* * *
Если для всех людей сахар сладок, а соль солона, если для всех ландыши пахн
ут ландышами, а навоз навозом, если для всех больно есть больно, а сладостр
астно есть сладострастно, то не предположить ли, что и все иные чувства лю
дей, если не вполне одинаковы, то сходны.
Чувство нежности, жалости, жадности, любви, горя, тоски, грусти, скуки, раск
аяния, страха, гордости, возмездия Ц все эти чувства для всех людей «на вк
ус» одинаковы.
Если бы было по-другому, искусство не могло бы существовать.
* * *
У него ладный, хорошо работающий поэтический аппарат. Но ему нечего в это
т аппарат запускать.
* * *
Спортсмен-марафонец бежит, преодолевая свою классическую дистанцию Ц
сорок два километра. Вдруг его остановил человек и говорит:
Ц Здесь в стороне, всего триста метров, есть табачный киоск, сбегай, купи
м
| | - Скрыть ответы 2 | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Ц Но я преодолеваю дистанцию…
Ц Вот именно, все равно ты уж бежишь. Что тебе стоит сделать лишних полки
лометра. Это займет у тебя пять минут. Ну что тебе стоит…
Ситуация фантастическая. Но я думаю о ней всякий раз, когда звонят из реда
кции и просят написать статью.
Ц Но я пишу сейчас повесть (или роман).
Ц Это займет у вас два дня. Нужно восемь страничек на машинке.
Ц Но я пишу повесть.
Ц Вот именно, все равно пишете. В повести небось будет четыреста страниц
, так что вам стоит написать лишние восемь…
* * *
Хорошему, тонкому скрипичному мастеру один приятнль во время выпивки со
ветовал:
Ц Слушай, сделай ты фортепьяну. Она большая, сколько денег сразу заработ
аешь.
Ц Не хочу делать фортепьяны! Ц восклицал мастер.
Мой друг, Миша Скороходов, живущий теперь в Архангельске, имея в виду, очев
идно, мои прозаические книги (сравнительно со стихами), и тоже во время вып
ивки мне сказал:
Ц Слушай, перестань делать фортепьяны.
* * *
Сколько людей на свете, столько и понятий о счастье, потому что счастье со
стоит в удовлетворен запросов, а запросы бывают разные. Русская пословиц
а говорит: «У каждого по горю, да не поровну. У одного похлебка жидка, у друг
ого жемчуг мелок». То же можно сказать о счастье.
Тем не менее у любого счастья существует фон, или, вернее, основа, и есть по
дробности крупных планов.
Наиболее прочной и, вероятно, единственно прочной основой является глуб
окая удовлетворенность главным делом своей жизни, которое тоже у каждог
о человека свое.
Личные, повседневные огорчения и радости (подробности крупного плана) мо
гут, конечно, на время заслонять основное. Но при отсутствии основного он
и не могут составить счастья.
* * *
Однажды я ночевал в коренном дагестанском ауле.
Днем, пока мы суетились и разговаривали, обедали и пели песни, ничего не бы
ло слышно, кроме обыкновенных для аула звуков: крик осла, скрип и звяканье
, смех детей, пенье петуха, шум автомобиля и вообще дневной шум, когда не от
личаешь один звук от другого и не обращаешь на шум внимания, хотя бы потом
у, что и сам принимаешь участие в его создании.
Потом я лег спать, и мне начал чудиться шум реки. Чем тише становилось на у
лице, тем громче шумела река. Постепенно она заполнила всю тишину, и ничег
о в мире кроме нее не осталось. Властно, полнозвучно, устойчиво шумела рек
а, которой днем не было слышно нигде поблизости, Утром, когда мир снова нап
олнился криками петуха, скрипом колеса, громыханием грузовика и нашим со
бственным разговором о всякой ерунде, я спросил у жителей аула и узнал вс
е же, что река мне не приснилась, она действительно существует в дальнем у
щелье за горой, только днем ее не слышно.
Каково же художнику сквозь повседневную суету жизни прислушиваться к п
остоянно существующему в нем самом и в мире, но не постоянно слышимому го
лосу откровения?
И я мог бы многое услышать в этом мире, но, к сожалению, сам я все время шумел
.
* * *
Красота окружающего мира постепенно аккумулировалась в душе древнего
человека. Потом неизбежно началась отдача. Изображение цветка или оленя
появилось на рукоятке боевого топора. Вместе с тем изображение топора ил
и оленя появилось на скале, высеченное при помощи камня или нарисованное
пометом летучей мыши.
Но что же все-таки было в начале: потребность души поделиться с другой душ
ой (рисунок на скале) или потребность украсить свой боевой топор и тем сам
ым выделить свою индивидуальность?
* * *
Мысль или образ, еще не отлитые в форму, не заключенные в формулу, в чеканн
ую фразу, в отточенную строфу, способны развиваться, детонировать, порож
дать цепочку, влекущую другие мысли и образы. Они, как летящая бабочка, кот
орую трудно разглядеть в подробностях, но следя за которой увидишь замыс
ловатые зигзаги ее полета и цветок, на котором она посидела, и другую бабо
чку, которую она спугнула, и темную ель, на фоне которой творился ее золоти
стый зигзаг.
Напротив, мысль или образ, облеченные в форму, это та же самая бабочка, но у
же пришпиленная булавкой. Ее теперь легче разглядывать и изучать, но жда
ть от нее больше нечего, она вся тут и никаких золотистых зигзагов, никаки
х неожиданностей подарить нам не может.
* * *
Чтобы любить и защищать родную культуру, достаточно, может быть, родитьс
я в своей стране, среди своего народа и, так сказать, впитать национальные
чувства с молоком матери.
Чтобы любить и защищать культуру другого народа, нужно обладать самому в
ысокой и широкой культурой.
Чтобы защищать и сохранять свою культуру, достаточно быть русским, грузи
ном, немцем, итальянцем, испанцем…
Чтобы сохранять культуру другого народа, надобно быть не меньше, чем чел
овеком.
* * *
Вот область человеческой деятельности, в которой человечество с тех пор
, как оно себя помнит, не сделало ровно никакого прогресса. Я имею в виду од
омашнивание животных. В самом деле, все современные домашние животные уж
е были как бы с самого начала: корова, лошадь, кошка, собака, овца, коза, осел,
верблюд… На своей памяти человек не прибавил к этому списку ни одного жи
вотного. Если иметь в виду одомашнивание целого вида, а не приручение отд
ельного экземпляра, например: белки, лося, ежа или даже волка.
* * *
Писатель мне говорит: «Пишу сейчас книгу. Форма Ц дневник. Впрочем, никто
не будет обращать внимания на то, как книга написана, все будут поглощены
смыслом».
Так-то так. Но все же, чтобы люди не замечали, как книга написана, нужно един
ственное условие: она должна быть написана хорошо.
* * *
Умопомрачительное искусство циркачей. Кажется неправдоподобной эта то
чность движений, эта способность в такой степени управлять своим телом.
