| | | |  |
-
Катерина Мурашова
Семейный и возрастной психолог (практик)
Все статьи автора
Миф о счастливом детстве
18 октября 2015, 07:08
1
Поделиться
Поделиться
1
ЗАМЕТИЛИ ОШИБКУ?
-
Миф о счастливом детстве
snob.ru
Конкретная мысль о написании этого материала возникла у меня после прочтения чудесного эссе Лены де Винне "По другую сторону яиц". Но сам миф о счастливом детстве и его возможную эволюцию мне хотелось обсудить с читателями давно.
Когда я была маленькой, мама и бабушка регулярно пугали меня наступлением взрослости. Особенно часто и закономерно это случалось тогда, когда я пыталась отстоять свое право принять какое-нибудь решение, касающееся моей собственной жизни, настоять на своем мнении, или объяснить родным, что я вообще-то лучше их знаю, что мне нужно.
— Ты сейчас просто не знаешь, какая ты счастливая, — со странным (я не умела его качественно прочесть) выражением на лицах говорили мне взрослые.
Дальнейший монолог (они повторялись раз от разу с незначительными вариациями) сводился к тому, что это самое счастье (доступное мне, но мною не оцененное) заключается в отсутствии у ребенка ответственности, обязанностей и житье "на всем готовом". У меня сейчас есть все возможности просто радоваться жизни и все получать, а добывают это "все" и отвечают за все другие, взрослые люди, на которых и лежит обязанность все это мне обеспечить. Еще потом вспомнишь, захочешь в детство вернуться, ан нет, оно ушло навсегда. Кончалось все обычно чем-нибудь обескураживающе конкретным. Например: "А ты вот ленишься даже пыль под столом протереть!"
Я выслушивала все это с мрачным недоумением, молча. Ведь возразить мне было в сущности нечего: я еще не была взрослой и не могла сравнить. Но помню, как я тогда думала: непонятно почему (ведь они-то могли сравнить!), но мама с бабушкой ошибаются, ибо хорошо быть вовсе не ребенком, а именно взрослым! И хорошо именно из-за того, что преподносилось моими родными как тяжесть взрослого бытия. Самой принимать решения, делать выбор и отвечать за него — что вообще может быть лучше? — размышляла я.
Может быть, именно из-за этих повторяющихся монологов, но еще совсем маленькой я любила помечтать о том, как это будет классно, когда я наконец вырасту: я буду ходить куда захочу, купаться где и сколько захочу, одеваться как захочу, делать что захочу, никогда не буду прибирать кровать, есть суп, заведу большую собаку с мордой-чемоданом и буду покупать в день по три фруктовых мороженых за семь копеек.
К семи годам я думала, что миф о счастливом детстве — какое-то особое личное заблуждение моих родителей.
Потом я пошла в школу, и там, к моему глубокому изумлению, обнаружилось, что с первого по десятый класс приблизительно то же самое, что и родные, дидактически поднимая палец, вещали задерганные тетки-учителя в нашей самой что ни на есть дворовой школе. Разумеется, они уже говорили все это не лично мне, а всему классу, и в их вещаниях всегда присутствовал оттенок угрозы: "Сейчас вы бездельничаете на всем готовом, вас родители кормят, учителя учат, а вот потом станете взрослыми, ничего уже не будет просто так, даром, жизнь все расставит по своим местам, вспомните еще свое счастливое школьное детство…"
Я ничего не имела против школы и учителей (хотя теперь не могу сказать, что мне повезло с тем или другим), мне нравилось учиться, но вот это запугивание взрослой жизнью и золочение детства, в котором я непосредственно находилась, все время казалось мне несколько странным. Где-то годам к десяти, как и положено по всем закономерностям возрастной психологии, во мне проснулись аналитические способности, и я попыталась все-таки понять происходящее. Самим вступать в разговор с родителями или учителями у нас не было принято, можно было только ловить какие-то отголоски и сопоставлять.
