| | | |  |
Асико
Все в порядке, все просто супер!
Все в порядке, я просто умер...
Знала, что так должно случится.
Я взлетела, чтобы разбиться.
Всё в моих только было силах.
Больно сделав другим, убила
Лишь себя. Все! Ну сколько можно.
От сочувствий уже мне тошно.
Пусть грущу, но внутри все пусто
Не владею таким искусством
Прятать чувства и врать безбожно
Будто все непонятно, сложно...
Все предельно и крайне ясно:
Тот кто любит меня напрасно
Тратит силы и портит сердце,
Ключ отдав, я сменила дверцу.
И оставте свои вопросы:
"что случилось?", "откуда слезы?".
Не звоните. В ответ лишь зуммер.
Все в порядке! Я просто умер....
| | | Поделиться: ]]> :2]]> ]]> :]]> ]]> :1]]> ]]> :0]]> ]]> :2]]> ]]> :1]]> :0 ]]> :2]]> |
|
| |
-
Сергей Пархоменко
Журналист
Все статьи автора
Конвейер смерти
03 ноября 2015, 08:163.9т
14
2
10
1
ЗАМЕТИЛИ ОШИБКУ?
Ну что же, пять тысяч человек ответили на мой импровизированный опрос в предыдущем посте.
Я спрашивал, говорит ли моим читателям что-нибудь географическое название КОЛПАШЕВО, ТОМСКОЙ ОБЛАСТИ. Или наименование конкретного места – КОЛПАШЕВСКИЙ ЯР.
Коллеги в Мемориале уверяют меня, что история Колпашева известна широко, многократно описана, рассеяна по всему интернету. И в 90-е годы была даже издана небольшая книжка на эту тему.
Однако из 5 000 ответивших у меня в Фейсбуке только человек 30-40, наверное, сказали, что да, слышали, знают, с чем связано это имя. Причем, большинство этих людей живут (или раньше жили) в Томске и его окрестностях, так что слышали от родных, от соседей… Остальные ответили: нет, не знаю, не слышал, не в курсе.
Так что можно теперь все-таки рассказать эту историю.
Городок Колпашево (по последней переписи чуть больше 20 000 человек) стоит на высоком берегу Оби. Река там делает поворот, и каждый год "съедает" несколько метров высокого песчаного обрыва, подбираясь все ближе к крайним домам по улицам Ленина и Дзержинского. К этому все в городе испокон веку привыкли.
В 1979 году – аккурат под Первомай, 30 апреля – в воду сползли очередные два метра песчаного откоса. И из вертикальной стенки показались руки, ноги, головы захороненных там людей. Обнажился многометровый могильник, в котором люди были уложены плотным штабелем, слоями. В верхнем слое тела полностью истлели, а в нижних – очень хорошо сохранились, мумифицировались в чистом песке. Говорят, что можно было легко разглядеть одежду, а в ряде случаев даже различить лица, вполне узнаваемые. Там были мужчины и женщины разных возрастов, были и дети. Все в штатском.
Несколько черепов верхнего слоя вывалились из откоса, их подобрали мальчишки, надели на палки, стали бегать по городу, пугать прохожих. Вскоре весь город был в курсе, что случилось. К откосу стали собираться люди, кому-то даже показалось, что он узнает чье-то пальто, видит чье-то лицо… Оцепили милицией и дружинниками. Потом очень быстро – буквально за несколько часов, построили вокруг осыпавшегося склона глухой забор.
Назавтра по городу устроили партсобрания на разных предприятиях и в красных уголках. Партийные агитаторы стали разъяснять населению, что им велели в райкоме: это захоронение предателей и дезертиров времен войны. Как-то получилось неубедительно: а почему в штатском? Почему женщины и дети? И вообще – откуда столько дезертиров в городе с 20-тысячным населением?
Тем временем осыпалось еще немного песка и стало понятно, что могильник – огромный. Тысячи людей.
В городе помнили, что на этом месте в конце 30-х стояла тюрьма. В общем, было известно, что там и расстреливают. Но никто не мог себе представить – сколько. Забор и колючую проволоку давно снесли, саму тюрьму давно закрыли, даже сруб перенесли в другое место, подальше от осыпающегося берега, там много лет было общежитие техникума.
На самом деле (в городе про это мало кто знал), в Колпашевской тюрьме был устроен полноценный конвейер смерти: построили специальный дощатый желоб, по которому человек сам спускался к краю рва, там его убивал из винтовки стрелок, сидевший в специальной будке, при необходимости добивали вторым выстрелом из пистолета, укладывали в очередной слой, валетом с предыдущим трупом, и слегка присыпали известкой. И так пока яма не заполнится. Тогда ее заваливали песком, а желоб переносили на несколько метров в сторону.
Так вот, берег продолжал осыпаться, и несколько трупов упали в воду поплыли по реке вдоль всего города. Люди с берега наблюдали.
В Томске было принято решение избавиться от могильника, трупы убрать. Решение принимал лично тогдашний Первый секретарь обкома Егор Кузьмич Лигачев. Советовался с Москвой, непосредственно с председателем КГБ Андроповым. Колпашевским властям приказано было могильник уничтожить, трупы перезахоронить в другом месте.
Но оказалось, что сделать это не просто: подогнать технику слишком близко к осыпающемуся песчаному обрыву было невозможно. Опасались за сохранность грузовиков, экскаваторов. А на то, чтоб копать вручную, времени не было: начальство подгоняло.
К тому моменту масштаб гигантского могильника был уже ясен. На берег отбуксировали буровую установку (еще раз, медленно: буровую установку), которая пробурила несколько скважин, чтобы определить контуры захоронения.
Тогда из Томска пришло новое распоряжение содержавшее интересное, остроумное инженерное решение. По Оби подогнали вплотную к песчаному обрыву два мощных буксира, привязали их тросами к берегу, кормой к откосу, и включили двигатели на полную мощность. Струя от винтов стала размывать берег, трупы посыпались в воду, большая часть их тут же разрубалась теми же винтами на куски. Экипаж буксиров был обычный, штатский. Никто его специально ради такого случая не подбирал, не заменял.
Жители Колпашева с интересом наблюдали за операцией. Никто не протестовал.
Дальше оказалось, что некоторые трупы все-таки уплывают вниз по течению, не попав под винты. Мумифицированные тела хорошо держались на воде, не тонули. Тогда попрек реки был поставлен кордон из моторных лодок, в которых сидели люди с баграми: их задачей было отлавливать трупы в воде. Эти люди были дружинниками, их навербовали из местных мужиков – рабочих, служащих, трудовой интеллигенции. К лодкам подогнали баржу, нагруженную металлоломом с завода неподалеку. К выловленным трупам надо было привязывать проволокой ненужные железки и тут же топить их в глубокой части фарватера. Эта работа продолжалась несколько дней.
Жители Колпашева продолжали наблюдать за буксирами, молотившими винтами по воде. К буксирам регулярно подвозили солярку: в общей сложности на каждый ушло по 60 тонн. Никто особенно не удивлялся и не возмущался.
Последняя команда – тоже из местных дружинников - работала еще ниже по течению: люди на моторках объезжали берега и собирали те трупы, которые все-таки упустили верхние лодочники с металлоломом. Их иногда закапывали (без опознавательных знаков) на берегу, но чаще топили в реке, разрубив веслами на куски или привязав камни для тяжести. Этот сбор продолжался чуть ли не до конца лета.
Город прожил это лето, в общем, спокойно. Как всегда.
Вот, собственно, и весь рассказ.
Если кто-то не понял, скажу прямо, что мне в этих событиях кажется примечательным. Это история не про сталинские репрессии, не про большой террор, не про НКВД, не про государственную машину уничтожения.
Это история про советского человека. Про наших сограждан, земляков, братьев и сестер. Про сибирский характер. Про моральный кодекс строителя коммунизма.
Про крупнейшую геополитическую катастрофу двадцатого века. Про великую и прекрасную страну, которую мы потеряли, и о которой если кто не сожалеет, - так у того нет сердца.
И последнее.
Егор Кузьмич Лигачев в 1983 году, через 4 года после Колпашева, уехал в Москву на повышение: по предложению Ю.В.Андропова был назначен заведующим отделом ЦК КПСС. Егор Кузьмич жив, до 2010 года был активен, пытался участвовать в жизни родной партии. Большой поклонник стихов Гумилева.
Сам Юрий Владимирович Андропов в 1982 году, через 3 года после Колпашева, стал Генеральным секретарем ЦК КПСС. Задумывал реформы, но так и не осуществил их. Писал стихи, говорят, любил джаз и американские фильмы. Умер, окруженный верными соратниками и любящими домочадцами.
На берегу Оби, прямо напротив улицы Ленина в центре Колпашева, до сих пор сохранилась длинная треугольная промоина в песчаном откосе. Река ее почему-то не размывает.
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
олленты ждет выступления Путина.
Скажите, друзья мои, а что вы от него ждете? Вы реально от человека, узурпировавшего власть, сажающего собственный народ, берущего заложников, в том числе и женщин, запрещающего продукты из-за того, что он к собственному народонаселению относится исключительно как к пешкам в большой шахматной геополитической игре, захватившего Крым и всему миру на голубом глазу вравшего "это не я", утюжившего "Градами" соседнюю страну и за полтора года убившего там десять тысяч человек, пославшего туда своих солдат и хоронящего их потом под безымянными номерками - вы что ждете-то от него?
ЧИТАЙТЕ:
Що це, с*ка, робиться?
Что он скажет - что? "Это страшная трагедия, я соболезную"? Ну так он не соболезнует. Ему похеру. Ну вот ему реально же просто похеру.
Ну наврет он вам, что соболезнует. И? Дальше-то что?
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
 Зимин Сергей Иванович
Русский театральный деятель, меценат.
"Сергей Иванович Зимин, будучи в течение многих лет антрепренером русской оперы в Москве, растворился в искусстве и остался не оперным меценатом, даже в лучшем смысле этого слова, а неутомимым работником единственного в России оперного дела, которое открыло двери всякому новому опыту в сфере оперного творчества, как нашему русскому, так и западному".Л.В.Собинов.
"Нет ничего более приятного … так любить оперу и так служить этому волшебному искусству, как любил и служил ему Сергей Иванович Зимин, многие годы даривший москвичам радость общения с духовным богатством искусства, музыки, вокала, театра". (Б.А.Покровский, председатель 1-го Международного конкурса вокалистов, посвященного 120-летию со дня рождения С.И.Зимина).
Имя Сергея Ивановича Зимина, известного в истории театра оперного антрепренера начала XX века, в истории изобразительного искусства было широко известно. Именно с Оперой Зимина связано театрально-декорационное творчество И.Я.Билибина, А.Я.Головина, Ф.Ф.Федоровского, П.П.Кончаловского и других художников.
Сергей Иванович Зимин родился в селе Зуево Богородского уезда Московской губернии 3 июля 1875 года в купеческой семье старообрядцев-беспоповцев. Его отец Иван Никитич Зимин был основателем крупнейшего в России акционерного общества "Товарищество Зуевской мануфактуры И.Н.Зимина". По семейной традиции Сергея Ивановича готовили к коммерческой деятельности, но коммерсанта из него не вышло. Еще учась в Коммерческом училище, он брал частные уроки пения, поскольку обладал хорошим басом-кантанто и испытывал тягу к музыке.
С начала 1890-х годов Зимин посещал Частную русскую оперу С.И.Мамонтова и принимал участие в вечерах вокального пения известного московского вокалиста и педагога Н.П.Миллера. После ареста Саввы Мамонтова в 1899 году М.М.Ипполитов-Иванов предложил Зимину возглавить оставшуюся без попечителя оперную труппу, однако тот, не считая себя готовым к этому, отказался, хотя впоследствии и видел себя не иначе, как продолжателем традиций мамонтовской оперы. Однако уже в 1902 году в дачном театре в Кускове Сергей Зимин организовал свое первое предприятие – концерты оперной музыки. С начала 1903 года он устраивал общедоступные концерты в Зоологическом саду, затем в Сокольниках, на небольшой эстраде Общества народных развлечений. Летом того же года организовал оперные постановки в саду "Гай" в Кускове и вскоре стал одним из пайщиков оперной антрепризы известного оперного певца М.Е.Медведева. В 1904 году Зимин отправился за границу изучать театральное дело. Он побывал в Париже, Берлине, Неаполе, Милане и по возвращении организовал собственный частный театр, ставший крупнейшим в России – Оперу Зимина. Он рассказывал: "Это дело уже всецело повел я на свой риск под названием "Опера Зимина". Смелое начинание и очень дефицитное, но духа моего оно не сломило, и я, полюбив его, отдался ему весь".
Вернувшись в Россию и договорившись о совместной работе с М.М.Ипполитовым-Ивановым, Сергей Зимин снял у некоего Шарля Омона, кафешантан "Аквариум", который представлял собой "небольших размеров холодный сарай с земляным полом и крохотной сценической площадкой». Ко второму сезону в 1905 году Зимин снял уже новое помещение для своего театра – Интернациональный театр (ныне театр Геликон-опера), или "Театр на Никитской", как его многие называли. К началу сезона 1907 года труппа переехала в другое, значительно более приспособленное для оперных театров помещение, в так называемый Новый театр на Театральной площади (ныне Российский молодежный академический театр), а уже в сезоны 1908–1917 годов труппа выступала в заново отремонтированном Солодовниковском театре (ныне Театр оперетты). В нем прежде блистала Частная опера разорившегося и брошенного друзьями Саввы Мамонтова. У него Зимин выкупил за 10 тысяч золотых рублей колоссальную картину Врубеля "Принцесса Греза" и вывесил в фойе своего театра. Свыше пятидесяти лет, прежде чем ее реставрировали, забытая картина ждала своего часа на складе декораций Большого театра, томилась в запасниках Третьяковской галереи.
Зимин хотел равняться на Мамонтова — и признавался, что это у него не получалось: "Ведь он был окружен в свое время плеядой самых выдающихся художников… Мне оставалось лишь идти по его заветам". Но с таким самоуничижением трудно согласиться. Труппа Зимина конкурировала с Большим театром. "Я знаю милого Сергея Ивановича и, конечно, в его желании, чтобы наши спектакли были живее и лучше, чем в Большом театре, нисколько не сомневаюсь", — уверял друга Шаляпин. Великий артист с удовольствием пел "на пепелище", сцене, где в молодости прославился. Зимина он называл "могучим любителем прекрасного и безграничного искусства". У Сергея Ивановича выступали Леонид Собинов, великие итальянцы Тито Руффо, Баттистини, балет Фокина, танцевала Матильда Кшесинская.
Михаил Жаров, будущий любимец народа и вождей, подвизался статистом в массовых сценах бесплатно, чтобы только послушать Шаляпина. Так поступали многие студенты, учителя, адвокаты и врачи. Спекулянты скупали театральные билеты и перепродавали втридорога. Вспоминая о том времени, Жаров писал: "После таких гастролей я уже не удивлялся, что… многие кассиры и билетеры театра Зимина имели в Марьиной роще собственные дома, небольшие, но добротные".
Зимин относился к подвижникам, которые любили искусство больше себя. Он умел найти жемчужное зерно в мусорной куче. В уличной певице — татарской девушке Фатьме разглядел будущую Кармен. Оперу "Кармен" и другие шедевры Москва впервые узнала в театре Зимина. Услышав однажды голос пастуха, он сделал его ведущим солистом, певшим и у него, и в "Русских сезонах" в Париже под именем Василия Дамаева. Артисты любили Зимина как родного отца. Он мог, увидев бедного, плохо одетого певца, попросить: "Пойди к "Жаку" и скажи, чтобы тебя приодели!". Артист шел в дорогой магазин на углу Столешникова переулка и Петровки, там его тотчас одевали с ног до головы по последней английской моде. Денег не брали. Успокаивали: "Сергей Иванович заплатит. Вы не первый".
Зимина, как прежде Мамонтова, окружала плеяда выдающихся артистов и художников. Декорации писали Федоровский, будущий главный художник Большого театра, нарисовавший звезды Кремля, Билибин, неподражаемый творец сказочных образов, Кончаловский, чьи картины в наши дни продаются за сотни тысяч долларов. С первых сезонов пел в театре Назарий Капитонов, ставший мужем сестры Зимина. По высочайшему разрешению артист носил фамилию — Райский. На Пречистенском бульваре собирались в роскошном зале с камином и роялями звезды первой величины. Играли Сергей Рахманинов, Николай Метнер, Сергей Танеев, лучшие пианисты и композиторы России.
Создание частной антрепризы – дело рискованное. И касалось оно, разумеется, капитала всей семьи. Отца к этому времени уже не было в живых. Семейным делом руководил старший брат, который сначала относился недоверчиво к затее Сергея Ивановича, но потом поверил в него. "Теперь уже дело стояло прочно, и мой брат Иван Иванович Зимин, вначале недоверчиво, но все же любовно поддерживающий меня, убедился, что это хорошее и интересное дело и до конца жизни меня в моей идее любовно поддерживал, не говоря уже о покойной маме..." Действительно, Евдокия Савватеевна безумно любила сына, жила в его семье до конца своих дней и все годы его начинаний и расцвета, взлета и падений болела за него и помогала ему. Она частенько говорила: "Не жалей денег, Сереженька. Деньги уйдут, а дело, которое ты делаешь, останется навсегда".
Общество поначалу отнеслось скептически к делу Зимина, однако вскоре изменило к нему отношение. В театральных обзорах того времени можно прочесть: "Когда г.Зимин создавал свое дело, на него смотрели, как на блажь богатого человека, разыгрывающего мецената и сорящего сотни тысяч. Зимин победил все предубеждения и победил исключительно бесспорными заслугами дела. Он создал прекрасное, хорошо обставленное предприятие, привлек в него рядом с двумя-тремя большими артистами много симпатичных дарований, которым он открыл дорогу, ранее для них закрытую. Он познакомил публику с целым рядом опер новейшего репертуара... он сумел поставить свою оперу с художественным вкусом и уменьем, проявляя всюду серьезное и совсем не любительское отношение к делу".
Крупными событиями на музыкальном горизонте стали постановки в театре Зимина произведений Н.А.Римского-Корсакова "Млада", "Майская ночь", "Золотой петушок" и "Мейстерзингер" Вагнера. А постановку "Бориса Годунова" М.П.Мусоргского называли выдающимся художественным подвигом Зимина.
Опера Зимина очень скоро завоевала популярность и стала средоточением лучших художественных сил Москвы. Здесь работали такие именитые режиссеры, как А.В.Ивановский, Ф.Ф.Комиссаржевский и П.С.Оленин. Музыкальное руководство осуществлял М.М.Ипполитов-Иванов, дирижерами театра были М.М.Багриновский, Э.А.Купер, А.М.Пазовский и И.О.Палицин. Привлекая к работе выдающихся музыкантов, певцов и живописцев, Зимин заботился о талантливой молодежи. В Москве и провинции он регулярно устраивал конкурсы театральных художников, вокалистов, представителей других театральных профессий. В жюри конкурса входили режиссеры В.И.Немирович-Данченко, П.С.Оленин, С.И.Мамонтов, художники В.И.Суриков, В.Д.Поленов, В.А.Серов, К.Ф.Юон и сам Зимин.
С. Зимин и М. Медведев.