Это на грани с чудом.
Но когда я смотрю цирковую программу, я после третьего номера как-то сраз
у перестаю всему удивляться. Мне кажется, что они все могут. И так могут. И э
дак могут. Еще и не так могут. Невероятно, сногсшибательно, конечно, но есл
и они умеют так делать, что же, пусть.
Между тем вопрос не лишен интереса. В нем гнездит одна из важнейших пробл
ем искусства.
Художник Ц как бы гениален он ни был Ц приглашает читателя (или зрителя,
если это художник-живописец) в сопереживатели. Читатель переживает судь
бу Анны Карениной, Печорина, Робинзона Крузо, Гулливера, Тома Сойера, Дон-
Кихота, Квазимодо, Андрея Болконского, Тараса Бульбы… Он переживает или
сопереживает все, что происходит с героями, как если бы это происходило с
ним самим. Отсюда и острота переживания, отсюда и сила воздействия искус
ства. Если читатель и не подставляет себя полностью на место литературны
х героев, то он как бы находится рядом с ними, в той же обстановке. Он не прос
то свидетель, но и непременно соучастник происходящего.
В цирке этого приглашения в соучастники не происходит. Я могу вообразить
себя Робинзоном Крузо, Дубровским или д'Артаньяном. Но я не могу вообрази
ть себя на месте циркача, зацепившегося мизинцем ноги за крючок под купо
лом цирка, висящего вниз головой, в зубах держащего оглоблю, с тем чтобы на
оглобле висело вниз головами еще два человека и чтобы все это быстро вра
щалось. Я не могу представить себя стоящим на вертком деревянном мяче и ж
онглирующим сразу двадцатью тарелками.
Они это умеют, пусть делают, а я буду глядеть на них со стороны. Сногсшибат
ельно, конечно. Но если они умеют…
* * *
Самое определяющее слово для писателя и художника вообще и самый большо
й комплимент ему Ц исследователь.
Бальзак исследовал, скажем, душу и психологию скряги Гобсека, Толстой Ц
душу и психологию женщины, изменившей мужу, Пришвин Ц вопрос о месте при
роды в душе и жизни человека, Пушкин Ц вопрос отношения личности и госуд
арственности («Медный всадник»), Достоевский Ц взаимодействие добра и з
ла в душе человека… Да мало ли! Современные наши писатели тоже пытаются и
сследовать, один Ц психологию человека на войне, другой Ц проблемы кол
хозного строительства, третий Ц быт городской семьи, четвертый Ц отнош
ения между двумя поколениями…
Итак, писатель Ц исследователь, и как таковой должен быть элементарно д
обросовестным. Это самое первое, что от него требуется.
Исследователь-ботаник, обнаружив новый цветок о шести лепестках, не нап
ишет в своем исследовании, что лепестков было пять. Сама мысль о таком пов
едении ботаника абсурдна. Географ, обнаружив неизвестную речку, текущую
с севера на юг, не будет вводить людей в заблуждение, что речка течет на во
сток. Исследователь, сидящий на льдине около полюса, не будет завышать ил
и занижать температуру и влажность воздуха, чтобы кому-нибудь сделать п
риятное.
Только иные писатели позволяют себе подчас говорить на белое черное, оче
рнять или, напротив, обелять действительность. В таком случае Ц исследо
ватели ли, то есть писатели ли они?
* * *
Есть игра, или как теперь модно говорить Ц психологический практикум. З
аставляют быстро назвать фрукт и домашнюю птицу.
Если человек выпалит сразу «яблоко» и «курицу», то считается, что он мысл
ит банально и трафаретно, что он не оригинальная, не самобытная личность.
Считается, что оригинальный и самобытный человек, обладающий умом из ряд
а вон выходящим, должен назвать другое: апельсин, грушу, утку, индюка.
Но дело здесь не в оригинальности ума, а в открытом простодушном характе
ре или, напротив, в хитрости и лукавстве. Лукавый человек успеет заподозр
ить ловушку, и хотя на языке у него будут вертеться то же яблоко и та же кур
ица, он преодолеет первоначальное, импульсивное желание и нарочно скаже
т что-нибудь незамысловатее вроде хурмы и павлина.
* * *
Памятник «Тысячелетие России» в Новгороде. На барельефе, как известно, с
то девять человек, удостоившихся, сподобившихся олицетворять отечеств
о и его славу. Конечно, тут не все люди, кто мог бы олицетворять, всех невозм
ожно было бы уместить. Значит, был строгий выбор, а в выборе была тенденция
.
Есть Пушкин, но нет Белинского, есть Гоголь, но нет Степана Разина. Есть Су
санин, но нет Пугачева, есть Минин, но нет Булавина, есть Лермонтов, но нет Р
адищева…
Можно было бы теперь упрекнуть тех, кто выбрал, за такую тенденцию, за таку
ю ограниченность. Но, с другой стороны, разве одни не попавшие, не сподобив
шиеся могли бы составить Россию без тех, кто сподобился и попал?
* * *
Мастер говорит: «Ты сидишь и чеканишь два года серебряный рубль, и получа
ется изумительное изделие ручной чеканки. А в это время со штамповочного
станка выбрасывают на рынок те же по рисунку алюминиевые рубли и пускаю
т их по той же цене».
Происходит девальвация мастерства и искусства.
* * *
Для художника весь материал, Ц а он в объеме не имеет пределов, ибо в коне
чном счете он Ц сама жизнь, Ц это как обыкновенное солнце. Его много, оно
везде. Оно обладает своими качествами: теплое, светлое, Однако, чтобы резк
о проявить его основное качество, чтобы воочию показать, что солнце Ц эт
о огонь, мы должны собрать его рассеянные лучи в пучок при помощи двояков
ыпуклой линзы. Образуется маленькая ослепительно-яркая точка, от которо
й тотчас начинает куриться дымок.
* * *
Сущностью любого произведения искусства должно быть нечто объективное
в субъективном освещении. Например, художник пишет дерево. Но это значит,
он пишет: «Я и дерево». Или:
| | - Скрыть ответы 1Вверх | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Я и женщина», «Я и русский пейзаж», «Я и кавказс
кий пейзаж», «Я и демон», «Я и московская улица»…
Значит, нужно изобразить основные характерные признаки московской ули
цы так, чтобы в них сквозило отношение художника к изображаемому: то ли он
любит московскую улицу Ц и она кажется ему прекрасной и величественной
, то ли он не любит ее Ц и она представляется унылой, серой, холодной, не жив
ой.
Ну, а как быть художнику, если ему нужно изобразить: «я и вся земля», «я и чел
овечество», «я и вселенная»?
Может быть, именно в этой точке начинается Рерих.
* * *
В одном романе Жюль Верна люди решили при помощи выстрела из огромной пу
шки сместить ось земного шара. Тогда растопились бы полярные льды, полов
ину Европы, в том числе и Париж, залило бы водой и так далее.