И еще оставались сверстники. Именно их я опросила в первую очередь и убедилась, что большинство из них тоже слышали в семье высказывания про быстро проходящее "счастливое детство" и про то, как мы, дескать, не ценим свою нынешнюю безответственность. Кое-где (обычно в рабочих семьях) тема конкретизировалась так: "Тебе не надо каждое утро в шесть часов на завод ходить и деньги зарабатывать". "А то, что мне тоже надо каждый день в школу ходить и потом еще дома уроки делать, это он как будто забыл! — экспрессивно добавляли опрашиваемые мною отпрыски из рабочих семей. — Да я бы уже и хотел работать, лишь бы никаких потом уроков! Отработал — и все!"
Вырисовывался странный парадокс: мы, дети, завидовали возможностям взрослой жизни, а они, получается, завидовали нам? Но почему?! Ведь взрослая жизнь однозначно многообразней и интересней!
Где-то уже в средней школе у меня родилась рабочая гипотеза: счастливое детство моей бабушки (дворянки) было прервано революцией и Гражданской войной (мать и две ее сестры умерли от холеры). Детство моей матери фактически оборвалось с началом войны Отечественной. Родители и прародители моих сверстников принадлежали к этим же поколениям. Так, может быть, все дело именно в этом? И они тоскуют вовсе не по "счастливому беззаботному детству" как таковому, а именно по временам мира и стабильности, которые были так безжалостно и внезапно прерваны на их памяти?
Однако еще чуть позже я встретилась с концепцией "счастливого безоблачного детства" в русской классической литературе, и практически одновременно мои сверстники запели грустные песенки типа: "Детство мое, постой, погоди, не спеши…"
Мне самой детство казалось периодом закономерным (куда ж без него?) и где-то интересным, но все-таки довольно тягостным, ибо на все надо было спрашивать разрешения, то, что не разрешено, приходилось делать тайком, ощущая себя обманщицей, плюс никто не принимает тебя всерьез… Я по-прежнему хотела стать взрослой. И, надо сказать, наступившая-таки взрослость моих ожиданий совершенно не обманула. Самой принимать решения и отвечать за них оказалось захватывающе интересным. "Вернуться в детство", как пророчили мои родители, мне так и не захотелось никогда (может быть, это еще впереди?).
Почему мне все это интересно сейчас? А потому, что многие приходящие ко мне родители жалуются, а их дети легко подтверждают: в отличие от нас, нынешние дети далеко не всегда хотят "поскорее вырасти, выучиться и пойти работать" (именно так у нас это формулировалось). Более того, многие становиться взрослыми не хотят вполне сознательно.
"Их таких полно! Не только у меня, у моих знакомых, коллег! Они не хотят ни за что отвечать! Ему уже почти двадцать, а он все время просиживает за компьютером и в институт (мы его, можно сказать, насильно туда запихнули) едва ходит. Я ему говорю: иди тогда работай! А он: а зачем мне? Вы представляете?!"
— Быть взрослым — это так ску-у-учно… — сформулировал недавно один подросток у меня в кабинете. — Знаешь, как надо. Каждый день ходишь в какой-нибудь офис… Никакой свободы…
Странно, но мне показалось, что этот подросток и взрослые из моего далекого прошлого (наши родители, учителя) говорили об одном и том же. Он смотрит с другой стороны, но видит то же самое: то, что я сама так никогда и не сумела разглядеть.
— Но ты же не обязан… Мир широк, именно для взрослого ответственного человека в нем масса интересных возможностей!
— Да ладно вам. Не тратьте на меня время. На диване за компом тоже неплохо, — милая, понимающая, даже немного снисходительная улыбка.
Дорогие читатели, а что вы думаете обо всем этом? Было ли у вас "золотое, беззаботное детство" и вспоминаете ли вы его ныне с печалью безвозвратной утраты? Хотели ли вы в детстве скорее вырасти? Кажется ли вам, что нынешние дети отличаются от вас и ваших сверстников по этому показателю, или "ничто не ново под луной"?