В период постановки оперы «Сказка о царе Салтане» Н.А.Римского-Корсакова у Зимина возникла мысль об организации первого конкурса на декорации. На конкурс откликнулись лишь молодые художники. Первую премию получил ученик Строгановского училища некий Сарохтин. Выполнить декорации начинающему автору было не под силу. Поэтому Зимин ограничился покупкой у него эскизов и выдачей премии. Декорации пришлось делать и по эскизам победителя, и по собственным эскизам. В результате получилась очень интересная работа. Конкурсы продолжались на протяжении всего существования Оперы Зимина. На одном из таких конкурсов и обратил на себя внимание Ф.Ф.Федоровский, в будущем (с 1920-х годов по 1951 год) – главный художник и заведующий всей декорационной частью Большого театра. Опера Зимина становилась именем нарицательным, так как в здании театра звучала не только музыка, но и проходили конкурсы, экспонировались выставки.
В фойе Сергей Зимин разместил свое собственное собрание картин. Ему удалось собрать обширную коллекцию живописных произведений (около 200 работ), главным образом русских художников – В.М.Васнецова, В.П.Верещагина, М.А.Врубеля, А.Е.Егорова, П.П.Кончаловского, С.А.Коровина, И.И.Левитана, К.Е.Маковского, С.В.Малютина, А.И.Маторина, В.Д.Поленова, Н.К.Рериха, А.К.Саврасова, С.Н.Салтанова, В.И.Сурикова, Ф.Ф.Федоровского, М.И.Шестеркина, И.И.Шишкина. Кроме картин из коллекции Зимина в фойе театра были выставлены полотна как молодых, так и уже известных живописцев: "Вдова художника Шестеркина дала ряд картин ее мужа, из коих выделялся "Каменотес" – большая картина, изображавшая рабочего-каменотеса, там же висела и его известная картина "Беспризорные": два голодных, захолодевших мальчика сидят на скамейке на бульваре. К концу сезона я познакомился с художником Салтановым, и он также устроил у меня выставку своих картин. В фойе я купил громадные зеркала и вставил их в простенках между окон, и фойе стало и богаче, и грандиознее".
Многие из этих картин позже вошли в собрания разных музеев, в числе которых и Государственная Третьяковская галерея. Сегодня в экспозиции ГТГ экспонируется отреставрированное панно М.А.Врубеля "Принцесса Греза". Немногие знают, что сохранилось оно благодаря усилиям С.И.Зимина. В 1908 году Сергей Иванович во время посещения Абрамцева с целью приобретения для своего театра майолик обнаружил на чердаке усадьбы панно Врубеля, где оно лежало по сути без присмотра. "Принцесса Греза" была приобретена Сергеем Зиминым у Саввы Мамонтова и повешена на портал Оперы Зимина. В 1929 году панно, по распоряжению наркомата, сняли. Зимин очень переживал за судьбу творения Врубеля. Он обратился с заявлением в правление Государственной Третьяковской галереи. По этому заявлению была создана комиссия, обследовавшая панно, а заодно и занавес работы Врубеля, также принадлежавший Зимину. Решили при проектировке нового здания ГТГ предусмотреть специальное помещение для демонстрации монументальных работ Врубеля, а пока что поместить их временно в декорационный зал Большого театра и оставить там на хранение. "Временное хранение" продолжалось 27 лет, до 1956 года, когда панно стало числиться за Третьяковской галереей. Но прошло еще более тридцати лет, пока "Принцесса Греза" дождалась реставрации.
В период организации каждой новой постановки Сергей Зимин старался максимально погрузить всех участников спектакля в историческую среду. Так, например, при подготовке оперы Ж.Нугиса «Камо грядеши» Ф.Ф.Федоровский был направлен в Италию. "Я специально посылал его в Рим изучить древнюю Италию, там он много работал и по приезде дал великолепные эскизы для "Камо грядеши". Это была, действительно, художественная картина древней Италии. Она ожила, и понятны были восторги публики и похвалы прессы молодому художнику, уловившему дух Сенкевича".
Сложилась традиция открывать каждый новый сезон Оперы Зимина русскими музыкальными произведениями, мало известными широкой аудитории. На сцене впервые ставились многие ранее неизвестные произведения русских композиторов. Так, 12 декабря 1912 года состоялась первая постановка оперы "Купец Калашников" А.Г.Рубинштейна. Это был великолепный спектакль, в котором декорации создавались П.П.Кончаловским, а помогал ему советами тесть, В.И.Суриков. Великий Суриков присутствовал почти на всех репетициях оперы и ее первых спектаклях. Художник был в очень хороших отношениях с Сергеем Зиминым, посещал и ранее некоторые спектакли его театра, а после "Купца Калашникова" они еще более сблизились. Как рассказывал Сергей Зимин в своих дневниках, В.И.Суриков был человеком простоты необыкновенной и в обращении, и в домашней обстановке. Вот что писал Сергей Иванович об одном из своих визитов к художнику: "Помню, как я пришел к нему на квартиру покупать эскизы из его произведений к крупным его картинам "Княгине Морозовой", "Ермаку", "Семье Меншикова" (названия картин "Боярыня Морозовой", "Покорение Сибири Ермаком", "Меншиков в Березове" были даны автором не совсем верно). Вхожу: простая маленькая комнатка, просто, чрезвычайно просто обставленная, насколько помню, даже без картин, железная походная кровать, сурово убранная по-простому, на стене висела гитара…. Когда я спросил его об эскизах, этот величайший современный художник нагибается и вытаскивает из-под своей кровати смотанные в трубочку свои эскизы и оттуда же свернутую трубочкой свою академическую работу из Священного писания". Это была одна из первых встреч Зимина с В.И.Суриковым. В последующем они часто встречались в кабинете театра, и, судя по дневникам, всегда приход Сурикова для Зимина был праздником: "Его речи, полные простоты и яркой наблюдательности, я ловил с жадностью". При этих встречах разговоры заходили и о П.П.Кончаловском, его творческих поисках. Суриков всегда выражал надежду, что его зять "выйдет на верный путь", и в этом он не ошибался. И когда Зимин сетовал ему на "чудачества" П.П.Кочаловского в "Бубновом валете", где он играл видную роль и вел за собой других, В.И.Суриков "мягко улыбался своей милой улыбкой и говорил: "Он еще молод, он найдет себя", – и слова его были справедливы, и именно с "Купца Калашникова" П.П. и пошел по верному пути, и на этих эскизах всего более и сказалось влияние В.И. на Кончаловского – от грубых форм письма перешедшего к реальному воплощению, может быть и жесткому по манере письма, природе. Теперь его работы уже приближаются к академическим". В различные сезоны в театре пели выдающиеся русские певцы: Ф.И.Шаляпин, Л.В.Собинов, приглашенные Зиминым зарубежные звезды: Д.Ансельми, Л.Кавальери, Т.Руффо, а также итальянец М.Баттистини, ставший постоянным сотрудником Оперы Зимина. Спектаклями дирижировали мировые известности: Б.Вальтер, Э.Колонн и другие. В 1915 году на сцене театра танцевала М.Ф.Кшесинская, а в 1916 году с балетной труппой приезжал М.М.Фокин.
Участники антрепризы Зимина в костюмах в фотоателье. Слева направо: А.М.Карензин (певец), С.И.Зимин, А.П.Симонов (балетмейстер), П.С.Оленин (режиссер). Гренада. Испания. 1913.
Одна из важнейших сфер деятельности Зимина была связана с созданием им Музея оперного театрального искусства. Основой музея послужила коллекция портретов, которую Сергей Иванович начал собирать еще в юности, будучи страстным поклонником творчества Федора Шаляпина. В коллекции Зимина хранилось несколько тысяч автографов. Как писал собиратель: "Почти на каждый автограф я заставлял работавшего у меня Ваню Малютина делать портретную зарисовку или шарж. Каюсь, что иногда Ване и не хотелось это делать, но я настаивал и в этом не раскаиваюсь, так как эта "эксплуатация" сослужила историческую службу в назидание и удовольствие потомству".
Экспонатами музея стали работы всех художников Оперы Зимина, принимавших участие в декорационно-художественном оформлении спектаклей, – И.Я.Билибина, П.П.Кончаловского, А.М.Васнецова, С.Ю.Судейкина, Н.К.Рериха, В.Д.Поленова, А.Я.Головина, В.А.Серова, Ф.Ф.Федоровского, А.И.Маторина, И.С.Федотова и других художников. Свыше 1000 эскизов костюмов и декораций, множество макетов, афиш, костюмы, сшитые в мастерской театра, синематографические ленты и граммофонные пластинки, на которых запечатлевались достойные увековечения постановки опер, отдельные арии, партии, сцены.
К 1917 году театр был превращен в центр средоточия искусств - в нем были опера и балет в исполнении уникальной труппы и гастролеров, музей русского оперного искусства, картинная галерея, библиотека, синематограф, творческие конкурсы, образовательные лекции, бенефисы артистов, хора, оркестра, дирижеров и благотворительные вечера.
Сокрушительный удар Зимину нанес пожар. В огне сгорели склады декораций и костюмов ста опер, а добила Октябрьская революция, лишившая его театра, имущества, средств и дома. У него отняли двести великолепных картин. Оперная студия, где он учил петь по собственной методике, была ликвидирована. Музей оперного театрального искусства, в котором были декорации, костюмы, афиши и фотографии, собиравшиеся годами, был национализирован. Но удары судьбы не сломили Зимина. В 1918 году, на сорок втором году жизни, он женился, в страшный 1919 год стал отцом. Он нашел утешение в семье и в Художественном театре, где Станиславский и Немирович-Данченко его "дружески приняли", и дали заведовать нотной библиотекой. "Там я в тяжелое время кормился в их столовой, беседовал о театре", — писал Зимин.
Бывшая Опера Зимина стала называться Театром Совета Рабочих Депутатов, с 1919 года – Малой государственной оперой, а с 1921 года – Театром музыкальной драмы.
Недвижимое имущество Сергея Ивановича было конфисковано, в том числе и снимавшаяся для его музея квартира. Но оставить театральное дело он не мог. С 1919 года он стал членом дирекции Малой государственной оперы и директором своего бывшего музея, чье содержимое с 1925 года находится в запасниках Государственного центрального театрального музея имени А.А.Бахрушина.
В 1922 году Сергею Зимину удалось на короткое время восстановить свой театр, организовав акционерное общество "Первая свободная опера С.И.Зимина". За два года в театре было поставлено свыше 20 оперных спектаклей. Однако в 1924 году театр был закрыт, труппа была отдана под суд, а коллекция картин Зимина была конфискована. К счастью, вскоре после следствия труппа была оправдана за отсутствием состава преступления. Так замкнулся круг творческой жизни Зимина, а его театр был уничтожен вторично.
До самых последних дней своей жизни Сергей Иванович оставался неутомимым и верным служителем оперному делу. Он работал инспектором сцены Большого театра, затем – помощником механика по монтировочной части, одновременно являлся членом художественного совета театра, а позже – художественным консультантом Большого театра.
Умер Зимин в Москве 26 июля 1942 года. Он был похоронен на Преображенском кладбище. В некрологе в газете "Вечерняя Москва" говорилось: "Сошел в могилу человек, имевший исключительные заслуги перед русским оперным искусством. Отдав с самых молодых лет все свои материальные средства и силы любимому делу, С.И.Зимин создал в Москве великолепный Оперный театр… Имя С.И.Зимина получило широкую известность в нашей стране и, несомненно, найдет свое почетное место в истории русского театра".
Текст подготовил Андрей Гончаров
Использованы материалы с сайта журнала "Русское исскуство".
3 июля 1875 года – 26 июля 1942 года | | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Дягилев Сергей Павлович
Русский театральный и художественный деятель
ВОСПОМИНАНИЯ НЕСТЕРОВА.
ОДИН ИЗ «МИРИСКУСНИКОВ» - СЕРГЕЙ ДЯГИЛЕВ.
«Несравненный Сергей Павлович, блестящий дирижер отлично подобранного оркестра, наезжая в Москву, посещал мастерские художников, как когда-то делал Третьяков, - делал это без его благородной скромности, делал совершенно по-диктаторски, распоряжался, вовсе не считаясь с авторами. Рукою властною отбирал, что хотел, жаловал, карал и миловал их. И только на одного нашего сибирского казака, Сурикова, «чары» Сергея Павловича никогда никакого действия не имели. Все попытки его проникнуть в мастерскую Василия Ивановича кончались конфузом: тот неизменно и откровенно не принимал его, разговаривая с ним через цепочку двери, называя нашего денди по-сибирски - «Дягилев».
Много позднее меня уверяли, что Дягилев не был вполне тем, чем нам казался в первые годы его деятельности, что инициатива почти во всех делах «Мира искусства» принадлежала Бенуа, а Дягилев был лишь талантливый исполнитель предначертаний своего друга...
Идиллия. Карикатура 1899.
Л.С. Бакст (петух), С.П. Дягилев (доит корову), Д.В. Философов, М.В. Нестеров, М.К. Тенишева (корова), И.Е. Репин, С.И. Мамонтов (мамонт)
Не стану говорить о моих столкновениях с Дягилевым, изменивших наши с ним отношения. Ясно было, что ни я, ни Левитан, ни даже К.Коровин, безраздельно не принадлежим к «Миру искусства», что не могло не делать отношений наших натянутыми, и с этим необходимо было покончить.
Перед рождественскими праздниками обычно художественная братия съезжалась в Петербург к выставкам. Одни ставили свои картины на Передвижную, другие - на Академическую, третьи - на «Мир искусства». Были и такие, что ставили и к передвижникам и к Дягилеву. С последним и надо было уговориться. Перед ежегодным общим собранием членов Товарищества стало известно, что передвижники и мирискусники, недовольные нами, четырьмя москвичами, желали «выяснить, положение».
В день общего собрания Дягилев пригласил нас вместе пообедать. Собрались у «Медведя». Само собой, обед был лишь предлогом к тому, чтобы хорошо поговорить, и разговор был откровенный, что называется, «на белую копейку». Нас ласково слушали, вместе с тем твердо настаивали, чтобы мы навсегда покинули старое гнездо и кинулись без оглядки в объятия «Мира искусства». Переговоры наши, и того больше - выпитое шампанское, сделали то, что мы были готовы принести «клятву в верности» Дягилеву, и он, довольный нами, отправился проводить нас на Морскую, напутствовал у подъезда в Общество поощрения художеств, и мы расстались как нельзя лучше.
Войдя в зал заседания, тотчас почувствовали, как накалена была атмосфера. Нас встретили холодно и немедля приступили к допросу. На грозные обвинительные речи Маковского, Мясоедова и других мы едва успевали давать весьма скромные «показания», позабыв все, чему учил нас Сергей Павлович. Заседание кончилось. Мы (кроме Серова) не только не ушли к Дягилеву, но еще крепче почувствовали, что он нам не попутчик. Мы не порвали отношений ни с Передвижной, ни с «Миром искусства», и это больше не требовалось, так как летом не стало Левитана, а я всецело ушел в церковные работы. К.Коровин занят был театром.
Позднее я навсегда вышел из обоих обществ, мечтая о самостоятельной выставке, понемногу готовясь к ней. Реже и реже виделся я с Дягилевым и его друзьями. Прекратились завтраки у Пювато и многое другое, и наши дороги почти разошлись.
Стали меняться и дела «Мира искусства». Диктатура Сергея Павловича стала тяготить его друзей, и однажды, после бурного заседания, было постановлено, что редактором журнала не будет единолично Сергей Павлович, а будет триумвират - Бенуа, Серов, Дягилев. Такая перемена скоро оказалась гибельной для дела и была началом конца «Мира искусства». Журнал, сослужив свою службу, после какого-то времени прекратил свое существование.
Сергей Павлович, после того как кончилось его самодержавство над «Миром искусства», не сложил рук и не мог их сложить по своей кипучей, властной натуре. Он и раньше интересовался музыкой, балетом, театром вообще, предъявляя к ним особые свои требования, а теперь, на свободе, предался этим искусствам с еще большим увлечением, и скоро Петербург заговорил о том, что не сегодня-завтра Дягилев сменит кн. Волконского, кратковременного директора императорских театров. Этого не случилось, не Дягилев стал вершителем театральных дел. Почему-то случилось так - потому ли, что боялись этого смелого новатора и властного, неугомонного «декадентского старосту», как шутя звал его президент Академии художеств великий князь Владимир Александрович.
Директором императорских театров вместо Волконского был назначен малоизвестный управляющий конторой московских театров, гвардейский полковник Теляковский. А наш Сергей Павлович, через какое-то время, устроив великолепную ретроспективную выставку портретов в Таврическом дворце, исчез, уехал за границу. Там, в Париже, устроил - так называемую «Русскую выставку». Прошло еще сколько-то, - пронесся слух, что Дягилев поставил в Париже «Бориса Годунова» с Шаляпиным. Успех был чрезвычайный, событие. Оно и было началом его блестящей, шумной театральной деятельности за границей.
Малявин Филипп Андреевич. Дягилев С.П. (в цилиндре, 1902)
С тех пор с все возрастающим успехом, триумфами Сергей Павлович появлялся то в Лондоне, то в Мадриде, в Монте-Карло или за океаном, в богатой Америке. Его сотрудниками, делившими с ним успехи, были Шаляпин, Анна Павлова, художники К. Коровин, Бакст, Судейкин, Ларионов, Гончарова, Пикассо. Все, все шло на потребу нашему. Сергею Павловичу. Имена Мусоргского, Римского-Корсакова, Стравинского, Прокофьева загремели по всему свету белому. И все те же диктаторские замашки, тот же неотразимый шарм, когда кто-нибудь ему нужен, и те же «два пальца» уже ненужной, отслужившей балерине - все то же.
Декорации и костюмы Бенуа к балету Жизель
Декорации и костюмы Пикассо к балету «Парад»
Дягилев С.П. Рисунок Шаляпина, 1910
Ларионов Михаил Фёдорович.Дягилев С.П. Прокофьев С.С., Ларионов М.Ф. (на репетиции балета "Шут", 1921)
Перед открытием худ. выставки в Париже 1906. А.К.Шервашидзе, А.Н.Бенуа, Л.С.Бакст, С.П.Дягилев, И.Э.Грабарь, Е.С.Кругликова.
Шли годы, уходили силы. Слухи о Дягилеве то поднимались, как морские волны, то падали... То он стал «лордом», то был «другом испанского короля» (испанский король почему-то чаще других коронованных особ фигурирует в качестве «друга артистов»), то Сергей Павлович чуть ли не был банкротом, впадал в нищету, и его видели с протянутой рукой на улицах Чикаго, Буэнос-Айреса. И как ни Странны, ни фантастичны были слухи о нем, все, решительно все могло случиться с этим необыкновенным искателем счастья...
И вот минувшим летом в московских газетах промелькнула заметка, так, в две-три строчки: «Дягилев умер в Венеции». Жизнь, деятельность и конец С.П.Дягилева - это сказочная феерия, фантастическим фоном последнего акта которой была «прекрасная владычица морей». Если Дягилев казался солнцем Серову, то и для нас, знавших его, он не был «тьмой кромешной», и мы по-своему его как-то любили. Богата Русская земля, даровит наш народ. С.П.Дягилев был живым его воплощением. Что за беда, что он беспечно, так щедро расточал свои таланты! Мир артистов долго его не забудет.
Девяностые годы. Петербург. Большая Морская. Открытие Передвижной. Толпы народа, приветствия, Поздравления. Шумит Стасов: выставка «тузовая».
«Каков Репин! Не правда ли, как хорош Поленов? Недурны и молодые...»
Однако вслушиваетесь и чувствуете что-то неуловимое: торжество, но не полное. Что случилось? Ах, опять этот Дягилев!