Время выстрела было объявлено. Европейцы в панике ждали часа катастрофы.
Только один математик сидел спокойно в парижском кафе и пил кофе. Он пров
ерил расчеты безумцев, нашел ошибку в расчетах и знал, что ничего не произ
ойдет.
Как часто во время литературных дискуссий и шумных кампаний приходится
довольствоваться грустной ролью математика, спокойно пьющего кофе.
* * *
Что значит Ц знаю ли я этого человека? Это значит Ц знаю ли я, как он посту
пит в том или другом случае, в той или иной сложившейся обстановке.
Я жил сорок дней в Малеевке. Писал рассказы, роман, катался на лыжах, читал,
слушал самого себя.
Однажды пошли стихи. Четыре стихотворения за три дня. Потом стихи прекра
тились так же неожиданно, как возникли. Значит, из сорока дней три оказали
сь стихотворными. Но чтобы эти три дня подкараулить, нужно было все сорок
дней прислушиваться к самому себе.
Если бы эти три дня пришлись на Москву (с утра Ц телефонные звонки, в один
надцать Ц встреча в редакции, в три Ц совещание, в шесть Ц просмотр ново
го фильма), то написанных мною четырех стихотворений не появилось бы. Я та
к и не узнал бы, что у меня, оказывается, было три стихотворных дня.
* * *
Ужасной машиной зубной врач сверлит зуб. Он может сверлить его очень дол
го и высверлить почти весь, и все Ц не больно. Но вдруг острая боль пронза
е все тело, каждую клетку. Кажется, больно и в мозгу, и в сердце, и даже в пятк
ах. Значит, сверло дотронулось до обнаженного нерва.
Я не знаю, от чего это зависит, но огромное большинство произведений совр
еменного, да и не только современного искусства, как бы добротны, обстоят
ельны и художественны они ни были, не дотрагиваются до нерва. Их читают, от
зываются одобрительно, даже рекомендуют читать друзьям…
И вдруг с одним из произведений происходит нечто. Вырывают из рук, говоря
т взахлеб, звонят по телефону, в библиотеках очереди, книгопродавцы дост
ают из-под прилавка… Книга зацепила за нерв, и сразу все и везде: в Москве, в
Ленинграде, на Камчатке Ц почувствовали, что больно.
Ни зубной врач, ни художник не знают, что сейчас-то, сию-то секунду они дотр
агиваются до нерва. Это происходит неожиданно для них самих, и они узнают
об этом уже по реакции пациента или читателя: по вздрагиванию, по вскрику
или даже по воплю.
* * *
Телепатия Ц вещь настолько же реальная, как телевидение или радио. Коне
чно, сидя в Москве, читать мысль человека, идущего теперь по улице Лондона
, кажется невероятным, неправдоподобным. Но еще более неправдоподобным к
азалось лет двести-триста назад, что, сидя в Москве, можно смотреть футбол
ьный матч, происходящий в Лондоне.
Конструктор, конструируя человека, вмонтировал в него и аппаратик для пе
редачи и приема мысли на расстоянии и вообще для передачи мыслей другим
людям без посредства слов, жестов, мимики и выражения глаз. Известно даже
месторасположение этого аппаратика в мозгу.
Но что делал бы дикарь, никогда не соприкасавшийся с цивилизацией, если б
ы ему в руки попал транзистор? Вероятно, он повертел бы его в руках и поста
вил бы у себя в пещере, как украшение, или таскал бы на шее, как талисман.
Я хочу сказать, что конструктор, дав человеку аппарат для самой совершен
ной и могучей связи, почему-то не вложил в человека умения пользоваться э
тим аппаратом, считая, вероятно, что на ранних стадиях развития человек н
е то что недостоин, но неспособен пользоваться этим разумно и не во вред. В
самом деле, представьте, что мы читали бы все мысли друг друга и могли бы п
роизвольно влиять на поступки других людей!
Неумение пользоваться телепатией такое же благо, как и то, что маленькие
дети не умеют пользоваться папиным ружьем или пистолетом. Вероятно, мы д
олжны дорасти и научиться сами на какой-то стадии своего развития включ
ать и выключать тот аппарат, который есть в каждом из нас со дня рождения.
Если только это не атавизм. То есть могло быть и так, что на самых ранних по
рах аппарат действовал, а когда мы познали речь и когда усложнились чело
веческие отношения, он автоматически отключился.
* * *
Его книги (Герцен, Эренбург, Вересаев…) насквозь рациональны, но читать их
все-таки интересно, потому что он умен. Страшно, когда рационален глупец.
* * *
На каждом вечере меня спрашивают, как я отношусь к Евтушенко.
Я отвечаю очень просто: все, что написал я, я не променяю на все, что написал
он.
* * *
Лучше всего исполнять какую-либо должность можно тогда, когда не боишьс
я ее потерять.
* * *
Сомневаясь в чувствительности растений, указывают прежде всего на отсу
тствие того, что у людей и животных называется нервами.
В самом деле, нет не только нервов, но и мозга, то есть места, органа, командн
ого пункта, пульта управления, куда сбегались бы по нервам все раздражен
ия.
Если, рассматривая человека (или кролика) и удивляясь сложности, точност
и и целесообразности его действий и действий каждого органа в отдельнос
ти, мы все же можем сказать, что всем заведует мозг, то глядя на растения и у
дивляясь сложности, точности и целесообразности его действий, мы вынужд
ены удивляться еще больше, не находя главного, командного органа, подобн
ого мозгу.
Однако представим себе существо (марсианина, что ли?), считающее, что музык
а обязательно связана со струнами, а всякий музыкальный звук Ц со звуча
нием струны. Когда такому существу попал бы в руки предмет, не имеющий стр
ун, он не узнал бы в нем музыкального инструмента и стал бы утверждать, что
никакой музыки тут быть не может.
А предмет этот был бы духовым инструментом: флейтой, фаготом, гобоем, труб
ой.
* * *
Популярная песенка «С чего начинается Родина».
Перечисляются разные факты и вещи, с которых Родина якобы могла бы начат
ься: футбольный мяч, пенье птички, школьный двор и что-то еще другое.
Но существует большая разница между родными местами и той Родиной, котор
ую мы пишем всегда с заглавной буквы.
Поэт Алексей Смольников рассказывает о себе и о том городке, где он родил
ся: «…Я никогда не чувствовал волнения, подъезжая к этому городку, меня ув
езли оттуда двухлетним… Моими стали другие берега Ц обские и иртышские
».
Получается Ц где родился, там и Родина. Да нет же, не Родина, а родные места
. Ибо как же быть тогда, например, с армянами-репатриантами, которые плака
ли, возвратившись на землю своих предков, которую сами они никогда не вид
ели.
Можно не чувствовать волнения, подъезжая к городку, из которого увезли д
вухлетним, но будешь волноваться, подплывая с чужбины к никогда не виден
ным берегам Балтийского либо Охотского моря.