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| | | | - Скрыть ответы 2 | | Поделиться: ]]> :4]]> ]]> :]]> ]]> :2]]> ]]> :2]]> ]]> :3]]> ]]> :3]]> :0 ]]> :3]]> |
|
| |
В отношениях с женщинами есть правило, оно одно из самых важных. Не бывает идеальных мужчин. Даже самые лучшие могут ошибаться. Они могут не справиться. Могут подвести. Для мужчины одним из самых тяжелых моментов - услышать от женщины нет. Потерпеть поражение. Не понравиться. Не удовлетворить. В этой ситуации большинство мужчин совершают ошибку. Они уходят, оставляя возможность завоевать ее другим. Переживают и мучают себя своим поражением. Пытаются забыться с другими женщинами. Оправдывая себя, что найдут другую. Сами страдают. Настоящая храбрость не связана с неуязвимостью и победой. Невозможно всегда побеждать. Храбрость - это полная уязвимость. Способность встать после поражения и попробовать снова. Женщины любят говорить нет. Для них это способ выбора мужчины. Побеждают те, кто не сдаются. Те, кто, потерпев поражение, попробуют еще раз. Не смог, но исправился и пришел еще раз. Попробовал. Неважно, сколько понадобится времени. Тот, кто может пойти до конца, всегда имеет шанс услышать «да». Так покоряют женщин. Победителями становятся в борьбе.
Автор неизвестен.
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
ТРИ КАРТЫ
автор Борис Клейн, Доктор Исторических Наук -
Apr 12, 2012
67
0
ПОДЕЛИТЬСЯ
Facebook
Twitter
ПРОЧИТАННОЕ И ПЕРЕЖИТОЕ
Считается, что теперь – третий раз в истории – на российскую сцену возвращается интеллигенция. С этим не вполне ясно. Допустим, верно, что впервые она возникла накануне отмены крепостного права. Завоевала мировую славу и была упразднена советской властью. Вторичный приход интеллигенции относят к хрущевской оттепели.
А между этими эпохами – “провал”?
Большевикам требовались отнюдь не интеллигенты, объясняет Сергей Шилов (интернет-Газета-Ru). Запрос был на исполнителей-специалистов, которых они для себя и воспитали, покровительственно признав их «социальной прослойкой». И образованные люди служили режиму, тихо делая карьеру. До середины 1950-х вообще казалось, что родовые свойства интеллигенции как особого сообщества утрачены. Но прежняя матрица вновь сработала.
Для меня это не схемы, а личный служебный опыт. Я ведь начинал в «силовом ведомстве» сталинской эпохи: летом 1951 года, по окончании Ленинградского университета, получил назначение в районную прокуратуру.
Ее можно считать чем угодно – только не тихой заводью.
ТРИ КАРТЫ
 Послевоенные годы на юридическом факультете ЛГУ, казалось бы, сулили мне что-то другое. Я ведь считался одним из лучших студентов еще до того, как при выпуске получил «красный диплом». Профессор И. Яковкин и двое его коллег уже в первой моей курсовой (по истории римского права) увидели, по их отзыву, признаки «незаурядных научных способностей автора».
Редко кто из тогдашних студентов смог опубликоваться в Вестнике ЛГУ – моя же работа там была напечатана. Факультетская комиссия аттестовала меня кандидатом в аспирантуру.
Понятно, ничего такого в реальности не могло произойти. С 1950 года никому из выпускников-евреев не дали хода в науку. Даже на “полукровок”, видимо, распространились запреты: например, одаренного юриста, моего приятеля Игоря Быховского (старше на курс) отправили в неблизкий район следователем.
Выдвигали же, как правило «серых, но преданных». Правда, встречались и исключения. Помню способного студента Юрия Толстого, однокурсника Игоря. Он тогда попал в аспирантуру, а много лет спустя даже удостоился публичных похвал. Но не за научные заслуги, а как один из тех, кто удачно преподали «дух законов» президентскому тандему, В.Путину и Д.Медведеву.
…Итак, взяв направление из ректората ЛГУ, я летним днем 1951 года отправился на Балтийский вокзал и сел в пригородный поезд, следовавший в сторону Гатчины. Примерно через 3 часа добрался до места назначения – станции Волосово.
 Районная прокуратура размещалась в стандартном, как тогда их называли, “финском домике». Отворив дверь в кабинете следователя, я увидел знакомое лицо. Очки в темной оправе, обаятельная улыбка… Игорь Быховский поднялся во весь высокий рост, мы с ним дружески обнялись и он сказал:
– Ты назначен помощником прокурора? Пошли к «шефу».