«Вот посмотрите, эти двое - это из его шайки. Слушайте, слушайте, что они говорят...»
Вот группа академистов; они категоричны, рубят с плеча: в восторге от Серова, восхищаются Левитаном. Новые слова, термины. Вспоминают выставку в школе Штиглица, всех этих шведов, норвежцев, финляндцев, сецессионистов, любят их, помнят поименно. Как они ярки, как много в них света! Вот настоящая живопись! Там есть «настроение». Ясно, что надо делать... Мы с ними. А если с ними, то, значит, - против М., против К., против всех этих черных, тяжелых, тенденциозных полотен.
Так говорила тогда зеленая академическая молодежь. Так говорили и мыслили уже многие. Имя Дягилева повторялось чаще и чаще. Дягилев и его друзья, главным образом Александр Бенуа, поставили себе целью так или иначе завербовать все, что было тогда молодого, свежего, и тем самым ослабить приток новых сил куда бы то ни было. К даровитым, смелым новаторам потянулись все те, кто смутно искал выхода из тупика, в который зашли тогда передвижники, сыгравшие в 1880-х и 1890-х годах такую незабываемую роль в русском искусстве. А Дягилев зорким глазом вглядывался в людей и без промаха брал то, что ему было нужно. С Передвижной первыми попали в поле его зрения четверо: Серов, Константин Коровин, Левитан и пишущий эти строки, и мы четверо вошли в основную группу будущего «Мира искусства».
В тот год я выставил картину, которая многим нравилась. В день открытия я, как и все участники, был на выставке и там узнал, что меня ищет А.Н.Бенуа, обративший перед тем на себя внимание таинственным замком, приобретенным П.М.Третьяковым.
Мы познакомились, разговорились. Я услышал от него похвалы моей картине, от которых он не отказался и позднее. Похвалы эти были тем более приятны мне, что во многом они совпадали с тем, что я сам от себя требовал. Он подошел к моему странному старичку умно, все до конца понял, не придав картине предвзятой окраски. Ведь и было в ней все так просто, и искать несуществующего был бы напрасный труд.
Тогда же я познакомился с С.П.Дягилевым и стал бывать у него, стал вглядываться в новых для меня людей, таких молодых, энергичных, непохожих на передвижников. Многое мне в них нравилось, но и многое было мне чуждо, неясно, и это заставляло меня быть сдержанным, не порывать связи со старым, хотя и не во всем любезным, но таким знакомым, понятным.
Я не мог, как Серов, сразу порвать с чуждыми ему передвижниками и, как он, отдаться бесповоротно кружку «Мир искусства», ему родственному по культуре. Серов - западник, петербуржец - сразу нашел в них то, что искал, чего жаждала его художественная природа. Сильно потянуло к ним Константина Коровина, великолепного живописца, для которого живопись - была все. Труднее входил туда Левитан, тонкий поэт-лирик, носивший в своей душе склонности к мечтательности, идеализму, чему невольно подчинял себя как живописец. Еще труднее было мне, не только москвичу по воспитанию, но москвичу и по складу души, ума, идеалов, быть может, еще бессознательно носящему особые задания религиозных исканий, столь, казалось мне, чуждых петербуржцам. Не находя отзвука на мое душевное состояние у передвижников, я не нашел его и в кружке «Мир искусства», и в этом я был ближе других к Левитану. Мы поверяли друг другу свои недоумения, тревоги и опасения и, приняв предложение участвовать на выставке «Мира искусства», мы не бросили передвижников, что, естественно, раздражало Дягилева, человека очень властного, решительного, не желавшего считаться с нашим душевным состоянием.
Мы с Левитаном мало-помалу очутились в положении подозреваемых как тем, так и другим обществом, и понемногу приходили к мысли создать свое самостоятельное художественное содружество, в основу которого должны были стать наши два имени, в надежде, что в будущем к нам присоединятся единомышленники-москвичи.
К такому решению мы были близки, когда тяжко больной Левитан скончался. Я же, занятый церковными работами, далеко живущий от Москвы и Петербурга, один осуществить этого дела не мог.
К тому времени в состав «Мира искусства», кроме упомянутых четырех передвижников, входили: Серов, Врубель, Сомов, Бакст, Головин, Малютин, Александр Бенуа; были там - Малявин, Рерих, Лансере, Поленов, Якунчиков, Остроумова-Лебедева, Добужинский и другие.
А Дягилев - такой обаятельный, смелый, как солнце среди пасмурных передвижников - освещал художественный мир...
Это и был расцвет «Мира искусства». Однако пропасть между мной и обоими обществами (передвижниками и «Миром искусства») все росла и росла, и было достаточно ничтожного повода, чтобы разрыв совершился, - что и случилось. Я почти одновременно вышел из членов Товарищества и из состава «Мира искусства». Изменился к тому времени и характер «Мира искусства».
Дягилев власть свою разделил с Серовым и Бенуа. «Мир искусства», не теряя своей яркости и значения, захватил тогда и крайние течения того времени, хотя и не увлекался ими.
Но недолго оставался Дягилев среди созданного им дела. Его тянуло на Запад, в Европу - и он уехал туда. Его художественные выставки, постановка русской оперы, балета в Лондоне, в Париже и позднее за океаном прославили русское искусство. О нем восторженно заговорил Старый и Новый свет. Дягилев - явление чисто русское, хотя и чрезвычайное. В нем соединились все особенности русской одаренности. Спокон веков в отечестве нашем не переводились Дягилевы. Они - то тут, то там - давали себя знать.
Редкое поколение в какой-нибудь области не имело своего Дягилева, человека огромных дарований, не меньших дерзновений, и не их вина, что в прошлом не всегда наша страна, наше общество умело их оценить и с равным талантом силы их использовать».
_________________________________
Сезон 1929 года
В мае и июне 1929 года в Монте-Карло и Париже прошли премьеры «Бала», «Блудного сына» и «Лисы» — постановки последнего сезона Русского балета Дягилева. «Лису» на музыку Стравинского уже ставила в 1922 году Бронислава Нижинская, но на этот раз обновить хореографию балета Дягилев поручил своему фавориту Лифарю, так как не расстался с мыслью сделать из него балетмейстера. Как постановка этого балета, так и ведущие партии в «Бале» и «Блудном сыне» удались молодому танцовщику, и публика «неистовствовала».
В июне и июле труппа Дягилева выступала в лондонском Ковент-Гардене. В репертуар была включена и «Весна священная», вызвавшая волну негодования в 1913 году, но на этот раз с восторгом принятая зрителями. Затем в конце июля и начале августа прошли короткие гастроли в Венеции.
Там здоровье Дягилева внезапно ухудшилось — из-за обострения диабета у него случился удар (инсульт), от которого он умер 19 августа 1929 года и был похоронен на острове Сан-Микеле в Италии.
После смерти Дягилева его труппа распалась. Баланчин уехал в США, где стал реформатором американского балета.
Мясин совместно с полковником де Базилем основал труппу «Русский балет Монте-Карло», которая сохранила репертуар «Русского балета Дягилева» и во многом продолжала его традиции.
Лифарь остался во Франции и возглавил балетную труппу Гранд-опера, сделав огромный вклад в развитие французского балета.
Серж Лифарь
Леонид Мясин
Вацлав Нижинский
Тамара Карсавина и Вацлав Нижинский в балете "Жизель"
Вера и Михаил Фокины. "Шахерезада"
Дягилев Павел Павлович, Дягилева Елена Валериановна, их сыновья Валерий, Юрий и Сергей (1880-е гг.)
В 2002 году о Сергее Дягилеве была подготовлена телевизионная передача «Судьба подвижника. Сергей Дягилев».
31 марта 1872 года – 19 августа 1929 года | | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
 Гуцаленко Николай«ИСТОРИЯ БЕЛОГО ИНДЕЙЦА»
Как предисловие хочу рассказать, что произошло в марте 1927 года в Донском Кадетском Корпусе в Горажде (Югославия).
Были мы в седьмом классе и вот, во время переменки вечерних занятий, произошел с моим одноклассником Николаем Гуцаленко из ряда вон выходящий случай, взбудораживший весь корпус.
Николай был приходящим и решил забежать домой, благо дом находился через дорогу от корпуса, и вот там разыгралась история, которая повлияла на всю его дальнейшую жизнь и которую я, ради камуфлирования действующих лиц, назову финалом Шекспировской трагедии «Ромео и Джульетта», но в сильно измененном виде. В этой версии не Ромео бегал за Джульеттой, а наоборот и, когда он бывал во дворе, соседка Джульетта, проживавшая на втором этаже, выходила на балкон, заигрывала и кокетничала с Ромео. В этот злополучный вечер никого кроме них в доме не оказалось и Джульетта позвала Ромео к себе, где и начался финал трагедии в результате которого сначала Ромео засадили в карцер, а затем исключили из корпуса.
Опасаясь преследования, жил он некоторое время в соседнем селе и мы ему приносили еду, встречаясь на опушке леса. Затем он вышел из нашего поля зрения и только много позже дошли до нас слухи о том, что он попал в Америку и последний раз его видели где-то на Амазонке.
Вдруг, теперь, по прошествии более полу века, он опять появился на Свет Божий, и у меня завязалась с ним оживленная переписка. Я был поражен характером и силой воли этого человека, который, попав в беду и пройдя суровое испытание жизни, сумел выйти из нее победителем и твердо стать на ноги. Жизнь его была настолько своеобразна и колоритна, что я решил поделиться сведениями о ней со всеми кадетами, его помнившими и даже его не знавшими.
Прожив долгие годы в диких местах Перу, где население состоит на 46% из чистокровных индейцев, 43% смеси индейцев с испанцами и только 1196 белых и не имея никакого контакта с русскими, он сохранил русскость и любовь к своему прошлому несравненно больше, чем мы, живущие в цивилизованном мире.
Мне кажется, лучше всего будет, если я в описаниях воспользуюсь его же словами, беря сведения из писем и выписки из дневника, которые он посылал мне и моему брату Глебу.
В 1925 году меня «уважили просьбой» — пишет Николай — переселиться из Русского Кадетского Корпуса в Донской, иначе бы выгнали за хулиганство и скверные успехи. Директор корпуса ген. Адамович уж не мог больше и слышать обо мне и, когда я пришел с ним прощаться, сказал: «Слава Богу, избавился от вас, наконец».
В Донском Кад. Корпусе поместили меня в 39-й выпуск, но за великие успехи заставили зимовать в шестом классе и вот я попал в лихой 40-ой выпуск. Закончил 6-ой и первую треть 7-го класса, о чем у меня до сих пор сохранилось свидетельство, но было неожиданностью, что - я вышел вторым учеником в отделении. Выгнали меня из корпуса, обвинив в таком проступке, который не мог и вообразить. Но я всегда был Дон Кихотом и тогда еще верил в людей, был наивен, да к тому же вздумал винить во всем себя, ну вот и выгнали меня с волчьим билетом. Жизнь моя была испорчена, и происшедший случай заставил меня навсегда остерегаться женщин.
Затем я попал на слесарные курсы на военный завод в Крагуевце, где по ночам зубрил, намереваясь сдать экзамен за седьмой класс, и сдал бы его, но из-за волчьего билета не смог. Морально тяжело было чувствовать себя каким-то изгоем, вот и задумал уехать куда-либо, где меня никто не знал.
Пробыл на заводе два года и в 1929 году уехал в Перу с колонией кубанских казаков ген. Павличенко.
Отговаривали меня друзья, но упрямый хохол все же уехал, хоть и жалел потом, и проклинал судьбу, трясясь от желтой лихорадки.
Спасаясь от нее, убежал, в конце концов, на высокие горы (4000-5000 метров над уровнем моря), где и прожил долгие годы, женился, прижил пятеро детей и есть у меня 13 внуков. И дети, и внуки кровь с молоком — пригожие и хорошие. Дети, я и жена - здешние граждане, только я русский по душе, но так здесь обжился, что друзья меня зовут «Белым Индейцем».
Ведь я свободно говорю по-индейски — я с ними прожил более 50-ти дет, и многому от них научился, особенно лечиться травами и корнями.
Когда пришла Аграрная Реформа, за гроши отобрали мое именье и должны мы были уехать в город, где у меня есть ранее приобретенная большая квартира. В моей конторе (кабинете) — русский уголок, где висят портреты Императора Александра III и последней Императорской Семьи замученной большевиками, мои донские погоны, а на иконах вышитые полотенца — подарок мамы. Там же находится альбом фотоснимков из корпусов в Сараево, Билече и Горажде. В зале (гостиной) у меня русские картины, а на полке пластинки с русской музыкой. Как станет на душе грустно, ставлю пластинку за пластинкой и, слушая, вспоминаю прошлое: выезд из Новочеркасска, Принкипо, Лемнос, Врнячку Баню, Сараево, Билече, Горажде и Крагуевац с его заводом, а затем Перу с казачьей песней:
Эх, Перу, ты наша каторга, —
Заграничная тюрьма.
На твоих лесах тропических
Дух казачий умирал.
Кадетский жетон у меня украли, а погоны сохранил и когда умру, завещал детям, чтобы положили их на мое сердце.
Еще в корпусе, имея намерение поступить на медицинский факультет, брал уроки латинского языка у г-жи Сергиевской. По глупости и неопытности рухнули мои мечты стать доктором, но латинский язык здесь мне очень пригодился. Сейчас я свободно говорю и пишу по-испански и по-индейски. Французский без практики забыл, а вот, чтобы не забыть мой родной язык, слушаю пластинки и вслух распеваю русские песни, чтобы слышать родную речь. Ведь здесь русских нет — почему-то они здесь не задерживаются. Хоть я и простой человек, и недоучка, но всегда гордился быть русским и даже вошло в привычку, что если кто-либо спросит - откуда я, то отвечаю что «По милости Божяей родился в наилучшей стране мира, в МАТУШКЕ РОССИИ».
Кстати вспоминаю, когда я заочно занимался в Ветеринарном Бренч Институте, то списался с одним американцем — другом моих родителей и просил у него возможности достать мне пособия на русском языке. Он познакомил меня с проф. Николаем Романовым и этот русский человек мне написал, что мне не нужны книги на русском языке, т. к., живя между испанцами, должен читать и говорить по-испански — не к чему мне русский язык. Я почувствовал, что мне дали пощечину — столько грусти принесло мне это письмо.
26 июня 1929 года прибыла колония кубанских казаков в Перу и нам устроили прием с оригинальным угощением «пачаманка» — жареный бык с начинкой из кур, индюков, морских свинок и даже ягненка. Жарят его в яме, обложенной плоскими камнями, которые сначала накаляются расположенным внутри костром. Затем золу с углями выметают и кладут туда начиненного быка, сверху покрывают его каменными плитками, засыпают землей и дерном и на этом кургане опять разводят костер на всю ночь. На следующий день быка вынимают и едят горячим с хлебом или с «тамалями», сделанными из кукурузной муки с начинкой маслин и паприки. Все это было очень вкусно.
Дальше ехали мы из Лимы по железной дороге самой высокой в мире — 5100 метров над уровнем моря. От такой высоты большинство казаков болело за исключением меня и немногих. Я тут с успехом прошел испытание для моей будущей жизни на высоких Кордильерах.
Сначала колонию разместили в Тамбо-де-ла-Мар, где казаки проложили 8,5 км. шоссейной дороги. Я же, не получая платы, стал протестовать, и меня с другими строптивыми убрали в предполагаемое постоянное размещение колонии у реки Ануримака, которая в ноябре и декабре так разлилась, что нам пришлось удрать. Видя в какую обстановку мы попали, не имея ни продуктов, ни медицинской помощи и с очень мрачной перспективой на будущее, я решил бежать и подбил Николая Лукашевича бывшего омского кадета двумя годами старше меня. И нужно было видеть реку, по которой мы намеревались плыть на плоту, чтобы понять пожилых людей отказавшихся плыть с нами. После этого ужасного путешествия, потеряв все имущество и сохранив только жизнь, и то, что было на нас, мы доплыли до городишка, где нас приютил почтовый чиновник далматинец, проживший в Перу 45 лет и забывший свой родной язык.
Чтобы приобрести самое необходимое, стали мы работать чернорабочими на постройке польской колонии, но Лукашевич, не выдержав рабского труда, отправился в город. Там попал в больницу, где оборвалась его короткая жизнь. Через две недели я тоже заболел желтой лихорадкой, но меня выходили поляки, у которых я проживал.
Попал я затем на работу, как приказчик, на кофейную плантацию в тропических лесах на границе с Бразилией. Здесь я научился языкам индейских племен «пиро» и «кампо» — рабочих плантации. Научился я и их еде, которую составляют бананы, юкка, побеги некоторых пальм и даже жареные черви из пальмовых орехов, толщиной в палец. Жарят их в пальмовом масле и получаются очень вкусные шкварки. Сперва меня угостили, а затем показали корзину полную этих червей.
Также научился красить ноги и руки жиром фрукта «вито». К ночи смажешь маслом этого фрукта, а утром ноги и руки совершенно черные. Это предохраняет от язв между пальцами, так как ноги и руки все время мокрые.
Три года я прожил в этих лесах, где споры разрешались карабинами — кто более быстр, разрешал спор в свою пользу. Здесь я тоже научился стрельбе с бедра и бросанию ножей и «мачет». В Манаусе ранил ножом одного мулата, а в Лорето продырявил пулей правый бок моего противника. Мне чуть не прострелили голову. А ядовитая змея «джергон» укусила за палец левой руки, но индейцы меня вылечили.
Ходил я тогда с разрисованным лицом по-индейски и научился стрелять из лука (лук и стрелы сохранил). Первые годы невозможно было хорошо зарабатывать, но я удовлетворялся охотой и рыбной ловлей стрелами по-индейски и жил припеваючи, как Робинзон Крузо.
Между прочим, индейцы татуируют свои лица, а девушки на праздниках свои груди. На одном из таких празднеств, называемом «пишьта», когда девочки переходят в девушек, и когда их соберется приличное количество, делают пиршество: одевают их празднично — голые до пояса с расписанными грудями и руками и с короной из перьев на голове. Начинаются пляски девушек и, конечно, пьянство всех. Пьют квас сделанный из переброженой юкки. Хозяин именья посылал трех служащих с карабинами, чтобы не было драки между индейцами.
Но лихорадка меня беспокоила — каждые 15 дней меня трясло. Надоело мне периодически болеть, а к тому же захотелось познакомиться с Куско — центром бывшей империи инков — и пустился я в путешествие вверх по рекам тропического района, продолжавшегося два с половиной месяца, и сделался белым дикарем. От индейцев научился управлять пирогой веслом и «танганом» (длинный бамбуковый шест, которым отталкиваешься от дна реки, продвигая пирогу против течения).
Научился стрелять из лука и ружья и ловить рыбу стрелами и гарпуном.
Для охоты индейцы приготовляют собак особым способом: чтобы собака различала запах дичи для которой ее тренируют, начиная со щенка, нагревают желудок дичи на огне и капают горячим жиром на нос собаки, а чтобы не ленилась бегать, проводят разогретым наконечником стрелы между пальцами лап. Для каждой дичи имеется специальная собака.
В сухое время охотиться легко, так как преследуемая собакой дичь бросается в воду и ныряет, а в прозрачной воде ее легко убить из ружья или стрелой из лука. В дождливое же время вода очень мутна, охотиться трудно, и приходится страдать без мясной пищи. Кроме привычного мяса птиц и животных, ели мы и удавов — белое мясо между куриным и рыбьим, также мясо черепах и разные блюда из черепашьих яиц — все очень вкусно. Мясо обезьян тоже очень вкусное. Удавы здесь бывают более 10 метров длины, а крокодилы, по здешнему «лагардо», к старости — около метра шириной в груди.