Ни с какого футбольного мяча и скворца Родина начинаться не может. Любов
ь к родным местам действительно возникает по мере накопления личных жиз
ненных впечатлений.
Любовь же к Родине и само чувство Родины возникает и сотворяется по мере
проникновения в ту культуру, в сокровищницу понятий и чувств, преданий и
сказок, песен и языка, поэм и архитектуры, легенд и старины, городов и подв
игов, которые Родина сотворила за все предшествовавшие века своего суще
ствования, своей истории.
* * *
Большая ошибка людей состоит в том, что от человека, одержимого страстью,
они ждут тех же поступков, что и от неодержимого, и чаще всего меряют его п
оступки по себе, то есть по своему хладнокровному здравому поведению.
* * *
Яркий образ в стихотворении создает как бы непростреливаемую мертвую з
ону. После него сознание читающего не воспринимает несколько последующ
их строк или воспринимает вскользь, поверхностно. Следовательно, эти стр
оки могут быть ослабленными, малозначащими, проходными, связующими, врод
е соединительной ткани.
* * *
Один директор музея говорил своей сотруднице-экскурсоводу:
Ц Понимаете, в вашей беседе с экскурсантами есть все, как в печке, котору
ю начали топить: есть дрова, растопка, поддувало, труба, огонь. Но нет тяги.
Этот очень точный образ применим ко многим книгам. Все как будто в них ест
ь: и герои, и язык, и сюжет, и ум автора, и знание им жизни. Нет только тяги. И во
т дрова не пылают, а шипят, чадят, едва прогорают. И читать такие книги нет н
икакой возможности. Нет тяги.
* * *
Моя новая повесть была написана на три четверти, когда мне понадобилось
съездить в Москву. Я показал матери на стопу исписанной бумаги, то есть на
рукопись, и попросил, чтобы в случае пожара она спасала прежде всего эту б
умагу, а не остальное барахлишко. У матери сначала не могло уложиться, как
это стопа бумаги может быть дороже всего добра: одеялишек, подушек, перин
ы, рубашек, пальто и даже самого дома.
Потом она поняла, завернула бумагу в шаль и бережно, как если бы живое или
стеклянное, понесла к себе под подушку.
* * *
Общественную атмосферу я ощущаю так же явственно, как и физическую. То ст
ановится тягостно и душно, то легче, то как бы перед грозой.
* * *
Когда неприятель атакует окопы, то солдаты, сидящие в обороне, палят чере
з бруствер, почти не целясь. Общая масса летящих пуль наносит урон против
нику, но каждый солдат в отдельности палит приблизительно, наугад.
Снайпер сидит тут же, в своем гнезде, и стреляет по выбору. Пока те палят по
десять раз, он успевает выстрелить только однажды, но зато наверняка. При
том твердо зная, в кого именно он попал.
Писать тоже можно либо как стреляют солдаты, вразброд, либо как стреляет
снайпер, на выбор, без суеты.
* * *
В его стихах нет ощущения противника.
* * *
Обогащение писательского языка должно идти по способу, которым металлу
рги обогащают руды. Они берут трехпроцентную руду и начинают ее обогащат
ь. Что же, может быть, они добавляют в нее металл? Нет. Они отнимают, убирают
пустую породу. И вот руда содержит уже не три, а сорок процентов полезного
металла.
Руда обогатилась.
Обогащение языка писателя методом флотации!
* * *
Когда слова, что пишутся на бумаге, не обеспечены определенным количеств
ом искреннего, неподдельного чувства, наступает инфляция слов.
* * *
Твардовский рассказывает про мастера-столяра, оборудующего комнату:
Ц Я ему говорю: вон в том углу нужно прибить планку. «Хорошо, Ц отвечает м
астер, Ц прибью. А чем я ей отвечу в другом углу?»
* * *
У альпинистов есть золотое правило: нельзя терять высоту.
Крив, сложен, извилист путь к намеченной вершине. Иногда приходится идти
как бы от вершины в противоположную сторону, петлять, двигаться, не видя с
амой вершины за другими скалами.
Показать далее ↓↓
|
Ответить
Мне нравится
0
|
|
|
 |
Ц Но я преодолеваю дистанцию…
Ц Вот именно, все равно ты уж бежишь. Что тебе стоит сделать лишних полки
лометра. Это займет у тебя пять минут. Ну что тебе стоит…
Ситуация фантастическая. Но я думаю о ней всякий раз, когда звонят из реда
кции и просят написать статью.
Ц Но я пишу сейчас повесть (или роман).
Ц Это займет у вас два дня. Нужно восемь страничек на машинке.
Ц Но я пишу повесть.
Ц Вот именно, все равно пишете. В повести небось будет четыреста страниц
, так что вам стоит написать лишние восемь…
* * *
Хорошему, тонкому скрипичному мастеру один приятнль во время выпивки со
ветовал:
Ц Слушай, сделай ты фортепьяну. Она большая, сколько денег сразу заработ
аешь.
Ц Не хочу делать фортепьяны! Ц восклицал мастер.
Мой друг, Миша Скороходов, живущий теперь в Архангельске, имея в виду, очев
идно, мои прозаические книги (сравнительно со стихами), и тоже во время вып
ивки мне сказал:
Ц Слушай, перестань делать фортепьяны.
* * *
Сколько людей на свете, столько и понятий о счастье, потому что счастье со
стоит в удовлетворен запросов, а запросы бывают разные. Русская пословиц
а говорит: «У каждого по горю, да не поровну. У одного похлебка жидка, у друг
ого жемчуг мелок». То же можно сказать о счастье.
Тем не менее у любого счастья существует фон, или, вернее, основа, и есть по
дробности крупных планов.
Наиболее прочной и, вероятно, единственно прочной основой является глуб
окая удовлетворенность главным делом своей жизни, которое тоже у каждог
о человека свое.
Личные, повседневные огорчения и радости (подробности крупного плана) мо
гут, конечно, на время заслонять основное. Но при отсутствии основного он
и не могут составить счастья.
* * *
Однажды я ночевал в коренном дагестанском ауле.
Днем, пока мы суетились и разговаривали, обедали и пели песни, ничего не бы
ло слышно, кроме обыкновенных для аула звуков: крик осла, скрип и звяканье
, смех детей, пенье петуха, шум автомобиля и вообще дневной шум, когда не от
личаешь один звук от другого и не обращаешь на шум внимания, хотя бы потом
у, что и сам принимаешь участие в его создании.
Потом я лег спать, и мне начал чудиться шум реки. Чем тише становилось на у
лице, тем громче шумела река. Постепенно она заполнила всю тишину, и ничег
о в мире кроме нее не осталось. Властно, полнозвучно, устойчиво шумела рек
а, которой днем не было слышно нигде поблизости, Утром, когда мир снова нап
олнился криками петуха, скрипом колеса, громыханием грузовика и нашим со
бственным разговором о всякой ерунде, я спросил у жителей аула и узнал вс
е же, что река мне не приснилась, она действительно существует в дальнем у
щелье за горой, только днем ее не слышно.