Мой начальник, коренастый блондин средних лет, при первой встрече мне как-то «не показался»: держался сугубо официально, зачем-то целое напутствие произнес.
– Брось, – уверял Игорь, – он хороший парень.
Валентин Васильевич Боговский всем видом внушал окружающим, что очень занят. Мне, как его помощнику, сразу поручен был ежедневный прием граждан. Через пару недель я принимал участие в некоторых следственных действиях. Через месяц-два поддерживал обвинение в суде. Но главным, и самым трудоемким было изучение материалов, поступающих во множестве из милиции. Одни бумаги можно было списать в архив, какие-то факты следовало “перепроверить”, а иногда приходилось «возбудить дело»: не шутка. Окончательное решение принимал сам прокурор.
Мне выделили кабинетик. С жильем оказалось хуже, то есть его они предоставить не могли. И потому договорились, что некоторое время я поживу в комнате Игоря, благо оказалась свободная койка.
Было легко и весело с этим остроумным человеком.
Игорь Евсеевич Быховский происходил из интеллигентной «смешанной» семьи: отец был евреем, мать русская (я потом познакомился с этой милой женщиной). Он уже был женат на своей однокурснице, которая родила двойню. Жили они без него в родном Ленинграде. Человек совестливый, он все переживал, что заботы легли на жену, и время от времени с пафосом восклицал:
– Где мои дети?!
В блокаду Игорь служил в полку химической защиты Ленинграда, тушил зажигательные бомбы. Вспоминать о том времени он не любил. Я наблюдал у него, как и у других воевавших блокадников, какую-то обостренную тягу к жизни: чудом уцелевшие, они радовались каждому дню, отпущенному как бы «сверх срока». Если кто безвременно уходил, с грустью повторяли слова Володи Пекова, одного из их круга:
– Снаряды ложатся все ближе…
Наверное, существуют прирожденные следователи; мой друг был одним из них.
Приступая к новому делу, он не спешил с вызовом подозреваемых, а материалы собирал, как будто ходя вокруг до около.
Например, выезжаем в село, где обнаружен труп. Для Быховского здесь важнее всего – грамотный «протокол осмотра места происшествия» (впоследствии он даже написал целый труд о значении этого процессуального действия). И когда сыщики сетовали, что, мол, все «глухо» – не осталось отпечатков пальцев и вообще никаких следов – он сохранял хладнокровие.
– Странно, конечно, что убийца не наследил. Но с другой стороны, это может навести на мысль, что орудовал профессионал.
Откуда такие в нашем захолустье? Тут нужна оговорка.
В городском поселке было несколько тысяч жителей, во всем Волосовском районе их насчитывалось тысяч тридцать. Но с нами соприкасался огромный преступный мир Ленинграда, с его воровскими традициями, жестокими нравами, с затаившимися послевоенными бандами, их пособниками по всей области, «барыгами» (скупщиками краденого) и т.п. Ведь не случайно нам официально выдали пистолеты.
По материалам о хозяйственных хищениях, наставлял Игорь, первое и главное – изучение реального документооборота. Откуда взялись накладная тут, акт приемки там … мелочей для следствия нет. Бухгалтерским лжеучетом мошенники владеют досконально; как только поймут, что ты в этом не разбираешься, обведут вокруг пальца.
– С чего начинается плохой следователь? – говорил он мне. – С назойливых приставаний к обвиняемому: «Признайтесь, Вам лучше будет». Улик, понятно, никаких. И тот, естественно, посылает подальше. Тогда идут в ход угрозы, крики, стук кулаком по столу – а могут и стукнуть чем-то по другому месту. Это горе.
(Как известно, теперь в России полицейские пытки – жуткая повседневность).
У него самого допрос обвиняемого выглядел примерно так:
– Вы Федор Иванович, так и не признали себя виновным. Конечно, Ваш богатый опыт в должности зав. базой не позволяет, чтобы вот так запросто дать следователю правдивые показания. В сущности, они мне не очень и нужны. Я записал все с Ваших слов верно, прочитайте и подпишите. Спасибо большое. А теперь ознакомьтесь с материалами документальной ревизии, которую я назначил. Сравните: вот это подлинники, а рядом фиктивные накладные.