Из сока лиан и сока еще каких-то листьев, индейцы приготовляют питье «уяваска», которое пьется в количестве пол рюмки, чтобы узнать, что происходит в семье во время долгой разлуки. Так как я более двух лет ничего не знал о моей семье, то и я хлебнул этого зелья, лежа на циновке на пляже в новолуние. И что же? Как во сне, увидел маму и брата в незнакомой квартире. Они тогда переселились в Хорватию. На следующий день, мне казалось, что я встал с постели после продолжительной болезни с совершенно развинченными нервами. Никогда больше этого эксперимента не повторял.
Природа там замечательная. Бывало, ляжешь у костра и смотришь в небо, а звезды ясные-ясные. Вот и затянешь русскую песенку, а затем заберешься под москитер, чтобы индейцы не видели, как плачет русский о своем прошлом, родимом и любимом.
Перед посещением города Куско, когда я управлял плантацией сахарного тростника и заводом сахара и водки, получил от моего бывшего директора ген. Адамовича письмо с поздравлением, о том, что вышел я на прямую дорогу и стал полезным членом общества. Помню, на прощанье он мне написал на память: «Жизни тот один достоин, кто на смерть всегда готов». И вот следуя этому, как и девизу Виленского Военного Училища «Один в поле, и тот воин», я и вправду добился хорошего положения в обществе.
Побывав в городе Куско, осмотрев достопримечательности столицы бывшей империи и увидев грязь и неопрятность жителей, я там узнал, что все казаки-колонисты разъехались, и в Перу остался только я один.
Вот и заболело русское сердце в одиночестве, вдали от всего родного. Но хныкать долго не мог и вернувшись в леса, стал работать на лесопилке. Когда же хозяин решил женить меня на одной из своих дочерей, перешел на другую лесопилку, а там произошло то же самое и мне пришлось уйти, ибо «Гуцаленко не продается».
В 30-ых годах кризис был очень суровый — ни у кого не было денег — и тяжело было найти работу. К тому же никто не хотел иметь дело с русскими, считая, что они все коммунисты. И мне пришлось туго, но, как говорится, «не имей сто рублей, а имей сто друзей», а у меня друзей было много. Вот они и помогли мне устроиться на работу, которая определила всю мою дальнейшую жизнь.
2 февраля 1933 года они меня устроили управляющим большого скотоводческого имения «Ризквивоча» на высоте более 4000 метров над уровнем моря, на одном из плоскогорьев Кордильер около вечных ледников. В продолжение этой работы заочно учился и получил аттестат квалифицированного управляющего имениями и так же учился ветеринарии. Хозяйка этого имения — вдова с пятью взрослыми сыновьями — купила мне целую библиотеку книг по этому предмету и выписала полдюжины скотоводческих журналов.
Ну, вот и нашел я мое настоящее призвание в жизни, и прожил более 30 лет на этом плоскогорье, сначала в чужом, а затем в моем собственном имении, занимаясь скотоводством и избавившись от досадной лихорадки.
Населяют эту область индейцы племени «Кечуа» — самое многочисленное племя этого уезда. Отличаются они от других индейцев своей воинственностью, кроме того, воры они ужасные. Во всем Перу они славятся как разбойники и грабители. Все они скотоводы и работают в больших скотоводческих имениях, но имеют отдельно в небольшом количестве и свою собственную скотину.
Вот куда я попал. Но тогда я был молод и никого и ничего не боялся, а меня боялись, так как безжалостно наказывал воров и бандитов. Хозяйка четырех имений, которыми я управлял, звалась Ермила Веласко, ну вот меня и прозвали «Гринго де сеньора Ермила» и даже в городе Куско меня знали по этому прозвищу.
И был у меня замечательный конь по имени «Качарилявай», что с индейского значит «Только пусти меня». Боевой был конь, который без боязни всех топтал под себя, кусался и лягался во все стороны, и на всем скаку ударял грудью чужих лошадей, и валил на землю и лошадь, и седока. И не было у него другого аллюра как галоп и карьер. Было мне тогда 23 года, и был я счастлив иметь под собой такую чудную лошадь. А когда мы бились против коновалов и бандитов, так врезывался я на моем коне с кастетом в руке и чувствовал себя Кузьмой Крючковым или Русланом. И боялись меня воры, так как попасть в мои руки значило быть повешенным на «дыбу» и выпоротым моими служащими.
И в течение семи лет моего управления, слушались меня все 300 индейских семейств, и не было больше краж скота. А когда меня видели издалека, то съезжали с дороги по которой я ехал, а когда въезжал, гарцуя на лошади в уездный городишко, то кланялись снимая шляпы. Но не надо думать, что я был каким-то садистом-извергом, просто тамошние обычаи научили меня «с волками жить — по волчьи выть».
В самом начале, будучи еще новичком, поехал я с одним индейцем и вьючным мулом в город за покупками, и на обратном пути случайно попал на обед к знакомому полицейскому, который праздновал именины своей жены. Чтобы индеец с вьюками не ожидал меня, отправил я его домой, намереваясь позже его догнать. Но тост за тостом, рюмка за рюмкой, и вот попрощался я с друзьями только в пять часов вечера и поскакал вдогонку. Дорога была горная, и надо было спускаться 15 верст до моста через реку, а затем столько же подниматься на другом берегу.
Лошадь, конечно, устала и я остановился передохнуть около каменного забора, какие делают пастухи. Начал падать град и я привязал шерстяной шалью мою шляпу, чтобы ее не снесло ветром, а тут вдруг напали на меня четыре верховых индейца со своими нагайками. Под рукой я имел достаточно камней и начал ими защищаться. Разбил голову одной лошади, да и седоки получили хорошие ушибы, но они были верхом, а я пеший, да еще держал левой рукой недоуздок моего коня, чтобы его у меня не украли. И пришло мне в голову позвать моего компаньона и, к моему удивлению, кто-то мне издали ответил. Бандиты, видя, что не могли справиться со мной одним, а тут еще может прийти кто-то мне на помощь, повернули своих лошадей и ускакали. Я тоже вскочил на моего коня и помчался домой в имение, а там узнал, что мой рабочий приехал часа 2-3 тому назад, отдал покупки и отправился к себе домой. Кто же мне ответил в тот критический момент? Бог его знает. С тех пор, если кто-либо со мной не здоровался, то получал несколько ударов плетью. Постепенно меня начали уважать все индейцы, и свои и чужие, и никто на меня не нападал, хоть я и ездил всегда без конвоя.
По вере все индейцы католики, но христианская религия так перемешана с языческим культом, что трудно сказать, где кончается одно и начинается другое. Например, на храмовом празднике, раньше литургии, индейцы делают приношения злым духам, чтобы все празднество прошло без какого-либо скверного происшествия. Самый акт приношения совершается следующим образом: садится колдун перед расстеленным на земле плащом, и сперва произносит христианские молитвы, а затем на особый шерстяной платок кладет кокосовые листья, кукурузные зерна, жир ламы, ладан, семена конивы, семена кокаинового дерева и все это по числу лиц, присутствующих на этом празднике. Затем на кукурузный качан, полный зернами, надевает как бы шапку из ламового жира, украшая ее серебряной и золотой бумагой и вставляя несколько стеклянных бусинок в виде глаз, а также некоторые оловянные штучки в виде стола, ножа, вилки, ложки и т. п. Называется это «пукара», что значит город. Для пущей важности втыкают несколько соломинок, украшенных серебряной и золотой бумагой — это флаги. Все это кропят вином и водкой, а затем посыпают пылью, получаемой от трения камнем о камень. Когда все это готово, то для всех наливают в большие миски кукурузный квас и пьющий должен осушить миску залпом и произнести пожелание, чтобы духи приняли пожертвование. Когда и это сделано, то один из индейцев, прося разрешение у всего собрания, подносит каждому сверток с жертвоприношением, как бы прося благословения, и надо дохнуть на сверток, чтобы жертва была духом хорошо принята. Потом сверток уносят, и сжигают и если огонь трещит, то говорится, что дух сердится.
Нужно сказать, что название нашего района «Чумбивилькас» происходит от имени какого-то колдуна («Рыжий колдун»), ну вот и люди здесь суеверны и любят колдовать. Но чтобы стать колдуном, надо чтоб человека три раза ударила молния, не убив его. Затем этот человек лезет на «говорящую гору», на вершине которой есть пещера и в ней каменная плита-стол, где делаются приношения духам. Ну, вот, и меня три раза ударила молния, дважды убив мулов на которых я ехал, а я встал после обморока, а в третий раз, по рассказам индейцев, меня молния подняла на воздух с лошадью и мы упали в болото. Если бы моя одежда и шерсть лошади не были обожжены огнем, так я и сам не поверил бы этому.
Как бы в шутку, индейцы сказали, что я был готов, чтобы духи меня посвятили в колдуна. Вот я и вздумал посмотреть, что это там происходит, оседлал моего любимого коня «Канарейку» и полез в гору, потеряв более 2-3 часов на подъем, так как не было даже тропинки, а только камни да утесы. Пошел впереди, а конь карабкался за мной сзади.
Добрались мы часам к четырем по полудни, и я начал обшаривать и осматривать пещеру, у которой было множество узких и кривых проходов.
А когда к вечеру подул ветер, то пещера завыла на все голоса. Мой конь шарахнулся от испуга, и я должен был привязать его, ибо, если бы убежал, мог бы свалиться в обрыв.
Пока я осматривал пещеру, солнце зашло, и в сумерках было опасно спускаться вниз без дороги. Вот и остались мы спать холодные и голодные. Привязал я коня к столу приношений и провел ночь с таким концертом, что и Миланская Ла Скала не слышала. Но акустика была дьявольская и мой конь провел ночь, дрожа от страха.
Как только начало светать, стали мы спускаться, что было много труднее подъема. Внизу, в долине, меня ожидало более двадцати индейцев, которые думали, что духи меня сожрали. Ведь никто никогда там ночью не оставался. Суеверие индейцев заставило их считать, что я всю ночь на горе разговаривал с духами. Замечательнее же всего было то, что мой конь оставил свое приношение духам на столе.
Кроме обычаев, связанных с язычеством, есть и другие, напоминающие средневековье. Так, например, на Новый Год, по обычаю, все индейцы обоего пола идут на гору «Тохто», где пьют и пьянствуют в свое удовольствие, а затем начинают бой с индейцами другого уезда.
Эти также собираются на празднество и, чтобы показать свою удаль и молодечество, вызывают соседей на бой. Сперва скачут верхом, размахивая своими «ливи» (веревка о трех концах, на которых привязаны каменные шары), затем их сменяют пешие с пращами, кидающими камни, а в самом разгаре битвы и эти отходят на задний план и люди дерутся врукопашную и железными палками.
В продолжение драки, индианки поют боевые песни своим мужьям, женихам и возлюбленным. В этих новогодних боях многие погибают, но никому и в голову не приходит жаловаться, ибо говорят: «Никто не виноват, таков уж обычай. На это и война, чтобы не бояться града камней».
И я принимал участие в этих диких схватках, хотя и сознавал всю бессмыслицу такого поступка. Лишь по просьбе моей невесты я перестал участвовать в этих боях, которые, по правде сказать, давали мне большое развлечение в моей обыденной жизни.
Проработал я в имениях «Ризквивоча» вдовы Ермилы Веласко пять лет и почувствовал, что попал на путь моего призвания в жизни. И не удивительно, ведь мои предки из племени гуцулов (откуда и происходит наша фамилия) испокон были скотоводами на Карпатах. Будучи уже опытным теоретически и практически, пошел я работать с альпаками и ламами, где организовал первый рассадник белых альпак. Затем три года проработал как главный инспектор в Южном Скотоводческом Обществе с 13-ю имениями. В конце концов, стал собственником маленького имения «Низогума», оборудовал его всеми удобствами и стал разводить чистокровных овец «Корриедоле» и коров «Браун Свисс», а также хороших лошадей и мулов. Стал получать призы за мою славную скотину и все фермеры знали мою фамилию. Это была верхушка моего успеха, а тут вдруг подошла Аграрная Реформа, по которой за бесценок отобрали мое имение, стоившее мне большого труда и денег, посадили меня на мель и очутился я у дырявого корыта.
С самого начала было у меня желание познакомиться с индейцами, подражая им. Прожив три года в тропических лесах, я выучил, как я уже говорил, языки двух небольших индейских племен: «Пиро» и «Кампа» — к этому у меня были способности, а затем, забравшись на горы района Куско, где я провел более 30 лет, выучил в совершенстве и язык «Кечуа» — самого многочисленного индейского племени. Я участвовал во всех празднествах, колдованиях и происшествиях индейцев, и сжился с обычаями, пищей и питьем этих людей. От них я научился арканить и употреблять «ливи», объезжать диких жеребцов и мулов. Не брезговал есть с ними, разговаривая на их языке. В моем имении, я, жена и дети, все мы плясали с моими пастухами и их женами. Отношения между нами были самые сердечные и, благодаря их внимательному уходу за моим скотом, я смог получать призы за моих чемпионов. А когда должны были забрать мое имение, мои индейцы-пастухи помогли мне вывезти мою мебель и вещи в наше новое место жительства и здесь нас до сих пор посещают.
В имении было у меня стадо диких коров и быков, ну и на праздниках заставлял моих индейцев с ними бороться как тореадоров, в чем и сам принимал участие, но пришлось все стадо ликвидировать, так как причиняло мне много хлопот нападениями на прохожих. В свободное время учился самоучкой джигитовке, а моих индейцев учил играть в «поло». Они хорошо преследовали мяч на наших горных полудиких лошадях. И не мудрено, ведь они с детства привыкают скакать на этих лошадях.
Трудно было жить холостым. Было мне тогда 22 года, а я, после злополучного происшествия в корпусе, женщин избегал, и приходилось утомлять мою плоть продолжительными скачками или ночным преследованием конокрадов и воров скотины, после чего ложился как убитый спать. Так я протянул два года и, наконец, женился в 24 года на красивой девушке полуиспанке-полуитальянке. За 9,5 лет было у нас шестеро детей, и все эти годы были мы влюблены друг в друга, но при последних родах я ее потерял, и осталось у меня четверо сирот.
Моя вторая жена, прекрасный человек, помогла мне поставить сирот на ноги, и дала им материнскую ласку, не делая разницы между ними и своим сыном. Единственно, не хватает ей быть русской, чтобы было с кем поделиться любовью ко всему нашему — русскому. Но так как нет полного счастья в этом мире, я счастлив в моей семье. Для поддержания же моей русскости, я всегда пел наши русские песни, в которых отражается широкая наша натура.
Помню еще в Сараево нас учили песне, которая и называется «Русская Песня»:
Что за песни, ай да песни
Распевает наша Русь.
Коль захочешь, так хоть тресни,
Так не спеть тебе француз.
Золотые, удалые, не немецкие,
Песни русские, живые, молодецкие.
Запоешь про сине море,
Иль про матушку реку,
Про сердечное ли горе,
Про кручинушку — тоску.
Иль как гаркнешь: «Гей, малина,
Не шуми дремучий бор» —
Слышно Руси исполина,
И раздолье и простор.
Трудно поверить что, будучи окружен людьми, можно себя чувствовать совершенно одиноким. А вот это и произошло со мной. Особенно это ощущалось на наши Праздники Рождества и Пасхи, когда я переживал отчужденность от всего меня окружающего.
Помню, был у меня друг урядник, сильный как медведь, честный, работящий и имеющий настоящую русскую душу. Работал он контрактором на шоссе, оканчивал контракт и все пропивал, а когда я ему говорил, что так не хорошо, он отвечал: «Что ты знаешь, сопляк, к чему буду беречь деньги? Работать человеку должно, а к чему мне деньги, если я никогда Кубани не увижу?»
И я его понимал, но так рассуждать не смел — у меня была семья, о которой я был обязан заботиться.
Когда мы еще жили в имении, купил я квартиру в городе Арекипа, думая останавливаться в ней проездом в Лиму к детям, но через два года по Аграрной Реформе отобрали мое имение и то, что должно было служить нам пристанищем при проезде, стало нашим постоянным жилищем.
Вот тебе судьба человека, проведшего всю жизнь на свежем воздухе, а к старости обязанному жить в какой-то клетке. Сперва было непривычно, садился на мою камионетку и отправлялся в горы подышать свежим воздухом, но понемногу свыкся и живу теперь припеваючи как улитка в раковине.
Занялся собиранием старины: картин, мебели, книг, фарфора, серебра, глиняных изваянии и т. п. и, хоть прежнего изобилия нет, но и недостатка тоже нет. Пятьдесят лет провел верхом на лошади и мулах, а сейчас живу бобылем, вот от безделья и разжирел ужасно как откормленный боров.
Живем мы в центре города, но вечером и ночью предпочитаем не выходить — могут раздеть догола. Ведь у жены сорвали золотые серьги прямо из ушей, несколько раз порезали сумочки, украли очки в золотой оправе — подарок ее отца. А теперь и того хуже: грабят банки, убивают полицейских, взрывают бомбами дома государственных чиновников и богатых обывателей, крадут автомобили прямо с улиц. Хоть я всегда ношу на поясе «босанский нож» и хорошо им фехтую, но силы-то не прежние — укатали сивку крутые горки. И невольно приходит в голову замечание английского драматурга и критика Георгия Бернарда Шоу, который сказал:«Знакомясь больше с людьми — предпочитаешь больше собак».
Почему-то здешние обстоятельства не задержали никого из колонистов — я единственный остаток в этой индейской стране. Вторая эмиграция построила церковь в Лиме, но с приходом к власти левых, почти все разъехались, и церковь перешла в Метрополию. Сняли со стен портреты Царской Семьи, генералов Белого Движения и двуглавого орла на большой доске в целую стену. Я подарил для церкви 47-киловый колокол.
Последний раз, когда был на службе, не было ни одного русского, только арабы. Вот и кончилась русская церковь в Перу.
Прожил я 55 лет в Перу, вывел всех детей на хорошую дорогу, дав им русские имена: Татьяна, Маруся, Андрюша, Леночка и Давидка, но это все, а по душе они перуанцы-католики. Научил любить их Родину и честно служить ей, но я, хоть и принял перуанское подданство, перуанцем не сделался. Много меня заставили страдать за то, что я русский: сперва преследовали как коммуниста, а во время войны как монархиста-германофила. Хотел бы умереть в Чиле — там есть русское кладбище, но где бы меня ни закопали, душа моя, раньше, чем попасть на Суд Божий, полетит по русскому небу от края до края, от Иркутска, где я родился, до Умани — родины моих родителей и дальше через Армавир в Новороссийск, откуда навсегда покинул я мою Родину в туманный день 13-го января 1920 года.
Вот в старости, рассмотрев мое скверное поведение в Сараево, причинившее столько горя моим родным, думаю, что это наследственная любовь к авантюрам моих предков и желание превзойти всех хулиганством. Ведь по отцовской матери, мы потомки знаменитого атамана Гонты, залившего кровью неприятелей всю Украину, пока не взяли его в плен и поджарили в медном котле в Польше. По отчему отцу мы потомки какого-то Гуцала, убившего польского пана и бежавшего в Запорожскую Сечь, а затем женившегося и оседшего на Украине. Ну, вот эта кровь и течет в моих жилах, которая сделала меня хулиганом в юности, но также дала возможность справиться с серьезными проблемами в жизни среди дикарей-разбойников.