Каково же художнику сквозь повседневную суету жизни прислушиваться к п
остоянно существующему в нем самом и в мире, но не постоянно слышимому го
лосу откровения?
И я мог бы многое услышать в этом мире, но, к сожалению, сам я все время шумел
.
* * *
Красота окружающего мира постепенно аккумулировалась в душе древнего
человека. Потом неизбежно началась отдача. Изображение цветка или оленя
появилось на рукоятке боевого топора. Вместе с тем изображение топора ил
и оленя появилось на скале, высеченное при помощи камня или нарисованное
пометом летучей мыши.
Но что же все-таки было в начале: потребность души поделиться с другой душ
ой (рисунок на скале) или потребность украсить свой боевой топор и тем сам
ым выделить свою индивидуальность?
* * *
Мысль или образ, еще не отлитые в форму, не заключенные в формулу, в чеканн
ую фразу, в отточенную строфу, способны развиваться, детонировать, порож
дать цепочку, влекущую другие мысли и образы. Они, как летящая бабочка, кот
орую трудно разглядеть в подробностях, но следя за которой увидишь замыс
ловатые зигзаги ее полета и цветок, на котором она посидела, и другую бабо
чку, которую она спугнула, и темную ель, на фоне которой творился ее золоти
стый зигзаг.
Напротив, мысль или образ, облеченные в форму, это та же самая бабочка, но у
же пришпиленная булавкой. Ее теперь легче разглядывать и изучать, но жда
ть от нее больше нечего, она вся тут и никаких золотистых зигзагов, никаки
х неожиданностей подарить нам не может.
* * *
Чтобы любить и защищать родную культуру, достаточно, может быть, родитьс
я в своей стране, среди своего народа и, так сказать, впитать национальные
чувства с молоком матери.
Чтобы любить и защищать культуру другого народа, нужно обладать самому в
ысокой и широкой культурой.
Чтобы защищать и сохранять свою культуру, достаточно быть русским, грузи
ном, немцем, итальянцем, испанцем…
Чтобы сохранять культуру другого народа, надобно быть не меньше, чем чел
овеком.
* * *
Вот область человеческой деятельности, в которой человечество с тех пор
, как оно себя помнит, не сделало ровно никакого прогресса. Я имею в виду од
омашнивание животных. В самом деле, все современные домашние животные уж
е были как бы с самого начала: корова, лошадь, кошка, собака, овца, коза, осел,
верблюд… На своей памяти человек не прибавил к этому списку ни одного жи
вотного. Если иметь в виду одомашнивание целого вида, а не приручение отд
ельного экземпляра, например: белки, лося, ежа или даже волка.
* * *
Писатель мне говорит: «Пишу сейчас книгу. Форма Ц дневник. Впрочем, никто
не будет обращать внимания на то, как книга написана, все будут поглощены
смыслом».
Так-то так. Но все же, чтобы люди не замечали, как книга написана, нужно един
ственное условие: она должна быть написана хорошо.
* * *
Умопомрачительное искусство циркачей. Кажется неправдоподобной эта то
чность движений, эта способность в такой степени управлять своим телом.
Это на грани с чудом.
Но когда я смотрю цирковую программу, я после третьего номера как-то сраз
у перестаю всему удивляться. Мне кажется, что они все могут. И так могут. И э
дак могут. Еще и не так могут. Невероятно, сногсшибательно, конечно, но есл
и они умеют так делать, что же, пусть.
Между тем вопрос не лишен интереса. В нем гнездит одна из важнейших пробл
ем искусства.
Художник Ц как бы гениален он ни был Ц приглашает читателя (или зрителя,
если это художник-живописец) в сопереживатели. Читатель переживает судь
бу Анны Карениной, Печорина, Робинзона Крузо, Гулливера, Тома Сойера, Дон-
Кихота, Квазимодо, Андрея Болконского, Тараса Бульбы… Он переживает или
сопереживает все, что происходит с героями, как если бы это происходило с
ним самим. Отсюда и острота переживания, отсюда и сила воздействия искус
ства. Если читатель и не подставляет себя полностью на место литературны
х героев, то он как бы находится рядом с ними, в той же обстановке. Он не прос
то свидетель, но и непременно соучастник происходящего.
В цирке этого приглашения в соучастники не происходит. Я могу вообразить
себя Робинзоном Крузо, Дубровским или д'Артаньяном. Но я не могу вообрази
ть себя на месте циркача, зацепившегося мизинцем ноги за крючок под купо
лом цирка, висящего вниз головой, в зубах держащего оглоблю, с тем чтобы на
оглобле висело вниз головами еще два человека и чтобы все это быстро вра
щалось. Я не могу представить себя стоящим на вертком деревянном мяче и ж
онглирующим сразу двадцатью тарелками.
Они это умеют, пусть делают, а я буду глядеть на них со стороны. Сногсшибат
ельно, конечно. Но если они умеют…
* * *
Самое определяющее слово для писателя и художника вообще и самый большо
й комплимент ему Ц исследователь.
Бальзак исследовал, скажем, душу и психологию скряги Гобсека, Толстой Ц
душу и психологию женщины, изменившей мужу, Пришвин Ц вопрос о месте при
роды в душе и жизни человека, Пушкин Ц вопрос отношения личности и госуд
арственности («Медный всадник»), Достоевский Ц взаимодействие добра и з
ла в душе человека… Да мало ли! Современные наши писатели тоже пытаются и
сследовать, один Ц психологию человека на войне, другой Ц проблемы кол
хозного строительства, третий Ц быт городской семьи, четвертый Ц отнош
ения между двумя поколениями…
Итак, писатель Ц исследователь, и как таковой должен быть элементарно д
обросовестным. Это самое первое, что от него требуется.
Исследователь-ботаник, обнаружив новый цветок о шести лепестках, не нап
ишет в своем исследовании, что лепестков было пять. Сама мысль о таком пов
едении ботаника абсурдна. Географ, обнаружив неизвестную речку, текущую
с севера на юг, не будет вводить людей в заблуждение, что речка течет на во
сток. Исследователь, сидящий на льдине около полюса, не будет завышать ил
и занижать температуру и влажность воздуха, чтобы кому-нибудь сделать п
риятное.
Только иные писатели позволяют себе подчас говорить на белое черное, оче
рнять или, напротив, обелять действительность. В таком случае Ц исследо
ватели ли, то есть писатели ли они?
* * *
Есть игра, или как теперь модно говорить Ц психологический практикум. З
аставляют быстро назвать фрукт и домашнюю птицу.
Если человек выпалит сразу «яблоко» и «курицу», то считается, что он мысл
ит банально и трафаретно, что он не оригинальная, не самобытная личность.
Считается, что оригинальный и самобытный человек, обладающий умом из ряд
а вон выходящим, должен назвать другое: апельсин, грушу, утку, индюка.