– Все-таки многовато фальшивок. Может, их изготовлял кто-то другой? Вы суду скажете, кто бы мог подложить такую свинью. Адвокат вызовет свидетелей защиты. Только знаете, вряд ли это поможет. А при неискренности на следствии просить суд о снижении наказания трудно. Решайте сами. Теперь тут поставьте последнюю подпись, и мы прощаемся.
– Спасибо, Игорь Евсеевич, – благодарил обвиняемый (и такое было не раз в моем присутствии).
– За что, дорогой? Я собрал против Вас все, что мог. А в суде возьмут, да и посадят – хорошо, если ненадолго.
– Да, конечно. Такая работа. Но приятно человечное отношение.
Дела политического характера нам в прокуратуре не поручались. Правда, теперь я не так уверенно говорю это, как прежде. В сущности, где проходила грань между бытом и политикой?
Вспоминается, как в одной деревне обнаружили подпольный «абортарий». Ночью была захвачена старуха, которая за деньги принимала «клиенток». Работала она ржавым крючком. Две женщины уже погибли у нее от заражения крови. Показаний старуха не дала, вела себя высокомерно.
– Как ты думаешь, – спросил я Игоря, – почему запретили прерывать беременность? Ведь все равно это делают, не в больницах, так здесь.
Дискуссий такого рода – «не по делу» – он избегал. Свое уклонение от предмета он прикрывал банальностями:
– По-твоему, стоит снять запрет на аборты, и жизнь станет легче, по крайней мере, для нас. А кто будет детей рожать? Здесь в области война буквально выкосила население. Наша профессия – не писать законы, а исполнять их.
Он очень хотел, чтобы меньше убивали, грабили, воровали. Но в искоренение преступности не верил, как и большинство из нас. Смотрел на жизнь трезво.
Мы с ним ходили в одну и ту же столовую. Подавали яичницу, в придачу квадратики сливочного масла. За деньги – но лишь из уважения к нашим должностям. Потому что масла, и вообще продуктов питания в окрестностях Ленинграда становилось все меньше.
По пятницам после обеда местная интеллигенция садилась в ленинградский поезд, чтобы побыть над Невой у родных и знакомых – до понедельника. И чтобы прикупить съестное в городских магазинах.
Но выдержать волосовскую пятидневку было нелегко; после работы буквально некуда было деваться. Ища разрядки, как-то осенним вечером мы с Игорем закрылись в комнате и решили сыграть в карты.
Такая непрокурорская романтика…
Началось с того, что случайно вспомнили пушкинскую «Пиковую даму». Как там у Германна? Ему привиделась старуха-графиня, которую он, по сути, убил – и почему-то она раскрыла тайну трех карт. Теперь он уже знал: сперва поставить на тройку. Рискнул, выиграл куш. На другой день выбрал семерку – и снова выигрыш. В следующий вечер все поставил на счастливую карту; но когда открыл ее, вместо нужного туза в руках оказалась дама пик. И она – бита!
А ведь кто-то из ленинградцев (почти стерлось слово «петербуржцы») еще лично помнил, как «мечут банк».
Хозяин тасует колоду; игрок берет из нее карту (какую, неизвестно), кладет на стол, над ней надписывает мелом «куш» – сумму, которую ставит на карту. Приходит черед банкомета, который из той же колоды мечет на стол свои карты: одну кладет направо, другую налево от себя. Для игры важна эта последняя. Как только у банкомета налево легла тройка – Германн открыл свою карту и показал, что у него тоже тройка. Раз совпало, он выиграл. Такое же совпадение с семеркой. Но третья карта его губит: у банкомета слева ложится туз, у Германна же в руках дама …Страсти какие. В них-то и прелесть.
Мы, несведущие, сыграли в Волосово по-простому, «в очко». На деньги, чтобы азартнее было. Сперва веселились, подмечали, кому больше везет, но вскоре «понеслось». Ставки вырастали. Часа через три подсчитали, и оказалось, что я проиграл Игорю всю свою зарплату, за год вперед. Увидев итог, он молча смешал карты и одел пальто. Я вышел вслед за ним.