В заключение должен сказать, что история жизни Белого Индейца все время переплетается с переживаниями давно минувших дней, когда он был просто кадетом Николаем Гуцаленко. Если и были грустные моменты в его кадетской жизни, то были и такие, которые сделали его русским патриотом на всю жизнь. Он пишет: «Больше всего нас соединяла любовь к погонам с Императорским Вензелем и любовь к нашей Великой Родине».
И дальше: «Я уважал малиновые погоны, которые носил в Сараево и которые мне напоминали наши стрелковые - мой отец был кадровым офицером Сибирских Стрелков, — но наши донские я любил и до сих пор чту за их трафарет моего любимого Императора Александра Третьего».
Этому, как эхо, отдаются слова другого нашего кадета, бывшего хабаровца, А. Елиневского, помещенные в Памятке Донского Кадетского Корпуса: «Теперь, при догорающих вечерних огнях жизни, оглядывая пройденный путь, пусть, немного и путанный, с грехами и ошибками, но верный по направлению, с двумя войнами с красными, на которые ушло семь лет молодой жизни, — меня всегда наполняет горделивое сознание, теплой волной заполняющее душу, что у меня было счастье: два года носить донские синие погоны с гордым вензелем великого императора-миротворца»!
Необыкновенная история заграничного кадета рассказана Игорем Донцовым.
Из журнала "Кадетская перекличка" № 36 1984 г.
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
 Гурджиев Георгий Иванович
Философ-мистик, композитор и путешественник
Одни считают его великим проходимцем, другие - избранным из избранных, входящим в эзотерический круг тайных владык мира. Он умел по желанию преображаться до неузнаваемости: изменял свой взгляд, лицо и даже тело, ибо был обладателем особого рода способностей и носителем энергии, превосходящей человеческое понимание. Он был примером абсолютной свободы и внутренней целостности. Но даже его ученики, общавшиеся с ним долгие годы, так до конца и не смогли понять его самого и его учение....
Георгий Гурджиев появился в России между 1911 и 1913 годами. К этому времени ему было около сорока лет. За спиной у него была сложная жизнь, разобраться в которой пытались многие биографы. Сам же он сделал все возможное, чтобы замести все следы, смешать факты с легендами, а иногда просто с абсурдом и анекдотами.
Для известного русского писателя, путешественника и исследователя «чудесного» Петра Демьяновича Успенского, встретившегося с Гурджиевым в 1914 году, и своих многочисленных российских, западноевропейских и американских последователей он был источником высшего знания. Для других он был «соблазнителем женщин», «поработителем мужчин», лжепророком и самим дьяволом.
Гурджиев немало поработал сам, чтобы создать этот двоящийся образ. Он подписывал свои послания ученикам как «Черный грек», «Тигр Туркестана» и «Племянник князя Мухранского». Однако что же мы действительно знаем о нем?
Начало начал
Он родился в 1870-х гг. в городе Александрополе (нынешний Гюмри), его отец был греком, а мать – армянкой. Отец был ашоком, собирателем и исполнителем древнего эпоса, а также мудрым человеком, покорно и с достоинством переносящим свои неудачи.
Интерес Гурджиева к мистическому православию сформировался под влиянием Русской и Армянской Церквей. Впоследствии Гурджиев назовет свое учение «эзотерическим христианством», тем самым отделив его от «официального» христианства, отношение к которому у Гурджиева было вполне типичным для большинства интеллигентов того времени.
Он много путешествовал, и если верить его рассказам о причинах этих путешествий, то главным их мотивом, несомненно, было стремление найти истину в форме древнего знания, возможно сохранившегося и дошедшего до нашего времени.
В 1915 году Гурджиев говорил в Москве с Успенским о «тибетских монастырях, Читрале, горе Афоне, суфийских школах в Персии, в Бухаре, восточном Туркестане, а также о дервишах разных орденов, но обо всем этом говорилось очень неопределенно». В разговорах с другими учениками, задававшими ему вопрос о местах, где он почерпнул свое учение, Гурджиев чаще всего упоминал Тибет, восточную Персию и Внешнюю Монголию. Его учение, несомненно, содержит в себе элементы тибетского буддизма, но также и элементы суфизма, йоги и других неизвестных никому традиций.
Гурджиев говорил Успенскому, что его путешествие на Восток было предпринято вместе с группой друзей, которые назвали себя «искателями истины». Среди них были люди, специализировавшиеся в различных областях знания и исследовавшие разные аспекты традиции. «Позже, – пишет Гурджиев, – когда мы собрались, мы сложили вместе все, что мы нашли».
Великий сердцевед
В российской столице его встретили с недоверием, прежде всего как человека из провинции. Гурджиев подпадал под этот стереотип, преодолеть который ему было непросто. Ведь в его задачу входило собрать под свое крыло искушенных и требовательных представителей интеллигенции и богемы, обладающих авторитетом и влиянием в обеих столицах.
Для того чтобы привлечь внимание этих кругов, по заказу Гурджиева один из его первых учеников написал небольшой программный опус, озаглавленный «Проблески истины». Для той же цели в одной из московских газет была помещена заметка о готовящемся к постановке балете «Битва магов». Именно ее прочитал Успенский и в связи с ней впервые обратил внимание на имя Гурджиева.
Георгий Гурджиев при первой же встрече с человеком умел задеть самый нерв его устремлений, страхов и надежд. Он говорил с музыкантами о «законе октавы», с художниками об объективном искусстве, с докторами о восточной медицине, с бизнесменами о бизнесе. С Успенским во время их первой встречи он заговорил на темы, интересовавшие в то время Успенского: о путешествиях и наркотиках, причем и в той, и в другой области он предстал перед ним человеком более опытным, чем его собеседник.
Другая разыгрываемая Гурджиевым линия поведения вела к созданию резко негативного впечатления. Он никогда не упускал случая создать для собеседника ситуацию напряжения, испытания, проверки. Ломка ожиданий, шок от встречи с неожиданным и непривычным, по мнению Гурджиева, должны были вести к пробуждению в человеке совести и сознания – двух важнейших элементов подлинно человеческой природы.
Озабоченный легкостью, с которой человек не поддается внешнему внушению и вытекающему из него «сну», в котором и проходит вся человеческая жизнь, Гурджиев предложил своим последователям метод самовоспоминания, ведущий к «пробуждению ото сна». Этот метод Гурджиев называл «четвертым путем», сочетающим в себе элементы трех других классических путей «пробуждения»: «путь факира», «путь монаха» и «путь йога».
Избегая концептуальной кристаллизации своего учения, Гурджиев изобретал различные способы, чтобы увести человека от поверхностного механического схватывания своих идей и направить его к их глубокому постижению. Это постижение было связано с изменением системы ценностей и ориентиров человека и должно было вести к обновлению жизни, которое и было главным смыслом и целью усилий Гурджиева.
Постепенно усилия Гурджиева начали вознаграждаться вниманием творческой интеллигенции российских столиц, вокруг него стали собираться нужные люди. И когда, наконец, появились условия для осуществления его грандиозных замыслов, происходит революция 1917 года и последовавшая за ней Гражданская война. Гурджиев уезжает на Кавказ.
После отъезда Гурджиева Успенский собрал петербургскую группу и предложил ей эмигрировать за границу, однако реакция большинства была нерешительной. Многие все еще надеялись на чудо. В мае от Гурджиева пришла короткая телеграмма: «Если хотите отдохнуть, приезжайте ко мне».
Успенский первым откликнулся на призыв Гурджиева. Вскоре и другие ученики начали съезжаться к Гурджиеву из Москвы и Петрограда. К августу 1917 года в Ессентуках вокруг него собрались тринадцать человек. Некоторые жили вместе с Гурджиевым, другие приходили к нему рано утром и оставались до глубокой ночи. Спали по четыре часа. Ученики выполняли всю домашнюю работу, остальное время было заполнено беседами и упражнениями.
Странники Божии
В 1918 году Гурджиев и его спутники уезжают в Тифлис, куда еще не дошел пожар революции. Здесь он познакомился с Александром и Жанной де Зальцманами (Александр де Зальцман был талантливым театральным художником, а его жена Жанна учителем танцев по системе знаменитого хореографа Жана Далькроза) и начал работу над постановкой балета «Борьба магов».
Осенью 1919 года Гурджиев предложил де Зальцманам оформить их совместную деятельность как Институт гармонического развития человека. Теперь центральным в работе Гурджиева становился балет, который, по его мнению, должен был стать «школой». Участники балета должны были научиться управлять своим телом, продвигаясь таким образом к раскрытию высших форм сознания.
Между тем политическая обстановка в Тифлисе становилась все более неспокойной, и, хотя большевики пришли в Грузию лишь в январе 1921 года, Гурджиев принял решение покинуть этот город летом 1920 года. На попутном пароходе компания, состоящая из Гурджиева и его многочисленных спутников, отплыла из Батума в Константинополь.
Однако в августе 1921 года Гурджиев и его спутники вынуждены были уехать в Германию, которая в начале 1920-х годов была Меккой мистицизма.
После ряда неудачных попыток обосноваться со своим институтом в Германии Гурджиев начал готовиться к поездке в Англию к Успенскому. Он прибыл в Лондон в феврале 1922 года и встретился с его учениками. Но обосноваться в Англии, так же как и в Германии, Гурджиеву не удалось. Несмотря на хлопоты английских друзей, виза не была получена. Впрочем, Гурджиеву было поставлено условие, которое он не принял: он мог получить визу один, без спутников, приехавших с ним из Тифлиса и Константинополя.
Летом 1922 года на деньги, собранные учениками Успенского в Лондоне, Гурджиев купил замок Приэре в Авоне близ Фонтенбло и открыл в нем Институт гармонического развития человека. Туда устремились константинопольские и лондонские ученики Успенского. Работа Гурджиева в этот период была посвящена главным образом методам изучения ритма и пластики. В декабре 1923 года Гурджиев устроил в Париже в театре на Елисейских полях демонстрацию плясок дервишей и ритмических движений под специальную музыку, сочиненную им для этих целей. Вскоре после этого вместе со значительной частью своих учеников он уезжает на гастроли в Америку.
Трудовая жизнь в волшебном замке
Замок Приэре, взятый в начале 1922 года в аренду, вскоре был приобретен Гурджиевым на средства, собранные лондонскими учениками Успенского. В октябре 1922 года он въехал туда с толпой учеников, и там сразу же развернулась бурная деятельность. Прежде всего был напечатан проспект по-французски, извещавший публику об открытии «Института гармонического развития человека Георгия Гурджиева». Проспект начинался с рассказа об «искателях истины» и о российских приключениях Гурджиева и заканчивался внушительным числом последователей. Называлась цифра в 5 тысяч человек.
В англоязычном проспекте, который появился позже, Гурджиев напустил еще больше тумана. Там говорилось об изучении методов усовершенствования человеческого «Я» в соответствии с теориями европейских и восточных научных школ, о применении психологических методов к различным наукам, о космической психологии и вселенской механике, о теории относительности, нумерологии, астрофизике, алхимии, древней и современной восточной медицине, о психологии искусства, древней и новой философии, о гармонических ритмах и медицине.
В замке царила атмосфера экзальтации. Ходило множество рассказов о невероятных переживаниях, которые испытывали его обитатели.
Музыка Гурджиева, которую он часто исполнял сам на ручном органе, воспринималась большинством из обитателей замка как музыка сфер. Другие считали, что эта музыка непосредственно воздействует на человеческие эмоции, возбуждая радость, сожаление, страх и мощное стремление к «пробуждению». Музыка шла рука об руку с «движениями» и «храмовыми танцами», создавая совместно новый язык гурджиевского учения.
Обучение обычно длилось далеко за полночь, так что редко кому удавалось поспать больше трех-четырех часов. По теории Гурджиева, люди, которые спят по семь часов, теряют половину этого времени на некачественный сон, и только глубокий сон, связанный с физической усталостью, длящийся три-четыре часа, приносит человеку настоящий отдых.
Многие не выдерживали такого ритма, собирали свои вещи и уезжали. Гурджиев никого не удерживал, напротив, часто сам выпроваживал неугодных. Другие погружались в фантазии, жили как во сне. Некоторые сходили с ума, были случаи самоубийств. Но, как это ни странно, преобладающим было настроение воодушевления, связанное с «борьбой со сном».
В субботние вечера замок Приэре преображался. Готовился праздничный стол, и Гурджиев развлекал гостей, которые попадали в волшебный мир загадочных декораций, дервишеских танцев и музыки сфер.
В 1923 году было организовано несколько демонстраций «движений» и танцев в Париже в театре на Елисейских полях и некоторых других театрах. Французские, английские и американские газеты публиковали сенсационные рассказы о «лесных философах», «новом культе» и «черном маге», который управлял покорными овцами, гипнотизируя мужчин и женщин и опустошая их кошельки. Гурджиев искал популярности у публики и приглашал для участия в своих представлениях фокусников, перемежая их номера с исполнением «священных танцев» и «религиозных церемоний».
Присутствовавший на этих представлениях Успенский, уже давно испытывавший смешанные чувства по отношению к своему учителю, видел ненатуральность этой новой роли Гурджиева – фокусника и балетного импресарио. Он мучительно пытался определить линию своего отношения к тому, что делал в то время Гурджиев.
Испытание на прочность и смерть мастера
Между тем финансовые заботы не оставляли Гурджиева, который вынужден был искать дополнительные доходы для поддержания жизни в Приэре. Его поездка в Америку в 1924 году стала одной из попыток выйти из неразрешимой финансовой ловушки, в которой он оказался, и разведкой боем новой территории для своей деятельности.
После отъезда Гурджиева Успенский вернулся в Лондон и собрал своих лондонских учеников. Он сказал им: «Я попросил вас прийти, чтобы сообщить, что решил порвать все отношения с мистером Гурджиевым. Вы можете уйти и работать с ним или остаться со мной».
На вопрос о причинах такого резкого разрыва Успенский ответил: «Мистер Гурджиев – человек экстраординарный, и его возможности превышают таковые каждого из нас. Но и он может ошибаться. Он сейчас переживает кризис, последствия которого невозможно предвидеть… Он может сойти с ума или навлечет на себя несчастье, в котором пострадают все окружающие».
Вскоре после этого, вернувшись во Францию, Гурджиев попал в аварию: он врезался в дерево, возвращаясь на автомобиле на огромной скорости из Парижа в Фонтенбло.
Через полгода, с трудом оправившись после аварии, Гурджиев принял решение о ликвидации института. Он выселил из имения большую часть своих учеников, продал его и переселился в Париж. Теперь он обратился к литературному творчеству. В течение ряда лет он написал несколько книг, среди них брошюру «Вестник грядущего добра», псевдобиографическую повесть «Встречи с замечательными людьми» о детстве, юности и поисках «утраченного древнего знания» на Востоке, а также фантастический роман «Рассказы Вельзевула своему внуку». Писательский период Гурджиева закончился так же стремительно, как и начался.
Вторую мировую войну Гурджиев незаметно прожил в Париже. После войны вокруг него снова стали собираться его бывшие и новые ученики, с которыми он вел занятия и беседы. Главной формой работы теперь стали ежедневные ритуализированные застолья, во время которых произносились тосты за «идиотов» всех разрядов и видов.
Он умер 29 октября 1949 года, оставив своих учеников в состоянии растерянности и недоумения по поводу дальнейшей судьбы его учения. Однако его ближайшая ученица Жанна де Зальцман сумела собрать вокруг себя некоторых из них и организовать их в существующий по сей день Гурджиевский фонд.
Георгий Гурджиев был похоронен в Авон Сейн-Мар под Парижем.
В 2007 году был снят документальный фильм «Я - Гурджиев. Я - не умру».
Автор текста А.Ровнер
14 января 1866 года – 29 октября 1949 года | | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
 Дрейк Фрэнсис (Francis Drake)
Английский мореплаватель, работорговец, пират, вице-адмирал, видный политический деятель эпохи Елизаветы I
Фрэнсис Дрейк родился на ферме в Кроундейле, недалеко от местечка Тависток. Год его рождения точно неизвестен – где-то между 1939-м и 1944-м годами. Семья Дрейков арендовала землю у сэра Джона Рассела, впоследствии графа Бедрофа, приближенного Генриха VIII. Отец Фрэнсиса Эдмунд Дрейк служил священником, но оказался замешан в скандальной истории с грабежами, из-за чего вынужден был переехать в Плимут, где юный Фрэнсис начал осваивать морское дело.
Ему еще не исполнилось и тринадцати лет, когда он сумел войти в команду небольшого барка, курсировавшего между портами на Темзе. Менее чем через семь лет капитан барка скончался, завещав свое судно Фрэнсису Дрейку, которому не было еще и двадцати лет, когда он стал капитаном и владельцем собственного корабля.
Однако довольствоваться скромным суденышком Фрэнсис не собирался. В 1563 году Дрейк использовал свои родственные связи: он сошелся со своим кузеном Джоном Хоукинсом (в стратегическом плане это был очень грамотный шаг, поскольку Хоукинсам из Плимута принадлежала целая флотилия кораблей). В том же году он впервые в своей жизни отправился к берегам Нового Света на борту одного из кораблей Джона Хоукинса. Сам Хоукинс также участвовал в вояже, поскольку был капитаном. В его намерения входило ввести Дрейка в курс дела и обучить особым морским премудростям. Корабль использовался для перевозки рабов, так что Дрейк быстро вошел в детали едва ли не самого прибыльного занятия на море в те времена. Помимо работорговли Фрэнсису приходилось принимать участие в грабеже португальских судов, встречавшихся по пути. Он оказался успешным учеником и очень скоро заслужил право управлять собственной каравеллой.
Цель похода, о котором знала королева Елизавета и даже тайно находилась в доле, состояла в добыче в Гвинее негров-рабов, а затем обмене их в испанских колониях в Америке на золото, жемчуг и изумруды. В этом плавании шесть судов Джона Хоукинса пересекли Атлантику за 52 дня, а затем пошли вдоль Венесуэльского побережья, торгуя или воюя с местными жителями.
Интересно, что манеры Дрейка в общении с колонистами отличались известным благородством: он не использовал отравленных стрел во время боя и не пытал пленных, как это делали испанцы, а всегда сначала вел переговоры о торговле. Парламентеров он вознаграждал за службу, заложники всегда могли рассчитывать на вежливое обращение, а мирное население – на сохранение жизни и безопасность.
В 1568 году они с Хоукинсом, как обычно, совместно промышляли в Карибском регионе. Очень прибыльно продав в Венесуэле большой груз рабов, они направлялись домой. У Сан-Хуан-де-Улуа (портовый городок на побережье Мексики) эскадра Хоукинса попала в ловушку, устроенную испанцами. В завязавшейся баталии практически все корабли Хоукинса получили серьезные повреждения, но ему с Дрейком не только удалось спастись, но и довести до родных берегов все суда. Это событие очень сильно повлияло на Фрэнсиса Дрейка и наложило неизгладимый отпечаток на всю его дальнейшую судьбу. Фрэнсис Дрейк, пережив всю горечь поражения, стал беспощадным врагом испанцев. Можно даже сказать, что, не случись того злополучного инцидента у Сан-Хуан-де-Улуа, ему, наверное, не удалось бы реализовать в полной мере свой талант корсара и нанести такой урон испанцам на море. Масла в огонь подливало и то обстоятельство, что Дрейк был воспитан отцом в протестантском духе, тогда как испанцы были, как известно, католиками.