Но дело здесь не в оригинальности ума, а в открытом простодушном характе
ре или, напротив, в хитрости и лукавстве. Лукавый человек успеет заподозр
ить ловушку, и хотя на языке у него будут вертеться то же яблоко и та же кур
ица, он преодолеет первоначальное, импульсивное желание и нарочно скаже
т что-нибудь незамысловатее вроде хурмы и павлина.
* * *
Памятник «Тысячелетие России» в Новгороде. На барельефе, как известно, с
то девять человек, удостоившихся, сподобившихся олицетворять отечеств
о и его славу. Конечно, тут не все люди, кто мог бы олицетворять, всех невозм
ожно было бы уместить. Значит, был строгий выбор, а в выборе была тенденция
.
Есть Пушкин, но нет Белинского, есть Гоголь, но нет Степана Разина. Есть Су
санин, но нет Пугачева, есть Минин, но нет Булавина, есть Лермонтов, но нет Р
адищева…
Можно было бы теперь упрекнуть тех, кто выбрал, за такую тенденцию, за таку
ю ограниченность. Но, с другой стороны, разве одни не попавшие, не сподобив
шиеся могли бы составить Россию без тех, кто сподобился и попал?
* * *
Мастер говорит: «Ты сидишь и чеканишь два года серебряный рубль, и получа
ется изумительное изделие ручной чеканки. А в это время со штамповочного
станка выбрасывают на рынок те же по рисунку алюминиевые рубли и пускаю
т их по той же цене».
Происходит девальвация мастерства и искусства.
* * *
Для художника весь материал, Ц а он в объеме не имеет пределов, ибо в коне
чном счете он Ц сама жизнь, Ц это как обыкновенное солнце. Его много, оно
везде. Оно обладает своими качествами: теплое, светлое, Однако, чтобы резк
о проявить его основное качество, чтобы воочию показать, что солнце Ц эт
о огонь, мы должны собрать его рассеянные лучи в пучок при помощи двояков
ыпуклой линзы. Образуется маленькая ослепительно-яркая точка, от которо
й тотчас начинает куриться дымок.
* * *
Сущностью любого произведения искусства должно быть нечто объективное
в субъективном освещении. Например, художник пишет дерево. Но это значит,
он пишет: «Я и дерево». Или:
|
|
| | Вверх | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Remember the palace of giants…
Remember the palace of giants,
The pool, full of silvery fish,
Alleys of planes, the highest,
And keeps made of huge stone bricks;
As my golden horse at the towers
Was prancing, so proud and strong,
And gems decorated his harness
In patterns of delicate work.
Remember, at border of heavens
We found a hidden cornice,
Where stars, like a handful of berries,
Were raining and burnt underneath.
And now, say me, please, don't disclaim it:
We've changed long ago, it seems.
We may be both stronger and braver,
But completely alien to dreams.
Your arms are so slender as carving,
We have such the beautiful names,
But deadly and weary yearning
Possesses our souls for ages.
But we are remembering so far
Though might leave behind and deny
The time we kept love in the heart,
When we had been able to fly.
Ты помнишь дворец великанов...
Ты помнишь дворец великанов,
В бассейне серебряных рыб,
Аллеи высоких платанов
И башни из каменных глыб?
Как конь золотистый у башен,
Играя, вставал на дыбы,
И белый чепрак был украшен
Узорами тонкой резьбы?
Ты помнишь, у облачных впадин
С тобою нашли мы карниз,
Где звезды, как горсть виноградин,
Стремительно падали вниз?
Теперь, о скажи, не бледнея,
Теперь мы с тобою не те,
Быть может, сильней и смелее,
Но только чужие мечте.
У нас, как точеные, руки,
Красивы у нас имена,
Но мертвой, томительной скуке
Душа навсегда отдана.
И мы до сих пор не забыли,
Хоть нам и дано забывать,
То время, когда мы любили,
Когда мы умели летать.
При использовании матер
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
В моем сердце песня вечная И вселенная в глазах, Кровь поет по телу речкою, Ветер в тихих волосах.
Ночью тайно поцелует В лоб горячая звезда И к утру меня полюбит Без надежды, навсегда.
Голубая песня песней Ладит с думою моей, А дорога -- неизвестней, В этом мире я ничей.
Я родня траве и зверю И сгорающей звезде, Твоему дыханью верю И вечерней высоте.
Я не мудрый, а влюбленный, Не надеюсь, а молю. Я теперь за все прощенный, Я не знаю, а люблю.
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
БЕЛЫЙ СВЕТ
У дороги края нету, Нету дома и конца. Мы идем по голубому свету, Ищем голубиного яйца.
Реки все за нами льются, И леса бредут по ветру вслед, Там далеко родники сольются, Мы и этот покидаем свет.
Крыша над полями тает, Убегает по лугам волна, Солнце землю пьет, а конь его играет, Золотая деда борона.
Голова моя под шапкой светится, Пухнет пузо под рубахой ржи. Вон руками замахала мельница, А и ветер не брюжжит.
Мы пришли на косогор утихший, На горячую девичью грудь. После страды нам невесты ближе, Вечер каждый они кровь сосут.
Руки вскинуты и звезды загораются, Груди голые -- два тихие холма, Косари до света белого промаются, Понавалят в душу хлеба закрома.
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
ЛЕСНАЯ ГОВОРУШКА
Выйду в новом сарафане Я за гумна ввечеру, Затаюся за поляной, Не вернуся ко двору.
Загорится над рекою Высока, светла звезда, Родилась я, знать, такою Птицей -- с птичьего гнезда.
Стихнет, стихнет и умолкнет Голос всякий на селе. По росе пойду, намокну, Песня вспыхнет веселей.
Не проведают на утро, Где любилась я одна. Уходила в гору круто, Доставала в небе дна.
Мама, мамушка родная, Ты припомни обо мне, Говорушка я лесная На гнилом змеином пне.
МАТЬ
Руками теплыми до неба, До неба тянется земля. Глядит и дышит в поле верба, Она звезду с утра ждала.
И звезды капают слезами На грудь открытую земли И смотрят тихими глазами, Куда дороги все ушли.
И снится, думается дума, Дыханью каждому одна. Леса бормочутся без шума, Не наглядится тишина.
Земля посматривает, чует, Бессонная родная мять, До утра белого не будет Ребенок грудь ее сосать.
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
СТРАННИК
В мире дороги далекие, Поле и тихая мать, Темные ночи глубокие, Вместе мы, некого ждать.
Страннику в полночь откроешь, Друг позабытый войдет. Тайную думу не скроешь, Странник увидит, поймет.
Небо высоко и тихо, Звезды веками светлы. В поле ни ветра, ни крика, Ни одинокой ветлы.
Выйдем с последней звездою Дедову правду искать... Уходят века чередою, А нам и травы не понять.