Заглянув в станционный буфет, мы взяли бутылку местного ликера – запомнилась этикетка – «Северное сияние». Уплатил за покупку я, как проигравший. Раскупорили бутылку у себя в комнате, после чего он со смехом сказал, что я уже ничего не должен. Выбросили карты и решили больше никогда не играть на деньги.
Почему осталось в памяти? Какой-то смысл открылся во внезапном обвале нашей рутины. Словно бы подступало нечто неуправляемое. В одноименной опере Томский пел: «Что наша жизнь? Игра…». Независимо от благих намерений, мы продолжали в игре участвовать, а раз так, то делали ставки. Не зная, чем кончится.
Ко всему привыкаешь: поступающие из милиции материалы я сортировал без лишних эмоций. Кроме одного случая. Однажды местный попался на краже двух мешков картошки со склада – вроде бы сторож. Я его вызвал, как положено. Он написал объяснение, вину признал полностью. И приписал в конце, что хотел той картошкой подкормить троих своих детей.
Я обязан был возбудить по факту хищения госимущества уголовное дело и передать его прокурору. Но что-то удерживало меня от похода к Боговскому. Вместо него я показал материал Игорю.
– Что тебя смущает? – спросил он. – Пиши постановление, да и с плеч долой.
– Он детей хотел подкормить – понимаешь?
– А может, задумал продать картошку и деньги пропить.
Я сказал, что все возможно, но у него действительно трое малолетних. И жена больная. А сколько могут ему вкатить?
– Если ты хорошо оформишь, и он раскается на суде, назначат «ниже низшего». Вместо семи лет, дадут, к примеру, пять. Пойми: не можешь ты это дело вернуть назад или просто списать.
Но и давать ему ход рука у меня не поднималась.
Добрый Игорь раздобыл подходящие заповеди царских бюрократов.
Они рекомендовали следующее. Положи поступившее к тебе неприятное дело в верхний ящик своего стола, и держи там до «первого писка» (то есть напоминания). Прикрепи свежую бумажку к делу, переверни его – и положи в средний ящик стола, до «второго писка». Если им не надоест возиться, тебя снова письменно запросят: почему, мол, нет отклика. Ты эту бумажку тоже скрепи с обложкой и засунь дело в нижний ящик – до «третьего писка».
Если же в новой бумаге тебя поименуют «милостивый государь», выскажут возмущение, почему молчишь, несмотря на неоднократные напоминания и т.п. – тогда вынь это дело из «долгого ящика» и решай по существу.
На несколько месяцев такой волокиты у меня терпения хватило бы. А там, мол, посмотрим.
А “там”, осенью 1952, выплыло роковое дело о злоупотреблениях на известковых заводах.
Собственно, Игорь занимался вплотную только одним из них – Волосовским. Понемногу выявились приписки к отчетности, финансовые махинации, хищения, но поскольку в них замешаны были многие из разных районов, Игорь вправе был подключить областную прокуратуру. Однажды он вошел ко мне в кабинет необычно возбужденным:
– Идем к Валентину. Нужна санкция на арест.
Оказывается, директор известкового завода попался на взятке. Редкость в подобных делах, – сунувший деньги почему-то написал свое признание. После очной ставки сознался и взяткополучатель. Оставалось завершить расследование эпизода и передать дело дальше по инстанции.
Прокурор лично допросил задержанного и сказал, что основания для ареста он усматривает. Но когда речь о коммунисте, напомнил «шеф», требуется согласие первого секретаря райкома партии.
– Так позвони сразу Писакину, – сказал Игорь – пусть приходит.
Райком находился неподалеку. Поскольку все происходило при мне, а последствия сказались и на моей судьбе, я хорошо запомнил обстановку. Писакин носил военный китель, имел боевой вид. В деле он разобрался немедленно, связался с обкомом партии, по телефону согласовал с начальством свое положительное решение.
Тут же Валентин Васильевич приложил прокурорскую печать к ордеру.
Однако на следующее утро раздался звонок от Писакина: обком партии отменяет свое согласие на арест директора. Дана другая команда.
– То есть, как отменяет? – поразился Игорь, когда его с утра позвали к Боговскому. – Я что, сам придумал эту взятку?
Прокурор вяло возразил:
– Тебя никто не обвиняет, Игорь Евсеевич. Ты же знаешь, у них своя логика: когда “да”, когда “нет”. И наоборот.