В 1572 году капитан Дрейк самостоятельно совершил набег на Панамский перешеек, задумав захватить испанский караван с золотом и серебром из Перу. Дрейк рискнул отправиться без поддержки в это путешествие. Он самостоятельно вел бриг «Сван» («Лебедь») водоизмещением в 25 тонн – сравнительно небольшой корабль. Однако, несмотря на это, Дрейку в итоге удалось захватить два крупных фрегата. На этом он и не думал останавливаться, присоединив к своим трофеям еще около двух десятков небольших судов. Триумф настолько вдохновил его, что Дрейк, забыв о всякой осторожности, совершил налет с моря на город Вента-де-Крузес, находившийся всего в двадцати километрах от Панамы. И ему буквально все сошло с рук.
В этих двух своих первых вылазках на Карибы Дрейк не только стремился заполучить как можно больше добычи, он еще анализировал тактические и технические нюансы, характеризующие особенности оборонной стратегии испанцев в Карибском регионе. Но больше всего его интересовало то, каким образом работает механизм доставки финансов из колоний к берегам Старого Света. И тут Фрэнсиса Дрейка ждала самая большая неожиданность. Он на деле убедился в том, что Испания, получавшая весьма значительные средства из Америки, была настолько уверена как в своем военном превосходстве, так и в господстве на море, что не допускала мысли о возможности серьезного, хорошо продуманного нападения, будучи совершенно уверенной в безопасности своих ресурсов. Но Дрейк заметил слабое звено в цепи доставки финансовых средств: это был Панамский перешеек.
Испанцы явно желали сэкономить, а потому работали по крайне примитивной схеме: весь объем денежных средств (золото, серебро) собирался ими и подготавливался к отправке в Панаме, потом все эти неисчислимые богатства переправляли в порт Номбре-де-Диос, откуда кораблями все доставлялось в Испанию. Из Панамы же до Номбре-де-Диос все ценности ехали на спинах мулов, причем без какой-либо реальной охраны. Путь мулов пролегал через Панамский перешеек. При этом конечный пункт назначения – Номбре-де-Диос – отнюдь нельзя было причислить к хорошо защищенным портам. Дрейк сразу понял, как ему использовать оплошность самоуверенных испанцев. Однако, будучи мудрым человеком, Дрейк решил на этот раз благополучно вернуться со всей своей внушительной добычей обратно домой, где намеревался организовать очередной вояж на Карибы – теперь уже с вполне осознанной и четкой целью.
Поскольку Дрейк относился к тем людям, которые всегда доводят начатое до конца, в 1572 году он, капитально подготовившись, вновь собрался взять курс на Карибы, намереваясь задать испанцам жару. Надо заметить, что это вообще был довольно-таки любопытный прецедент: ведь грабить корабли в Карибском море было было позволено французам, а не англичанам, да и то – лишь эпизодически. А Фрэнсис Дрейк, по сути, стал первым английским капитаном, который плавал по Карибскому морю с единственной целью грабежа испанских галеонов, груженых золотом.
В мае 1572 года Дрейк вышел в море уже не один, а с небольшой эскадрой из двух кораблей. Скромный «Сван» он на сей раз передал своему брату Джону, а сам управлял внушительным 70-тонным фрегатом «Паша». Согласно источникам, общая численность команды Дрейка в этом рейде составляла 73 человека. Все они, как и их капитан, хотели заполучить все мыслимые испанские сокровища. 29 июня 1572 года произошла историческая высадка десанта Дрейка на Панамском побережье, а 19 июля (то есть практически всего лишь три недели спустя) порт Номбре-де-Диос уже был захвачен пиратами. Правда, победа оказалась не полной; внушительную часть драгоценных запасов испанцам все-таки удалось с эскадрой перевезти в безопасное место. Вдобавок ко всему, пираты натолкнулись на яростное сопротивление защитников города. Схватка была жестокой и кровопролитной. Дрейк, сражавшийся в первых рядах, был ранен в бедро. Победителям, тем не менее, достался изрядный груз слитков серебра.
Возвращаться обратно Дрейку было никак нельзя: тяжелый груз добычи скверно сказывался на маневренности судов; кроме того, был большой риск столкнуться в море с целой испанской военной эскадрой. Дрейк понял, что нужно позаботиться об устройстве временной базы. Оставив за спиной разграбленный город и выбрав подходящий островок, пираты расположились на нем лагерем. Поначалу все шло хорошо. Серебряные слитки были надежно спрятаны в укромном месте на острове, а оба пиратских корабля плавали вдоль побережья, беря на абордаж испанские корабли. Однако очень скоро команду стал косить странный мор. Потеряв около 75 процентов команды, Дрейк принял решение сжечь один из кораблей – такова была печальная участь «Свана». Но оставшихся в живых моряков было слишком мало, чтобы успешно продолжать свои захватнические рейды. И тогда Фрэнсис Дрейк пошел на невероятный шаг, проявив завидный талант искусного дипломата: он заключил союз с симарронами. Это были беглые африканские рабы, активно противостоявшие испанцам. Особенно хороши были симарронские разведчики: ни одно сколь-либо крупное перемещение людских или финансовых резервов испанского правительства на Панамском побережье не избегало их внимания. В результате заключенного союза Дрейк получал двойную выгоду: он смог пополнить команду за счет африканских волонтеров, кроме того, ему становилась доступной вся информация о движении грузов золота, серебра и драгоценностей. Разведчики очень скоро дали знать о себе. Они сообщили Дрейку, что на исходе января 1573 года ожидается прибытие в Панаму флотилии с богатым грузом. Потом этот груз должен был быть переправлен в Номбре-де-Диос все с теми же караванами мулов. Пираты вновь высадились на побережье и устроили засаду. Но у испанцев тоже неплохо работала разведка. Им удалось перехитрить пиратов и спасти немалую часть ценностей.
Дрейк горевал недолго. Во-первых, мор прекратился. Выстоять перед загадочным недугом удалось лишь 17 пиратам, включая самого Дрейка. Во-вторых, симарронские волонтеры (общим числом в 30 человек) оказались вполне способными учениками. И с этой разношерстой командой Фрэнсис Дрейк решил вновь попытать счастья на море. Следует упомянуть, что симарроны предпочитали месть испанцам золоту и серебру, а потому совершенно не претендовали на свою долю добычи, что было по душе капитану Дрейку.
Шла уже весна 1573 года. Обстоятельства сложились таким образом, что экипаж Дрейка повстречал большой корабль известного французского пирата и исследователя Гийома Ле Тестю (Guillaume Le Testu), которого знали под кличкой Тэту. Оба капитана чрезвычайно понравились друг другу и решили объединить свои силы. Также были четко оговорены и соответствующие доли при разделе любой добычи. Вскоре симарронские разведчики принесли поистине вдохновляющее известие: караван мулов, груженный золотом и серебром, расположился на отдых всего в миле от Номбре-де-Диос. На тот момент оба пиратских корабля находились практически рядом с их стоянкой. Объединенная рать английских и французских пиратов при поддержке симарронов стремительно сошла на берег и ринулась в атаку. Испанцы мужественно сопротивлялись, но были все перебиты. Пиратам досталась груда серебряных и золотых слитков. Унести все им было просто не под силу, поэтому серебро решили зарыть, чтобы впоследствии за ним вернуться. Не обошлось и без потерь. Победу пиратов серьезно омрачила гибель Ле Тестю. Впрочем, Дрейк, соблюдая договоренность, поровну разделил добычу между пиратами. Объем всего завоеванного был настолько изряден, что в августе 1573 года Фрэнсис Дрейк решил не искушать судьбу понапрасну и вернуться домой. Хотя припрятанное серебро пиратам так и не удалось заполучить, поскольку оно было обнаружено испанцами.
Когда в 1573 году Дрейк вернулся в Англию, его состояние оценивалось в 20 000 фунтов стерлингов.
В середине ХVI века мореходство было опасным бизнесом: англичане без особых раздумий нападали на иностранные корабли, чередовали торговлю с грабежами, испанцы и французы тоже не гнушались пиратством и работорговлей. Союзы в таких случаях могли образовываться самые разные – англичане с французами, индейцами или беглыми рабами, но никогда – англичане с испанцами. Королева Елизавета даже в периоды официальной дружбы с испанским королем Филиппом втайне поддерживала пиратские вылазки своих подданных, рассчитывая на прибыль и увеличение английских колоний. Именно поэтому Фрэнсис Дрейк, которого испанцы боялись, ненавидели и называли Драко (Дракон), в глазах своих соотечественников не считался пиратом и даже официально послужил английской короне в ее внутренних делах: его «Фалкон» был первым в списке прочих судов, отправленных на подавление бунта в Ирландии в 1575 году.
Плавание на парусных кораблях через океан было вопросом мастерства, удачи и большой отваги, поэтому о Дрейке уже при жизни писались книги и баллады. В 1577 году Фрэнсис Дрейк отправился в новый поход: генерал-капитан флотилии из шести кораблей, он с благословления королевы собирался напасть на тихоокеанские берега испанских колоний в Америке. Во время перехода через Атлантику погода благоприятствовала судам, но в районе тропика Козерога, когда берег был совсем близко, «наступила тьма египетская… затем началась буря, вода и небо смешались: казалось, дно морское разверзается». Этот шторм моряки сочли колдовством аборигенов, наславших демонов из пампы на путешественников, чтобы отомстить за угнетения, претерпеваемые от португальцев.
В этом и последующих штормах Дрейк несколько раз терял и снова находил свои корабли, казнил одного из своих капитанов за заговор. У входа в Магелланов пролив у Дрейка осталось три корабля, главный из которых – «Пеликан» - был переименован в «Золотую лань». На Мегеллановых островах флотилия нашла «множество пингвинов, которых Магеллан назвал гусями. …Благодаря их неуклюжести и медленному движению за один день их набили не меньше трех тысяч». Следуя дальше на юг, он обогнул Огненную Землю и открыл пролив, соединяющий Атлантический и Тихий океаны, который сегодня назван в его честь «пролив Дрейка». В Тихом океане из-за бури Дрейк потерял свою эскадру, с которой так и не встретился. После шторма он стал на якорь среди неизвестных ранее островов, назвав их «Елизаветинские». Дальнейшее его путешествие состояло из грабежей у берегов Чили и Перу, за что вице-король Перу отправил два корабля, чтобы захватить пирата. Дрейк ушел от погони на северо-запад, грабя по дороге испанские корабли с золотом и драгоценностями и захватывая пленных.
Точное количество кораблей, ставших жертвами пиратов, установить сейчас невозможно, а размер их добычи превзошел все ожидания. Насладившись местью испанцам на море, Дрейк решил проявить себя и на суше. Он развернул фрегат и 5 февраля 1579 года достиг побережья Перу; в большинстве перуанских портов (например, в Лиме, столице Перу, в Кальяо и проч.) всегда находились корабли с важными грузами для отправки в Испанию. Пиратам удалось взять на абордаж практически все корабли, находившиеся на тот момент в гавани Кальяо. Допрос с пристрастием, учиненный подручными Дрейка, выявил интересную информацию. Выяснилось, что незадолго до появления англичан гавань оставил шлюп «Какафуэго», начиненный ценностями. «Золотая лань» тут же устремилась в погоню. Следует заметить, что, даже пытаясь настичь «Какафуэго», пираты не пренебрегали своими обязанностями; они останавливали и грабили практически все встреченные корабли. Догнать же «Какафуэго» Дрейку удалось примерно через месяц (1 марта) у мыса Сан-Франциско (к северу от экватора). «Какафуэго» был практически лишен вооружения и сдался без боя. Его трюмы были до отказа забиты тяжелыми слитками золота и серебра. Восхищенные пираты также обнаружили множество мешков с серебряными монетами. С таким богатством можно было уже возвращаться домой. Тем более, что испанским портам и торговому флоту был нанесен более чем весомый ущерб, да и подходящие районы для колоний Дрейк сумел приглядеть.
Фрэнсис Дрейк осматривает сокровища, взятые с испанского судна.
В марте 1579 года он был в Панаме, откуда собирался вернуться на родину. Через Магелланов пролив это было сделать нельзя – там ждала испанская эскадра. Обсуждалась идея открыть в Северной Америке проход из Тихого океана а Атлантический. Но в итоге пират пошел через Тихий океан в Ост-Индию, затем через Индийский океан в Атлантику, везя на борту «Золотой лани» до 30 тонн добычи и до 15 тонн вооружения и боеприпасов. В этом плавании Дрейк открыл Новый Альбион (недалеко от нынешнего Сан-Франциско), побывал на «острове Воров», терпел кораблекрушение, наскочив на подводную скалу, высаживался на остров Ява, где показывал местному правителю «военные упражнения» своих матросов… В июне 1580 года его корабль пересек тропик Рака, а 26 сентября, завершив кругосветное плавание за два года десять месяцев и одиннадцать дней, прибыл в Плимут. Из кругосветного плавания Дрейк привез в Англию не только сокровища, но и клубни картофеля – за это ему были особенно благодарны потомки.
Генерал Дрейк вернулся с успехом и добычей, но не знал, как встретит его королева – испанский посол и «партия мира» требовали наказать «первого вора» за грабежи и нападения на колонии. Но королева вызвала мореплавателя для беседы с глазу на глаз, и шесть часов с картами в руках он рассказывал ей о сокровищах, новых землях и торговых договорах, морских путях. Его рассказы и полмиллиона фунтов стерлингов в трюмах решили дело. В апреле следующего года Елизавета прибыла на «Золотую лань», где, подняв золоченый меч, сказала, что король Филипп требует от нее вернуть сокровища вместе с головой Дрейка. Меч опустился на плечо коленопреклоненного капитана, который поднялся на ноги рыцарем и героем нации. Королева посвятила Дрейка в рыцари в присутствии французского посла, что было великой честью для сына викария и оскорблением для короля Филиппа.
В окрестностях Плимута Дрейк приобрел себе огромное поместье; королева дополнительно презентовала его еще несколькими. В том же году он был избран членом парламента Великобритании. Четырьмя годами позднее, когда он уже несколько лет управлял Плимутом в качестве мэра, Дрейк женился на юной наследнице огромного состояния, еще более упрочив свое положение. Казалось, что его морской жизни пришел конец. Но это было обманчивое впечатление.
Королева поставила Дрейка во главе огромной эскадры, которой предстояло сокрушить испанское господство в Карибском регионе и заявить о британском присутствии в Вест-Индии (это традиционное название островов Карибского моря). Дрейк сложил с себя полномочия мэра, простился с женой и отбыл.
Его эскадра насчитывала более 25 кораблей. Команда составляла 2300 человек. Этот впечатляющий демарш знаменовал собой начало военного противостояния, которое затянулось на десятки лет. Теперь у сэра Фрэнсиса Дрейка наконец-то была заветная лицензия. Согласно этому документу он имел право вызволять из плена захваченных в результате военного конфликта с Испанией английских моряков. На деле же это подразумевало под собой захват и разграбление испанских кораблей. Королева Елизавета даже одобрила создание специального акционерного общества, которое было образовано в расчете на прибыльную добычу с вражеских галеонов.
Нельзя сказать, чтобы все складывалось удачно для Дрейка в этой экспедиции. Скорее, наоборот. Он упустил целую флотилию груженных золотом кораблей, а занимаемые им города (например, Сантьяго) не могли порадовать богатым выкупом, отчего Дрейк в ярости предавал их огню. В довершение всего на кораблях эскадры сэра Фрэнсиса вспыхнула лихорадка, унесшая сотни жизней. Вместо ожидаемого выкупа в миллион золотых дукатов с жителей Санто-Доминго Дрейк смог выручить от силы двадцать пять тысяч. Даже с легендарной Картахены пиратам удалось собрать не более ста тысяч дукатов, хотя Дрейк всерьез угрожал сровнять город с землей. Итог экспедиции был плачевен: из всей команды выжило немногим более полутора тысяч человек, финансовые затраты не окупились. Сам сэр Фрэнсис Дрейк потерял на этом вояже серьезные средства.
Королева не могла быть удовлетворена подобным результатом. Тем не менее, она по-прежнему благоволила к Дрейку. В 1587 году она приказала ему противостоять кораблям знаменитой Испанской Армады. Попутно Дрейку его главным трофеем явился португальский барк «Сан-Фелипе», ставший добычей пиратов в районе Азорских островов; груз доставшихся им ценностей и товаров был просто огромен. Помимо этого, сэр Фрэнсис Дрейк разработал план взятия крупного испанского порта Кадис; наряду с золотом и серебром Дрейку удалось захватить свыше тридцати судов противника. Все это вполне компенсировало неудачный итог экспедиции 1856 года. После возвращения в Англию сэр Фрэнсис Дрейк был удостоен звания вице-адмирала и назначен королевой Елизаветой на пост главнокомандующего объединенными военно-морскими силами Великобритании. В 1589 году он командовал объединенными силами флота; под началом у него находилось свыше 150 боевых кораблей. И хотя ему удалось успешно противостоять вторжению испанцев, ситуация существенно изменилась, когда военные действия переместились на территорию Испании. Болезни, существенные потери, просчеты в стратегии – все это свело на нет первоначальные успехи англичан.
Королева вновь была уязвлена. Дабы как-то компенсировать негативное впечатление, она задумала вторую экспедицию в Вест-Индию. Военная ситуация была не особенно благоприятна, вследствие чего ее желание было реализовано лишь несколькими годами позднее. Однако в 1595 году она приказала Дрейку возглавить новую эскадру. Вице-адмирал привел королеве свои резоны, что спешить с выходом в море не стоит и необходимо все как следует подготовить, но та была неумолима. 7 сентября 1595 года эскадра взяла курс на Карибы. Королева на сей раз требовала чего-то невероятного и фантастического: например, взятия… Панамы. Эскадра была составлена спешно; в нее вошли 27 военных и торговых кораблей (по числу кораблей она на 2 корабля превосходила флотилию, что отправилась в первую вест-индскую экспедицию). Команда тоже соответственно увеличилась: всего было собрано 1500 моряков и 1000 пехотинцев. Руководить всеми этими силами (по решению королевы) был призван триумвират в лице самого сэра Фрэнсиса Дрейка, его бывшего партнера и родственника сэра Джона Хоукинса, а также Томаса Баскервиля, которому надлежало руководить действиями на суше. Если с Баскервилем Дрейк в принципе не должен был иметь проблем в плане совместных действий, то с Хоукинсом дело обстояло гораздо хуже. Он имел совсем другой темперамент, был, в отличие от стремительного и изобретательного Дрейка, чересчур методичным, медлительным и осторожным; вдобавок он явно завидовал стремительному вознесению своего некогда младшего офицера. Конфликты следовали один за другим, и это отнюдь не предвещало благоприятного ведения военной кампании. Причем все буквально пошло наперекосяк еще с самого начала. Вместо того, чтобы двигаться прямо к побережью Панамы, эскадре было приказано следовать к порту Сан-Хуан на Больших Антильских островах, в гавани которого оказался поврежденный галеон с невероятно ценным грузом. О демарше английской эскадры каким-то образом стало известно испанцам, мгновенно направившим к Сан-Хуану пять отменно вооруженных фрегатов. Это произошло 25 сентября. На кораблях Дрейка непредвиденно подошли к концу запасы провизии; вице-адмирал принял решение атаковать портовый городок Лас-Пальмас на Канарских островах. Сражение сложилось не в пользу англичан – несколько моряков даже попали в плен. Тогда Дрейк двинулся к Гваделупе и оказался там со всеми кораблями 9 ноября. Сразу же после пополнения запасов продовольствия он намеревался вести эскадру к Сан-Хуану, но тут вмешался Хоукинс, считавший, что все корабли должны быть тщательно осмотрены. Дрейк согласился, что было большой ошибкой. Поскольку осмотром руководил сам Хоукинс, процедура затянулась на целых две недели. За это время пять испанских военных фрегатов не только достигли Сан-Хуана, но заняли надежную оборону, будучи готовыми отражать любые атаки англичан. Наконец английская эскадра достигла Сан-Хуана. Случилось это уже 22 ноября. Хоукинс, всю дорогу споривший с Дрейком, обнаружив пять готовых их встретить военных фрегатов, переживал так сильно, что его хватил удар, и он скончался.