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
СКАЗКА
Волга, воды голубые, Дно -- серебряный песок, Лодок весельные крылья, Над костром в степи дымок.
С ранней думой сокровенной Мальчик ждал тут кораблей... Ветер воду чешет пеной, Весла машут веселей.
Снятся мальчику на лавке Сны, один того страшней: Богатырь в железной шапке Шаг кладет в сто саженей.
И несет в руках царевну, Девок наших румяней, Дочерь бога, королевну, Глаз светлей степных огней.
Волга к ночи тихо ляжет, Загудит зато земля, Все дороги звезда скажет, И зашепчутся поля.
Мальчик с думой обручится, Все узнает и поймет: Богатырь с царевной снится, Волга вечером поет.
Годы, птицами со степи, Навестят и улетят. Легче жизни нету цепи, Люди любят и молчат.
Мальчик вырос в атамана, Сжег деревню, мать-отца И ушел на лодках рано У земли искать конца.
Шапку с головою скинул, Сам оперся на весло, А царевну в море кинул, -Без нее в душе светло.
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Тiй, що розсипає зiрки
Не весь час чужа і горда ти,
Й мене ти не хочеш не завжди.
Тихо й ніжно, наче уві сні,
Інколи з'являєшся мені.
Пасма на чолі твоїм лежать.
Їх мені не вільно цілувать.
І горить очей великих зір
Магією місяця і зір.
Ніжний друже, лютий враже мій,
Кожен крок у тебе всеблагий,
Наче йдеш ти серцем навпрошки,
Зорі розсипаючи й квітки.
В тебе це не знаю звідкіля,
Тільки чом ти світиш так здаля,
І тому, хто був з тобою мить,
На землі вже нікого любить?
Рассыпающая звезды
Не всегда чужда ты и горда
И меня не хочешь не всегда, —
Тихо, тихо, нежно, как во сне,
Иногда приходишь ты ко мне.
Надо лбом твоим густая прядь,
Мне нельзя ее поцеловать,
И глаза большие зажжены
Светами магической луны.
Нежный друг мой, беспощадный враг
Так благословен твой каждый шаг,
Словно по сердцу ступаешь ты,
Рассыпая звезды и цветы.
Я не знаю, где ты их взяла,
Только отчего ты так светла,
И тому, кто мог с тобой побыть,
На земле уж нечего любить?
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Есть Бог, есть мир — они живут вовек,
А жизнь людей мгновенна и убога,
Но все в себя вмещает человек,
Который любит мир и верит в Бога.
Н. Гумилев
Лирика русского поэта Николая Гумилева — одно из самых сильных и своеобразных явлений в нашей литературе. В живом, динамичном и экзотически ярком мире его стихотворений отразилась духовная жизнь поколения, жившего в сложную и противоречивую эпоху — от революции 1905 года, через мировую войну и до "Великого Октября". Имеющая яркую романтическую окраску, поэзия Гумилева восхищает и манит страстной любовью автора к жизни, любовью к нашей "сильной, веселой и злой планете". Поэтический мир его произведений на редкость живописен, полон сильных страстей, волевых порывов, жизнелюбия.
Лирический герой его поэзии, как и сам поэт, отличается романтическим отношением к окружающему миру. Его обуревает жажда познания жизни, мечта о неизведанных краях, страсть к путешествиям и приключениям — тема путешествия вообще проходит через все творчество Гумилева, символизируя собой вечный поиск в человеческой душе.
По мере того как поэт постигает жизнь во всех ее проявлениях и противоречиях, меняется во многом и характер лирического героя его произведений. От восторженного отношения к миру, прославления романтических идеалов он приходит к теме исканий истин, как собственных, так и общечеловеческих. Вечным философским вопросам духовной жизни, сущности и назначения поэзии, поэта и человека вообще, вопросам жизни и смерти посвящены лучшие стихотворения Н. Гумилева.
Душа героя мечется между романтическими устремлениями к "несуществующим, но золотым полям" и тяготением к чувственным радостям мира. Это противоречие не может быть разрешено никогда. Но постепенно меняется сама реальность, "расцветает дух" человеческий и "разрывает тьму".
И слабое тело "слепо повинуется" обретшей небывалую силу душе. Поэт всегда был уверен, что этот "расцвет духа" возможен только при условии полного напряжения всех душевных и физических сил. Именно потому его мужественный, не знающий страха и пути назад герой постоянно стремится к победе, к славе, к подвигу. К сожалению, наступает момент, когда он начинает замечать, что эти "бледные слова, затерянные ныне", гремят лишь в его душе, "как громы медные, как голос Господа в пустыне". И тогда он приходит к единственно верному выводу: Даже самые смелые человеческие дерзания ничтожны по сравнению с величайшим замыслом Всевышнего. Только ему одному подвластно преображение человеческой природы. И именно к нему обращены слова лирического героя в стихотворении "Шестое чувство":
...Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья, —
Так век за веком — скоро ли, Господь? —
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.
И все же, даже поднимаясь порой до трагедийности, лирика Гумилева никогда не становилась пессимистичной. Он был, по его же словам, поэтом "с сердцем, открытым для жизни бездонной". Страсть к яркому, звучащему и красочному миру всегда оставалась великой, острой и предельно чувственной, как для автора, так и для его героя. Дух авантюры, риска, постоянного стремления в даль никогда не покидал его. Бродяга и путешественник по странам и временам, континентам и эпохам — будь то скиталец морей Синдбад, скиталец любви Дон Жуан, скиталец Вселенной Вечный жид или простой путешественник, исследователь земель, морей и человеческих душ, — герой Гумилева находится в постоянном движении и поиске. Его судьба предопределена:
И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще.
Герой поздних стихотворений поэта постепенно набирается мудрости жизненного опыта, он уже знает, что такое жизнь, но все равно не прекращает поиска — поиска смысла жизни и счастья, путей преодоления противоречий между идеальным и реальным. Это живой и мучительный поиск истины, который заставляет читателя радоваться и печалиться вместе с лирическим героем. Трагическое ощущение потерянности, вызванное внутренним неприятием хаоса и бессмысленной жестокости войн, все чаще посещает автора и его героя, вызывая разочарование в своей судьбе:
В красной рубашке, с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне.
И все же поэт снова и снова обретает силу духа, а в его поэзии все ярче и громче звучит тема всепроникающей, постоянно меняющейся, непрерывной и неуничтожимой жизни как источника печали и радости, восторга и слез.
Вероломство преданности, иллюзия счастья, безрадостность и отчаяние борьбы, но при этом вера в возвышенное предназначение человека, в его жажду гармонии — все эти чувства продолжают вести непрекращающуюся борьбу в душе лирического героя. А пока существует эта борьба — продолжается жизнь. И вечным, как жизнь, остается творчество поэта, которое является не чем иным, как Божьим даром, высшим предназначением:
Лишь небу ведомы пределы наших сил,
Потомством взвесится, кто сколько утаил,
Что создадим мы впредь, на это власть Господня,
Но что мы создали, то с нами посегодня.