– Какая-то дичь, – упирался Быховский, – что о нас подумают люди? Между прочим, имей в виду: у Бориса Самуиловича залежался материал на отца трех детей, который ради них украл со склада два мешка картошки. Если дело передать в суд, он получит семь лет. Такого, выходит, сажать можно. А здесь директор полностью изобличен, что он взяточник, но ему как коммунисту отменяют арест. Может, кто-то сверху имеет выгоду в этой афере?
Я поддержал его: похоже, что темное дело.
– Ты же поставил свою печать, Валентин, – не унимался Игорь. – А теперь, что – порвешь ордер? Такая у нас законность?
Боговский взял трубку, попросил соединить его с Писакиным. и твердо сказал, что свое решение отменить не может.
Не знаю, о чем они дальше говорили, но видимо первый секретарь вывел из себя нашего шефа. И он выкрикнул в трубку:
– Я вам кто здесь – прокурор или хвост собачий?!
– Ты молодец, Валентин, – сказал Игорь.
Я подошел, чтобы пожать Боговскому руку.
Нас раньше хвалили в области за хорошую работу. Но с этого момента события приняли другой оборот. Не прошло и двух дней, как в «финский домик» явились ехидные проверяющие из областной прокуратуры. Перекопав буквально все, они нашли уйму пробелов и упущений. Не остался без внимания и мой злополучный материал. От каждого из нас взяли объяснения.
Потом «шефа» вызвали в Ленинград, на Литейный. Вернулся Валентин Васильевич из областной прокуратуры в дурном настроении:
– Мне шьют неподчинение партийной линии. Но это не все.
Один человек по секрету передал ему идущие в аппарате разговоры. Мол, совсем засорены кадры в Волосово. Прокурор там русский человек; зато помощник у него – еврей, следователь – полуеврей. А ведь решает вопросы большинство.
– Глубоко копают, гады. Состряпана справка, что ты, Борис Самуилович, умышленно тормозишь уголовные дела: пример все тот же, с многодетным сторожем и картошкой. Из каждой мухи можно сделать слона.
– И вообще, – продолжал прокурор, – атмосфера сгущается. Что-то нехорошее затевают с евреями… Вы и сами должны это заметить.
Сотрудник, которому он мог доверять, дал совет Валентину: пока не поздно, пусть Клейн увольняется по собственному желанию. И сразу пусть уедет, как можно дальше.
Написав то, что от меня требовалось, я тут же получил на руки «чистую» трудовую книжку. Мы крепко обнялись на прощание.
На Варшавском вокзале я взял билет до Гродно, где жили мои родители.
Оставалось всего три месяца до публикации извещения ТАСС о раскрытии заговора «врачей-вредителей». В конце февраля 1953 по этому поводу устроили допрос моего отца, главврача железнодорожной больницы. Арестовать его не успели – умер Сталин, дело закрыли.
Дошло до меня, что Боговского перевели в отдаленный район Ленинградской области, Игоря же, ввиду его семейного положения – в город, и таким образом, крамольное Волосово «зачистили» полностью.
С той поры потекли наши жизни врозь. Я стал семейным человеком. Мы с Игорем защитили диссертации, он – по криминалистике, я – по истории. Встречались мы с ним редко, но в каждый мой приезд я чувствовал, что напился живой воды. Он говорил, что и «шеф» скучает по бывшим подчиненным.
На этом не кончилось. Однажды я вынужден был обратиться к ним из Гродно за помощью, которой больше неоткуда было ждать. В начале семидесятых меня лишили ученой степени и звания, права преподавать, печататься, выступать публично. В той самой, тихой Белоруссии. С санкции Москвы.
Когда я по телефону поделился с Игорем случившимся, он как юрист попросил только уточнить:
– Скажи внятно, что тебе вменяют.
Я ему прочитал фрагменты обвинительной формулы:
«В 1968 г. Клейн Б.С. выступил против предпринимаемых мер нашего правительства и ЦК КПСС по отношению к Чехословакии…Он подчеркивал необходимость борьбы против сталинистов, против правящей группировки…». Далее в таком же духе.