Дрейк для вида предпринял несколько атак, хотя и так было ясно, что галеона им не видать. Пока англичане возились с кораблями, испанцы в несколько раз увеличили огневую мощь порта, установив на стенах орудия с поврежденных кораблей; последние образовывали великолепный щит, за которым – в полной безопасности – находилась пятерка военных фрегатов. Бессмысленно атаковав порт 22 и 23 ноября, 24-го Дрейк снял осаду и повел эскадру вдоль побережья Венесуэлы и Колумбии. Какие-то небольшие городки английским пиратам удалось взять приступом и разорить, но добыча была скудна. Другие города, например та же Картахена, оказались невероятно хорошо укреплены (испанцы хорошо усвоили уроки, преподанные им Дрейком в 1585 году).
8 января 1596 года Дрейк оказался в районе городка Номбре-де-Диос и вновь его захватил; для взятия Панамы он отрядил Томаса Баскервиля с 600 солдатами, велев тому двигаться по пути, которым следовали караваны мулов с ценной поклажей в Панаму. Но стояла зима, был сезон дождей. Все пути стали непроходимыми. Баскервиль, потеряв многих солдат, был вынужден через четыре дня бесславно возвратиться в Номбре-де-Диос.
Эскадра Дрейка в это время находилась в море западнее Никарагуа. Из-за на редкость скверной погоды на кораблях вспыхнула жестокая лихорадка. Дрейк заразился дизентерией и 28 января 1596 года умер в жесточайших мучениях. Дрейк был похоронен у Портобелло в Панаме. Он завещал похоронить себя в полном военном облачении. Его тело было заключено в железный гроб и предано волнам у Портобелло, вблизи берегов Панамы. В наше время этот гроб мечтали и по-прежнему мечтают обнаружить целые поколения дайверов. После его трагической кончины Баскервиль принял на себя командование и повел корабли обратно в Англию. По пути им даже удалось отразить нападение мощной испанской эскадры, и это явилось единственным положительным результатом второй экспедиции англичан в Вест-Индию.
«Золотая лань» - знаменитый корабль Фрэнсиса Дрейка.
Легендарный галеон Дрейка «Золотая лань» стоял на Темзе больше 100 лет, из его досок было сделано кресло, которое Карл II подарил Оксфорду. Сегодня можно увидеть две реконструкции корабля – в районе Саутварк на берегу Темзы и в Бриксхеме в Девоншире.
Текст подготовил Андрей Гончаров
Использованные материалы:
Текст статьи Маши Шефер
Материалы сайта www.iquard.3dn.ru
1540 год – 28 января 1596 года | | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Жизнь замечательных людей | Подвижничество
Скобцова Елизавета Юрьевна (мать Мария)
Поэтесса, мемуаристка, участница французского Сопротивления и преподобномученица
Ещё до смерти будет суд,
Мой, собственный и беспощадный,
Когда возьмут и унесут
Монашеский наряд нарядный.
С укором перечислят мне
Мои грехи святые сёстры.
И суд велит гореть в огне.
И это будет новый постриг.
Елизавета Пиленко - так звали в миру мать Марию - родилась в Риге 21 декабря 1891 года. Сразу после рождения маленькой Лизе докторам пришлось сделать операцию ради спасения ее жизни, а через несколько дней во время крещения она захлебнулась в купели, и Лизу пришлось спасать во второй раз.
Ее детство и отрочество прошли около Анапы, куда ее отец агроном-любитель Юрий Дмитриевич Пиленко переехал в июне 1895 года после выхода в отставку. Его небольшое имение, доставшееся ему после кончины его отца отставного генерала и винодела Дмитрия Пиленко, находилось в шести верстах от Анапы. Мать Лизы происходила из рода Дмитриевых-Мамоновых. Весной 1905 года Юрий Пиленко был назначен директором Никитского ботанического сада, и семья переехала в Крым. В женской гимназии Ялты Елизавета закончила 4-й класс. Вскоре ее отец был переведён на службу в департамент земледелия в Петербурге, куда семья Пиленко переехала в мае 1906 года, а 17 июля Дмитрий Пиленко скоропостижно скончался.
Елизавета Пиленко со своим братом Дмитрием. Костюмированный праздник, 1899 год.
С 15 лет Лиза начала интересоваться литературой и искусством, была вовлечена в революционное движение, часто посещала литературные кружки, собиравшиеся вокруг поэтов Александра Блока и Вячеслава Иванова. На одном из таких литературных вечеров она познакомилась с Александром Блоком. В 1909 году она окончила Брюсовскую гимназию, получила аттестат с серебряной медалью и уехала летом в своё родовое имение на юг.
19 февраля 1910 года она вышла замуж за юриста, близкого друга многих литераторов, а впоследствии - католического священника византийского обряда Дмитрия Кузьмина-Караваева, работавшего в Русском апостолате в Зарубежье. Во время их недолгого брака Елизавета Юрьевна всё сильнее углублялась в религиозные поиски. В этот период были изданы ее первые книги «Скифские черепки», «Юрали» и «Руфь». Через несколько лет она разошлась с мужем и уехала с дочерью Гаяной в Анапу. Там она пережила начало революции, позднее примкнула к акмеистам, и вступила в партию эсеров. В 1918 году она была избрана городским головой Анапы.
В имении Гумилевых Слепневе, 1912 год. В центре - Анна Ахматова, слева от нее - Мария Кузьмина-Караваева, справа - Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева и художник Дмитрий Дмитриевич Бушен.
За поддержку большевиков она привлекалась отступающей Белой армией к суду, и ее чуть было не казнили вместе с другими сторонниками большевиков, но ей удалось избежать казни. В начале 1920-х годов она была сослана на запад, откуда в условиях невероятной бедности и лишений ей удалось добраться сначала до Турции, потом она попала в Сербию, а затем переехала в Париж.
Сербия 1923 год. Елизавета Скобцова с детьми: Юра, Настя, Гаяна
Во время переездов в ссылке она вышла замуж за военного судью Данилу Скобцова, который ее судил в Анапе. Семья Скобцовых приехала из Сербии в Париж в январе 1924 года. Во время долгого путешествия в Тифлисе у них родился сын Юрий, а в Сербии в 1922 году – дочь Настя.
Жизнь в другой стране была сопряжена с тяжелейшей нуждой, но проживание в эмиграции в очень тяжелых условиях дало огромный толчок будущей матери Марии для духовного расцвета. В парижской эмиграции она встретилась с единомышленниками и старыми друзьями, продолжала писать и публиковать статьи и стихи, читать лекции и учиться. В январе 1923 года из России была выслана большая группа интеллигенции, в том числе - Николай Бердяев. С 1925 года он возглавил в парижском Православном Богословском институте кафедру догматического богословия. Его выступления привлекали слушателей и вызывали огромный интерес, часто во время лекций возникали споры и обсуждения. Елизавета Юрьевна стала вольнослушательницей Богословского института. Атмосфера, в которой она оказалась, ее преобразила, на многие интересовавшие ее вопросы она нашла ответы, у нее появились единомышленники, она сблизилась с отцом Сергием Булгаковым, ставшим ее наставником и духовником.
Прибытие во Францию. Елизавета Скобцова с детьми: Юра, Настя, Гаяна
В Париже в то время выходило несколько ежедневных газет, журналов, открывались десятки издательств, русские лицеи и летние лагеря, при каждом православном приходе открывались детские воскресные школы. Кадетский корпус продолжал свою деятельность, политические движения и партии самого разного рода жили жаркими спорами. Все в эмигрантской среде все выглядело так, будто русские эмигранты жили не в изгнании, а уехали в длительную командировку. Общественная и культурная жизнь была очень активна, и Елизавета Юрьевна с тремя детьми, мужем и матерью оказалась в самой гуще этих событий.
Зимой 1925–26 годов тяжело заболела маленькая Настя, а 7 марта 1926 года она скончалась. Мать не отходила от постели умирающей дочери. Смерть девочки, как в свое время и смерть любимого отца, потрясла Скобцову. В 1934 году она написала: «Сколько лет – всегда – я не знала, что такое раскаянье, а сейчас ужасаюсь ничтожеству своему... Рядом с Настей я чувствую, как всю жизнь душа по переулочкам бродила, и сейчас хочу настоящего и очищенного пути не во имя веры в жизнь, а чтобы оправдать, понять и принять смерть. О чем и как ни думай, – больше не создать, чем три слова: «любите друг друга», только до конца и без исключения, и тогда все оправдано и вся жизнь освещена, а иначе мерзость и тяжесть»... Эти строки можно считать началом пути, к которому она так долго внутренне готовилась. Смерть дочери определила для Елизаветы Скобцовой новую и самую важную цель ее жизни - без остатка отдать себя любви к ближнему.
С конца 1920-х годов в Париже она стала стараться оказывать поддержку тем, кто нуждался помощи. В 1927 году на V съезде Русского студенческого движения в Клермоне Елизавета Юрьевна была выбрана кандидатом в члены совета Движения, и с этого момента началась ее миссионерская деятельность. Формально она должна была ездить по Франции с докладами на собраниях русских общин, разбросанных по всей стране. Сама она писала в своих отчетах, что чаще всего эти лекции превращались в духовные беседы: «С первого же знакомства завязывались откровенные беседы об эмигрантской жизни или о прошлом, и мои собеседники, признав, вероятно, во мне подходящего слушателя, старались потом найти свободную минутку, как бы поговорить со мной наедине: около двери образовывались очереди, как в исповедальню. Людям хотелось высказаться, поведать о каком-нибудь страшном горе, которое годами лежит на сердце, или об угрызениях совести, которые душат. В таких трущобах о вере в Бога, о Христе, о Церкви говорить бесполезно, тут нужда не в религиозной проповеди, а в самом простом – в сочувствии».
Ее рассказ, как она посещала шахтеров в Пиренейских горах, на юге Франции, и с какой ненавистью она со своей проповедью была встречена этими людьми, заслуживает особенного внимания. Предложение Скобцовой провести беседу было встречено враждебным молчанием и словами: «Вы бы лучше нам пол вымыли, да всю грязь прибрали, чем доклады читать!». И она согласилась: «Работала усердно, да только все платье водой окатила. А они сидят, смотрят... а потом тот человек, что так злобно мне сказал, снимает с себя куртку кожаную и дает мне со словами – «Наденьте... Вы ведь вся вымокли». И тут лед растаял. Когда я кончила мыть пол, меня посадили за стол, принесли обед и завязался разговор». В беседе выяснилось, что один из шахтеров был на грани самоубийства. Елизавета Юрьевна поняла, что невозможно оставлять его в таком состоянии. Она решила уговорить его поехать к ее знакомым, где он смог восстановить свои душевные силы.
В ходе своей очередной поездки в Марсель, целью которой было спасти двух русских эмигрантов-наркоманов, она вошла в притон и вытащила оттуда молодых людей. Она села с ними в поезд и отвезла в семью, в деревню, где они стали постепенно приходить в себя. Елизавета Юрьевна рассказывала: «То, что я даю им, так ничтожно, поговорила, уехала и забыла. Каждый из них требует всей вашей жизни, ни больше, ни меньше. Отдать всю свою жизнь какому-нибудь пьянице или калеке, как это трудно».
Она продолжала ездить и читать доклады во Франции, но каждый раз лекции переходили в человеческое общение, а душеспасительные разговоры чаще всего – в конкретные действия. Она оказывала помощь больным, осиротевшим детям и отчаявшимся от одиночества и нищеты женщинам. Елизавета Юрьевна часто задумывалась - что же необходимо сделать еще для нуждающихся?
За всей этой деятельностью, которой она отдалась без остатка, встал вопрос о невозможной дальнейшей жизни супругов. Елизавета Юрьевна стала стремиться к монашеству как самоотверженному служению Господу и людям, и митрополит Евлогий (Георгиевский) поддерживал в ней это стремление. С согласия ее супруга он дал ей церковный развод и 16 марта 1932 года постриг ее в церкви парижского Богословского института с именем Мария - в честь преподобной Марии Египетской.
В это время мать Мария продолжала писать стихи…
В рубаху белую одета…
О, внутренний мой человек.
Сейчас ещё Елизавета,
А завтра буду — имя рек.
Не помню я ча́са Завета,
Не знаю Божественной То́ры.
Но дал Ты мне зиму и лето,
И небо, и реки, и горы.
Не научил Ты молиться
По правилам и по законам, —
Поёт моё сердце, как птица,
Нерукотворным иконам,
Росе, и заре, и дороге,
Камням, человеку и зверю,
Прими, Справедливый и Строгий,
Одно моё слово: Я верю.
Под именем Мария она поселилась в келье в богословском институте, где много молилась и готовилась к своему монашескому подвигу. Отец Сергий Гаккель писал о ней: «Елизавета Юрьевна Скобцова отложила мирское одеяние, облеклась в простую белую власяницу, спустилась по тёмной лестнице с хоров Сергиевского храма и распростёрлась крестообразно на полу».
Митрополит Евлогий очень надеялся, что мать Мария пойдет по пути традиционного монашества, но этому не суждено было случиться. Мать Мария после пострига проехала по монастырям, побывала в Пюхтицком женском монастыре, ездила в Финляндию на Валаам, и не чувствовала свое призвание в затворнической жизни. Вся ее натура и готовность служения были направлены в народ, в люди и в мирское монашество. В 1932 году мать Мария поехала в Латвию и Эстонию, где посетила женские монастыри. В Пюхтицкой обители, ещё в советское время, о ней были сняты кадры художественного фильма. Уже тогда мать Мария поставила перед собой цель создать настоящий «приют». По ее замыслу это должен был быть дом, где люди могли бы не только поесть, но и получить гражданские права и потом найти работу.
В сентябре 1932 года мать Мария подписала свой первый контракт на аренду дома, в котором вскоре было открыто «Общежитие для одиноких женщин». Этот дом на улице Вилла де Сакс в Париже был снят ею без всяких надежных финансовых средств. Она взяла деньги в долг, и в будущем это повторялось часто. В начале 1930-х годов вокруг нее собралась группа единомышленников. Так возникло движение «Православное дело». Скобцова рассказывала: «Мы собрались вместе не для теоретического изучения социальных вопросов в духе православия. Среди нас мало богословов, мало ученых, и мы, тем не менее, хотим поставить нашу социальную идею и мысль в теснейшую связь с жизнью и работой. Мы помним, что «Вера без дел мертва». Название организации «Православное дело» придумал Николай Бердяев. Ближайшие помощниками и сотрудниками были Ф.Т.Пьянов, И.И.Фондаминский, К.В.Мочульский, отец Димитрий Клепинин, духовный наставник отец Сергий Булгаков, а уже в начале войны большую организационную помощь оказывал в течение полутора лет И.А.Кривошеин. К моменту открытия первого общежития «Православное дело» накопило немалый опыт. Силами организации не только создавались богословские кружки и проводились поездки с лекциями по Франции, но и организовывалась конкретная помощь.
Мать Мария и Николай Бердяев. 1930 год.
Первый дом, который стал приютом для всех нуждающихся, был старым и пустым зданием. Мать Мария сразу решила, что одна из комнат на втором этаже будет превращена в домовую церковь. Именно с церкви начались росписи стен, окон, вышивки для убранства. Постепенно дом заполнился «посетительницами», а уже через два года он не вмещал всех нуждающихся. Еще в 1912 году Мать Мария написала стихи, не зная, что через двадцать лет эти строки будут ей написаны на гобелене на евангельский сюжет:
О другой тишине буду Бога молить,
Вышивать бесконечный узор,
Поведет меня медленно алая нить
Средь пустынь и синеющих гор.
Вышью я над водою оливковый лес,
Темных снастей кресты, рыбарей,
Бесконечную синь распростертых небес,
Красных рыб средь прозрачных морей.
И средь синего полога голубь взлетит
С ореолом прозрачных лучей;
И средь звездных полей будет дьявол разбит,
Вышью золотом взмахи мечей.
О стихах матери Марии писал Евгений Богат: «Разве дело в том, насколько искусно огранены те или иные ее строки? Стихи матери Марии – нечто большее, чем стихи в обычном понимании. Она писала их не для публикаций, а потому, что должна была выразить душевную боль, поиск, порой безысходность».
Мать Мария с матерью Евдокией и матерью Любовью. Villa de Saxe, 1935 год.
В 1935 году дочь матери Марии Гаяна приехала в СССР и через два года умерла в Москве от дизентерии. Мать Мария, не смотря на несчастья в своей жизни, продолжала вести активную деятельность не только по благоустройству дома - она много ездила по Франции, списывалась с больницами, посещала их и привозила к себе в «общежитие» для восстановления сил самых разных людей. В своем тексте «В мире отверженных» мать Мария рассказывала: «Во-первых, удалось организовать Комитет помощи русским душевнобольным, в который вошли доктора-психиатры, как русские, так и французы, и различные лица, принявшие к сердцу тяжелое положение этих больных. Во-вторых, удалось, путем переписки со всеми французскими психиатрическими учреждениями (которых больше восьмидесяти) установить, что по крайней мере в 60-ти из них находятся на излечении русские. Общая цифра этих людей достигает 600 человек. Дома чрезвычайно разбросаны по всей Франции, русские распределены в них неравномерно – есть такие, где два-три человека, а есть и такие, где их несколько десятков. Перед Комитетом стоит задача посетить все дома, что, конечно, требует больших средств, даже при возможности поручить это дело в особо удаленных департаментах местным православным священникам. Но, несмотря на трудности этой задачи, кое-что мне удалось осуществить… Далее из всех моих впечатлений мне хочется выделить две семейные колонии – мужскую и женскую. Они находятся в департаменте Сены. Центр этого учреждения по составу больных не велик – это больница человек на пятьдесят, где есть зал для собраний, кинематографический зал, душ, парикмахерская, помещение для персонала и административное бюро. Принцип этой больницы-приюта, что больные распределены по квартирам у местных жителей. Правительство платит местным жителям, которые берут к себе домой больного, около 300 фр. в месяц. А лучший из хозяев на ежегодном конкурсе получает награду. Для местных жителей это своеобразное подсобное ремесло, а для больных – это возможность жить не в больничных стенах (эта больница может располагать только 50 койками, но располагает врачами и фельдшерами, которые еженедельно навещают больных). Мужчин, числящихся за этой больницей, – 800, а женщин – 500. Интересно заметить, что за 30 лет подобной практики существования колонии почти не было несчастных случаев, т. е. когда фельдшер замечает, что состояние больного ухудшается, он незамедлительно забирает его в больницу. Должна сказать, что система этих двух колоний произвела на меня самое отрадное впечатление. Теперь хочу перейти к вопросу о «русских» больных. Это понятие «русский» для меня и нашего «Православного дела» гораздо шире. Мне часто приходится иметь дело с больными вообще любой славянской народности. Они были рады объясниться со мной хоть на каком-то славянском языке и рассказать о своих нуждах. Ведь они даже французского не знают и объясниться с персоналом не могут... Я сама видела совершенно ужасающий случай (и, видимо, он не единственный), как один молодой поляк, только что приехавший во Францию и не знающий ни слова по-французски, заболел, но попал на излечение не в обыкновенную больницу, а в сумасшедший дом. Там-то я его и обнаружила. И сколько таких случаев еще! Многие из таких больных умоляют помочь им выйти отсюда. Не будем забывать, что больных среди них большинство и что выход для них невозможен. Но необходимо посещать больных как в нормальных стационарах, так и душевнобольных. Надо отвечать на их письма, посылать им газеты, книги, табак... Но есть категория людей, которым нужна не только такая «косметическая», но кропотливая и постоянная помощь. Необходимо, чтобы кто-нибудь взял на себя заботу об их устройстве на работу или нахождению им посильного труда, вне стен больницы. К этой категории относятся: бывшие пьяницы, сидящие иногда по пять лет и получившие дезинтоксикацию, потом жертвы всяческих несчастных случаев, падений, переломов, сотрясений мозга, плохо видящие и глухие. Посещая больницы, по составу людей из «русско-славянских» народов я видела за последнее время: несколько инженеров, художников, много офицеров, таксистов, простых казаков, одного банкира, солдата экспедиционного корпуса, одного калмыка. (Женщин гораздо меньше, чем мужчин.) Среди больных попадаются и очень молодые. Я видела трех слепцов и одному из них, по словам врача, операция помогла. Все эти люди нуждаются в общении на родном языке, участливости и внимании, так как все они одиноки».