Романтическая мужественность в сочетании с четкостью взгляда и упругость ритма заметно выделяли Н. Гумилева в современной ему поэзии как художника силы, воли и надежды. Его внутренняя романтическая трагедийность до поры до времени оставалась никем не понятой. Между тем мир Гумилева был ареной борьбы и риска, постоянного напряжения сил, подчас на самой грани между жизнью и смертью. Отсюда воплощенный в его лирическом герое культ риска, отваги, личной мужественности и бесстрашия. Герой Гумилева меняется, ищет и в процессе поиска растет духовно. Он размышляет о серьезнейших вопросах бытия, его раздумья сходны с поиском истины и направлены либо внутрь себя, либо ввысь — через обращение к Богу. Именно постижение человеческого бытия составляет в конечном итоге суть исканий лирического героя. И объектами, несущими свет истины, становятся в стихотворениях последних лет природа и искусство, способные активно воздействовать на духовную сферу человека, преображать ее. В свою очередь, поэт не перестаёт сверять свои убеждения с Господом:
Если, Господи, это так,
Если правильно я пою,
Дай мне, Господи, дай мне знак,
Что я волю понял Твою.
И сейчас, по прошествии десятилетий, становится совершенно ясно, что назначение свое он понял верно и задачу свою выполнил полностью, открыв миру "и сушу, и море, весь дремучий сон бытия", позволив если не разобраться, то хотя бы приблизиться к постижению истины и смысла человеческой жизни.
.
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Бiля камiна
Hасувалась тінь… Догоpав камін…
Голову хилив у задумі він.
Стежачи, як жаp меpехтить в огні,
Гіpко пpомовляв він слова смутні:
«Кpізь піски пустель, чаpагі саван
У незнаний кpай вів я каpаван;
Гpізні гоpи, ліс, тpави нам у зpіст,
Муpи вдалині невідомих міст.
В тиші уночі з тих осель не pаз
Мотоpошний плач долинав до нас.
Ми pубали ліс, ми копали pів.
Леви йшли до нас в пітьмі з чагаpів.
Hе було там душ з нами боязких,
Пpосто межи віч цілили ми в них.
Відкопав з пісків стаpодавній хpам,
І pіку моїм названо ім'ям.
А в землі озеp плем'я не одне
Мов свого вождя слухалось мене.
Hині наче сон пpоминуло все,
І недуга зла мої гpуди ссе;
Я збагнув тепеp, що то значить «стpах»
У могилі цій, в чотиpьох стінах;
Hі pушниці блиск, ані плюскіт хвиль
Hе pозіpвуть пут, не вгамують біль…»
Кpиючи в очах втіхи злий вогонь,
Жінка у кутку слухала його.
У камина
Наплывала тень… Догорал камин,
Руки на груди, он стоял один,
Неподвижный взор устремляя вдаль,
Горько говоря про свою печаль:
«Я пробрался вглубь неизвестных стран,
Восемьдесят дней шел мой караван;
«Цепи грозных гор, лес, а иногда
Странные вдали чьи-то города,
«И не раз из них в тишине ночной
В лагерь долетал непонятный вой.
«Мы рубили лес, мы копали рвы,
Вечерами к нам подходили львы.
«Но трусливых душ не было меж нас,
Мы стреляли в них, целясь между глаз.
«Древний я отрыл храм из под песка,
Именем моим названа река,
«И в стране озер пять больших племен
Слушались меня, чтили мой закон.
«Но теперь я слаб, как во власти сна,
И больна душа, тягостно больна;
«Я узнал, узнал, что такое страх,
Погребенный здесь в четырех стенах;
«Даже блеск ружья, даже плеск волны
Эту цепь порвать ныне не вольны…»
И, тая в глазах злое торжество,
Женщина в углу слушала его.
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Сон меня сегодня не разнежил,
Я проснулась рано поутру
И пошла, вдыхая воздух свежий,
Посмотреть ручного кенгуру.
Он срывал пучки смолистых игол,
Глупый, для чего-то их жевал,
И смешно, смешно ко мне запрыгал,
И еще смешнее закричал.
У него так неуклюжи ласки
Но и я люблю ласкать его,
Чтоб его коричневые глазки
Мигом осветило торжество.
А потом, охвачена истомой,
Я мечтать уселась на скамью:
Что ж нейдет он, дальний, незнакомый,
Тот один, которого люблю?
Мысли так отчетливо ложатся,
Словно тени листьев поутру.
Я хочу к кому-нибудь ласкаться,
Как ко мне ласкался кенгуру.
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Он поклялся в строгом храме...
Он поклялся в строгом храме
Перед статуей Мадонны,
Что он будет верен даме,
Той, чьи взоры непреклонны.
И забыл о тайном браке,
Всюду ласки расточая,
Ночью был зарезан в драке
И пришел к преддверьям рая.
«Ты ль в Моем не клялся храме, —
Прозвучала речь Мадонны, —
Что ты будешь верен даме,
Той, чьи взоры непреклонны?
Отойди, не эти жатвы
Собирает Царь Небесный.
Кто нарушил слово клятвы,
Гибнет, Богу неизвестный».
Но, печальный и упрямый,
Он припал к ногам Мадонны:
«Я нигде не встретил дамы,
Той, чьи взоры непреклонны».
| | - Скрыть ответы 1 | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
На русалке горит ожерелье
И рубины греховно - красны,
Это странно-печальные сны
Мирового, больного похмелья.
На русалке горит ожерелье
И рубины греховно - красны.
У русалки мерцающий взгляд,
Умирающий взгляд полуночи,
Он блестит, то длинней, то короче,
Когда ветры морские кричат.
У русалки чарующий взгляд,
У русалки печальные очи.
Я люблю ее, деву-ундину,
Озаренную тайной ночной,
Я люблю ее взгляд заревой
И горящие негой рубины...
Потому что я сам из пучины,
Из бездонной пучины морской.
|
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Тигр, о тигр, светло горящий
В глубине полночной чащи,
Кем задуман огневой
Соразмерный образ твой?
В небесах или глубинах
Тлел огонь очей звериных?
Где таился он века?
Чья нашла его рука?
Что за мастер, полный силы,
Свил твои тугие жилы
И почувствовал меж рук
Сердца первый тяжкий стук?
Что за горн пред ним пылал?
Что за млат тебя ковал?
Кто впервые сжал клещами
Гневный мозг, метавший пламя?
А когда весь купол звездный
Оросился влагой слезной, -
Улыбнулся ль, наконец,
Делу рук своих творец?
Неужели та же сила,
Та же мощная ладонь
И ягненка сотворила,
И тебя, ночной огонь?
Тигр, о тигр, светло горящий
В глубине полночной чащи!
Чьей бессмертною рукой
Создан грозный образ твой? |
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
{"0":false,"o":30} |
{"0":false,"o":30} |
КОММЕНТАРИИ 737 025