На вопрос, чем конкретно можно помочь, я объяснил свою ситуацию. Мне тут все запрещено, не дают устроиться на сколько-нибудь сносную работу. Хорошо бы на какое-то время сменить обстановку.
Через неделю Игорь позвонил, что они с Боговским обсудили положение.
– Приезжай, – сказал он, – мы что-нибудь подберем.
Мало сказать, верность. Какие были годы! Что тогда значила «гражданская смерть»? В Гродно знакомые перебегали на другую сторону улицы, чтобы не поздороваться со мной. А люди, потерявшие меня из виду двадцать лет назад, без колебания идут на риск, подыскивают убежище политическому изгою.
Трудно передать, что творилось в моей душе. Но я упустил, что мой телефон «на прослушке». Вызвали в Обком и разъяснили: нет смысла устраиваться на работу под Ленинградом – туда позвонят, и меня немедленно уволят.
На мой вопрос, зачем я нужен в Гродно, если все уже отняли – дан был ответ:
– Для примера.
По сути лишили свободы передвижения (как и сейчас поступают в Белоруссии с неугодными).
Однако гнобившие не учли мою непозволительную выносливость.
Легче стало через «каких-нибудь» восемь лет – я был восстановлен в правах ученого. И легче было встречаться с другом. Игорь стал профессором, знаменитым криминалистом, имел немало учеников. Только вот сердце у него пошаливало.
Однажды в Ленинграде я провожал его на визит к врачу. Ведомственная поликлиника располагалась на улице Гоголя (Малой Морской), в легендарном особняке «Пиковой дамы». Поднимаясь по лестнице, я увидел старинные часы пушкинской эпохи. И мы вспомнили волосовский картежный азарт…
Я не раз бывал у него дома, видел сына Олега, которого он очень любил.
В середине восьмидесятых у меня возникла мысль: повидаться, чтобы отправиться с ним по нашим старым следам. «Как прекрасно ты придумал с поездкой в Волосово! – писал Игорь потом – Спасибо тебе большое!»
Но с этой поездкой не все для меня ясно. Помню, как сойдя с поезда, знакомой тропой вышли к заметно обветшавшему деревянному дому. Что странно: дверь в комнату на первом этаже, где мы некогда жили, была раскрыта настежь. И прибрано, как будто ждали гостей – но ни одной души. Ни следа мебели. Нет стола, на который мы так азартно «метали» свои карты…
«Береги себя, – заканчивал то письмо мой старый друг, – живи вечно».
Где- то я вычитал, что видеть раскрытые двери в пустую комнату – не к добру. Не стоит заходить туда, где нас давно нет. Но мистика не имела надо мной власти.
Игорь погиб, как и жил, человеком чести.
К своему весеннему письму 1987 года он сделал приписку: «в июне Олег уходит в армию». А на следующий год, как мне потом рассказали, до него стали доходить страшные слухи: над его сыном-солдатом преступно издеваются. Ужасы дедовщины буквально раздавили интеллигентного парня.
Отец не мог этого стерпеть; он бросился спасать сына в расположение его воинской части, куда-то возле Бологого. Назвал себя, добился встречи с начальством. Потребовал объяснений, принятия срочных мер к виновным. В ответ услышал отнекивания, злобные издевки. Многим знакомая, традиционная наглость власти.
Осознав полную свою беспомощность, Игорь почувствовал себя плохо – схватился за сердце, упал на улице замертво.
…И вот я думаю, чем завершить.
Мы дождались не просто прихода интеллигенции, а ее выхода на российские улицы и площади. Она стала заметна. Важно знать, где главный противник.
На этот вопрос отвечают по-разному. Мне близка точка зрения Андрея Пионтковского, который пишет:
«…Правит нами сегодня та же бессмертная советская номенклатура».
За последние двадцать лет она помолодела, обросла колоссальной собственностью. Комсомольско-гэбэшные волки усвоили стандарты западного элитарного потребления. «Сегодняшние хозяева жизни никогда не позволят смердам замахнуться на их святыни и общаки-сокровища…».
Не все, однако, ждут позволения.
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
{"0":false,"o":30} |
{"0":false,"o":30} |
КОММЕНТАРИИ 737 298