Чем активнее разворачивалась деятельность матери Марии, тем острее проявлялась необходимость в аренде нового дома в Париже, и летом 1934 года мать Мария сняла новый дом на улице Лурмель. Этот дом был расположен в 15-ом округе Парижа, в самом центре «русского района». Плата за съем составляла 25 тысяч франков в год, что по тем временам было огромной суммой. Мочульский писал: «Денег никаких, риск огромный, но она не боится», - а сама мать Мария как бы отвечала ему: «Вы думаете, что я бесстрашная. Нет, я просто знаю, что это нужно и что это будет. На Сакс я не могла развернуться. Я кормлю теперь двадцать пять голодающих, а там я буду кормить сто. Я просто чувствую по временам, что Господь берет меня за шиворот и заставляет делать, что Он хочет. Так и теперь с этим домом. С трезвой точки зрения это – безумие, но я знаю, что это будет. Будет и церковь, и столовая, и большое общежитие, и зал для лекций, и журнал. Со стороны я могу показаться авантюристкой. Пусть! Я не рассуждаю, а повинуюсь».
Дом на улице Лурмель был настолько нежилым, что пришлось заниматься настоящей стройкой, но и это не стало препятствием для матери Марии, она ни минуты не оставалась без дела, занимаясь благоустройством дома, закупкой продовольствия, поездками по стране, вышивкой икон, написанием стихов и статей, а также организационной работой. Ее близкий друг и помощник профессор Мочульский вспоминал: «Комната, в которой живет мать Мария, – под лестницей, между кухней и прихожей. В ней большой стол, заваленный рукописями, письмами, счетами и множеством самых неожиданных предметов. На нем стоит корзинка с разноцветными мотками шерсти, большая чашка с недопитым холодным чаем. В углу – темная икона... Комната не отапливается. Дверь всегда открыта. Иногда м. Мария не выдерживает, запирает дверь на ключ, падает в кресло и говорит: «Больше не могу так, ничего не соображаю. Устала, устала. Сегодня было около сорока человек, и каждый со своим горем, со своей нуждой. Не могу же я их прогонять». Но запирание на ключ не помогает. Начинается непрерывный стук в дверь, она отворяет и говорит мне: «Видите, так я живу».
Осень 1939 года. Слева направо: С.Б.Пиленко, Юра Скобцов, А.Бабаджан, мать Мария, Г.П.Федотов, о. Дмитрий Клепинин, К.В.Мочульский. На улице Лурмель.
14 июня 1940 года Париж был оккупирован, но работа матери Марии и «Православного дела» не только не прекратилась, а даже усилилась и расширилась. При немецкой администрации эта деятельность стала более опасной. 22 июня 1941 года после нападения Германии на СССР в Париже и окрестностях было арестовано больше тысячи русских эмигрантов. Все они были направлены в лагерь Компьень в ста километрах от Парижа. Среди арестованных были и соратники матери Марии по «Православному делу». Отец С.Гаккель писал: «В числе заключенных находился и Игорь Александрович Кривошеин. В конце июля он был освобожден. Его товарищи по заключению, чья судьба еще не была решена, поручили ему организовать помощь как заключенным в лагере, так и их семьям, многие из которых лишились средств к существованию. Чтобы осуществить это задание, И.А.Кривошеин обратился к С.Ф.Штерну, который годами занимался сбором пожертвований и оказания помощи нуждающимся. Штерн согласился помочь и посоветовал Кривошеину обратиться к матери Марии. Это была их первая встреча. Мать Мария приняла его ласково и сразу дала согласие на совместную работу».
После этого при помощи Кривошеина был организован комитет, в который помимо матери Марии, Кривошеина и С.Ф.Штерна, вошли отец Димитрий Клепинин, С.В.Медведева и Р.С.Клячкина. С 1941-го по 1942-й годы комитетом были отправлены сотни посылок семьям заключенных и нуждающимся, французский Красный Крест предоставил для перевоза посылок грузовик. Самый опасный период для «Православного дела» наступил в 1942 году. С 7 июня во Франции вступил в силу указ гитлеровской канцелярии о необходимости всем евреям носить «желтую звезду Давида». Практически с июля месяца начались массовые аресты евреев. В доме на улице Лурмель уже не хватало места для всех нуждающихся, а с возникновением необходимости в оказании помощи евреям работы только прибавилось. Кривошеин говорил: «Вопрос стоял уже не только о материальной помощи. Нужно было доставать для евреев поддельные документы, помогать им бежать в еще не оккупированную зону Франции, укрывать их и устраивать детей, родители которых были уже арестованы».
Юрий Скобцов. Лурмель, 1940 год.
8 февраля 1943 года состоялся обыск в доме на улице Лурмель. «Православное дело» было разгромлено гестаповцами, а сын матери Марии Юрий Скобцов был арестован. 9 февраля 1943 года мать Мария, отец Димитрий Клепинин и Ф.Пьянов были также арестованы гестапо, и заключены в пересыльную тюрму - форт Роменвиль. 27 апреля мать Мария в числе 213 арестованных была отправлена в женский концлагерь Равенсбрюк. В 1944 году 28 января Софья Борисовна Пиленко получила открытку от дочери из Равенсбрюка, в которой мать Мария писала: «Я сильна и крепка».
6 февраля в концлагере Дора погиб Юрий Скобцов. Тем временем, находясь в лагере, мать Мария посещала бараки, утешала женщин, вела беседы, читала им Евангелие и толковала его. Она была казнена 31 марта 1945 года в газовой камере лагеря Равенсбрюк. По одной из версий её гибели, накануне Пасхи, 31 марта 1945 года, она пошла в газовую камеру вместо одной из отобранных администрацией лагеря женщин.
В 1985 году мемориальным центром Яд Вашем матери Марии посмертно было присвоено звание «праведник мира», а 16 января 2004 года мать Мария была канонизирована Константинопольским патриархатом как преподобномученица.
Текст подготовил Андрей Гончаров
Использованные материалы:
Материалы сайта www.mere-marie.com
Материалы сайта www.ricolor.org
Тексты статей Ксении Кривошеиной
Кто я, Господи?
Кто я, Господи? Лишь самозванка,
Расточающая благодать.
Каждая царапинка и ранка
В мире говорит мне, что я мать.
Только полагаться уж довольно
На одно сцепление причин.
Камень, камень, Ты краеугольный,
Основавший в небе каждый чин.
Господи, Христос — чиноположник,
Приобщи к работникам меня,
Чтоб ответственней и осторожней
Расточать мне искры от огня.
Чтоб не человечьим благодушьем,
А Твоей сокровищницей сил
Мне с тоской бороться и с удушьем,
С древним змием, что людей пленил.
Прощайте, берега. Нагружен мой корабль...
Прощайте берега. Нагружен мой корабль
Плодами грешными оставленной земли.
Без груза этого отплыть я не могла бы
Туда, где в вечности блуждают корабли.
Всем, всем ветрам морским открыты ныне снасти.
Все бури соберу в тугие паруса.
Путь корабля таков: от берега, где страсти,
В бесстрастные Господни небеса.
А если не доплыть? А если сил не хватит?
О, груз достаточен... неприхотливо дно.
Тогда холодных, разрушительных объятий
Наверно миновать не суждено.
За этот день, за каждый день отвечу...
За этот день, за каждый день отвечу, -
За каждую негаданную встречу, -
За мысль и необдуманную речь,
За то, что душу засоряю пылью
И что никак я не расправлю крылья,
Не выпрямлю усталых этих плеч.
За царский путь и за тропу пастушью,
Но, главное, - за дани малодушью,
За то, что не иду я по воде,
Не думая о глубине подводной,
С душой такой крылатой и свободной,
Не преданной обиде и беде.
О, Боже, сжалься над Твоею дщерью!
Не дай над сердцем власти маловерью.
Ты мне велел: не думая, иду...
И будет мне по слову и по вере
В конце пути такой спокойный берег
И отдых радостный в Твоём саду.
Нет, Господь, я дорогу не мерю...
Нет, Господь, я дорогу не мерю, —
Что положено, то и пройду.
Вот услышу опять про потерю,
Вот увижу борьбу и вражду.
Я с открытыми миру глазами,
Я с открытою ветру душой;
Знаю, слышу — Ты здесь, между нами,
Мерой меришь весь путь наш большой.
Что же? Меряй. Мой подвиг убогий
И такой неискупленный грех,
Может, исчислением строгий, —
И найдёшь непростительней всех.
И смотреть я не буду на чашу,
Где грехи мои в бездну летят,
И ничем пред Тобой не украшу
Мой разорванный, нищий наряд.
Но скажу я, какою тоскою
Ты всю землю свою напоил,
Как закрыты дороги к покою,
Сколько в прошлом путей и могил.
Как в закатную серую пору
Раздаётся нездешний набат
И видны истомлённому взору
Вихри крыльев и отблески лат.
И тогда, нагибаясь средь праха,
Прячась в пыльном, земном бурьяне,
Я не знаю сомненья и страха,
Неповинна в свершенной вине.
Что ж? Суди! Я тоскою закатной
Этим плеском немеркнувших крыл
Оправдаюсь в пути безвозвратном,
В том, что день мой не подвигом был.
21 декабря 1891 года – 31 марта 1945 года
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Гетто для народа": журналистка рассказала, как калечат детей украинских патриотов в Крыму
02 ноября 2015, 23:25
-
Украинских патриотов в Крыму калечат
politolog.net
Оккупированный Крым превратился в гетто для украинцев и крымских татар.
Такое мнение высказал в Facebookзаместитель гендиректора крымскотатарского телеканала ATR Айдер Муждабаев после прочтения рассказа крымской журналистки Лили Буджуровой.
"Не отворачивайтесь, прочтите. Журналисты и не журналисты. Россияне и украинцы. Если у вас есть душа, она вздрогнет. Нынешний Крым — это настоящее гетто для моего народа, это величайший всероссийский позор, позор для Европы. На примере одного человека, её пожилой мамы и внуков, очертания этого невидимого гетто видны отчётливо. А сколько людей молчит, боясь открыть рот, говоря шёпотом, да что там, боясь даже поставить лайк в Фейсбуке, чтоб потом не пришли к нему, в его дом.Прочитайте те, кто в России под воздействием пропаганды говорит, что у крымских татар "все ок". Прочитайте те, кто в Украине малодушно перестал думать о Крыме", - написал он.
ЧИТАЙТЕ:
Петь гимн России и бить поклоны Путину: Аксенов придумал условия пропуска украинских "радикалов" в Крым
В своем посте Буджурова рассказала, каким преследованиям подвергается ее семья за то, что является патриотами Украины.
"В чем провинилась моя 83-летняя мама, которую я сквозь строй людей в масках и с автоматами вела в туалет, накачав перед этим "сердечными" лекарствами? В чем провинилась моя 8-летняя внучка, еще горяченькая от предрассветного сна, разбуженная словами :"Не бойся, только не бойся". А она все рано очень испугалась. И хотя, глядя на меня своими чернющими глазенками, повторяла "Я не испугалась", спросила: "А почему дяди с ружьями? Они будут в нас стрелять?" И ножки ее при этом тряслись под моими руками мелкой-мелкой дрожью. Не забуду этого никогда! Полгода назад у меня был такой же шок. Нет, не такой. Даже хуже. Я тогда стояла в коридоре детской больницы и ждала результатов операции, которую делали моему внуку - Рушену. 12-летнего моего мальчика избили бывшие одноклассники, назвав его предателем. Его вина была в том, что он - ученик украинской (когда-то) гимназии захотел и дальше учиться в украинском классе, а они перешли в русский. Рушену отбили яички. И так, что пришлось делать операцию. Его родители обратились по этому поводу в прокуратуру, но она не нашла оснований для разбирательства. Все ограничилось одним моим ором на всю гимназию", - рассказала журналистка.
ЧИТАЙТЕ:
Блокада Крыма: журналист рассказал, почему "проснулись" российские силовики
Как сообщал "Обозреватель", Федеральная служба безопасности Российской Федерациипровела обыски в доме сотрудников телеканала ATR Эльзара Ислямова и Лили Буджуровой.
В конце октября самопровозглашенная "прокурор Крыма" Наталья Поклонская заявила о возбуждении ряда уголовных дел по фактам блокады Крыма.
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
 Сигельбаум Бенджамен (Bendzhamen Sgelbaum)
Человек, который придумал Лас-Вегас
Не беспокойтесь, мы всего лишь убиваем друг друга
Когда-то здесь была пустыня. На сотни миль — раскаленный песок. И ничто не предвещало, будто однажды этот песок станет золотым.
Теперь песок переливается во мраке всеми цветами радуги, он оживает с наступлением ночи, из него возносятся небоскребы, украшенные неоновой рекламой, над ним слышится веселая музыка и девичий смех. Сотни тысяч колес фортуны вращаются здесь от заката до рассвета, и их вращение передается всей Америке, всему Земному шару. Лас-Вегас! Мираж в песках, жемчужина невадской пустыни. Нерукотворное это дело — миражи. Но каждый мираж, как гласит физика, это лишь зеркало, в котором отразилось что-то лежащее вдали, за линией горизонта. И Лас-Вегас — тоже отражение. Это отражение мечты одного человека, родившегося в Нью-Йорке в самом начале XX столетия.
Кухня Ада
Бенджамен Сигельбаум явился на свет в безнадежном 1902 году, в семье русских евреев-эмигрантов, на самой окраине Нью-Йорка, в Виллиамсбурге — еврейском квартале. Впрочем, жили на этой самой дальней оконечности Бруклина все кто угодно: ирландцы, итальянцы, китайцы. Объединяла их не национальность — бедность. Да и не объединяла, а чаще сталкивала! Гортанные крики на идиш и по-итальянски, грубая ирландская ругань, резкие запахи национальных блюд, вонь помоек с утра до вечера наполняли воздух над «Кухней Ада», как прозывали это место ньюйоркцы. Не самый лучший квартал, чтобы появиться на свет. Но пусть простыни, сушившиеся на веревках поперек улиц, мало походили на национальные флаги, а скорее уж на флаги капитуляции, не все младенцы рождались здесь чтобы сдаться перед жизнью. Потому что и Виллиамсбург давал каждому шанс. Шанс — и войну.
Здесь действовали сразу три банды, враждовавшие не на жизнь, а на смерть: ирландская, итальянская и еврейская. В основном они состояли из подростков, и Бенджамену пришлось совсем недолго расти, чтобы попасть на эту войну. С десяти лет он уже знал, как достаются деньги. Смелостью и силой — больше никак! Но он знал и другое: зачем нужны деньги. Этого не знают потомственные миллионеры и короли, этого не знают клерки и приказчики, не знают финансисты с Уолл-Стрит, но это знал десятилетний Бенджамен Сигельбаум. Деньги нужны, чтобы выбраться из Виллиамсбурга.
Лански
Вырваться? Для этого нужна сила и удача. А в одиночку ты всё равно никто, даже если такой красавчик, как Бен. Но в Виллиамсбурге об одиночестве нечего было даже и грезить. Еврейская ребятня с утра до вечера наполняла улицы, и приятели всегда были тут как тут — только выйди за порог! С ними Бен сделал свои первые шаги на городской тропе войны и заработал первые доллары. Начинался уличный рэкет как пантомима в немых фильмах тех времен: десятилетний друг Бенджамена Мойша подходил к какому-нибудь уличному торговцу и предлагал раскошелиться на доллар-другой. Торговец, поперхнувшись сперва от возмущения, обрушивал на маленького рэкетира поток брани. В этот момент из-за угла невозмутимо появлялся двенадцатилетний Бенджамен Сигельбаум с канистрой бензина и, не говоря ни слова, обливал из нее весь товар разъяренного торговца. Мойша столь же невозмутимо доставал коробок спичек и неторопливо открывал его... К этому моменту обычно лавочник уже засовывал в маленькую, но крепкую руку Бенджамена требуемую сумму. А в следующий раз канистра была не нужна.
Постепенно вокруг Бена собиралась небольшая, но отчаянная компания подростков, с которыми можно было весело проводить время на вечерних улицах: грабить пьяниц и мелких лавочников, красть что плохо лежит, драться с ровесниками-итальяшками, а то и со своими соплеменниками с другой улицы.
Но на соседних улицах жили ребята куда круче Бенджамена, и затевать стычки с ними было небезопасно. Там была компания постарше, у них водились ножи, а у кой-кого и револьверы. Только для Бена Сигельбаума это не было поводом обходить враждебные кварталы стороной, и однажды прямо посреди улицы между «младшей» и «старшей» компаниями случилась драка. Ребята Бена дрались так ловко и самоотверженно, что старшие начали отступать, но тут кто-то из них выхватил револьвер. Держал он его, правда, неловко, и когда в пылу схватки кто-то из «малышни» протаранил его в живот, выпустил оружие, и оно покатилось по асфальту. Разгоряченный дракой и весь горящий от ненависти к врагу Бенджамен подхватил револьвер и направил его в сторону противника, но в этот момент на другом конце улицы раздались свистки полицейских. Все мгновенно бросились наутек. Все, кроме Бена — он так и застыл с револьвером в руке, не желая бросать оружие и не понимая, куда его деть.
Полицейские приближались.
Всех его товарищей как ветром сдуло, он один стоял на месте драки и сжимал оружие...
И вдруг от сильного удара под локоть пистолет брякнулся на асфальт, а в следующий момент чья-то мощная рука втянула его в подворотню.
— Ты что?! — в ярости обернулся Бен к своему спасителю, желая попенять ему за потерю настоящего, самого настоящего револьвера, и осекся.
Перед ним стоял предводитель «старшей» компании и весело улыбался.
— Ты о мамочке своей подумал, что она скажет, когда тебя посадят за решетку? Тоже мне, гроза буйволов. А ты смелый, как погляжу. Хочешь работать со мной?
Так, согласно одной из легенд, началась дружба двенадцатилетнего Бена и девятнадцатилетнего еврейского гангстера Мейера Лански. Дружба, которой суждено было продлиться многие десятки лет.
Они во всем были полными противоположностями: Бенджамен уже тогда не любил долго раздумывать, он предпочитал решительные и, чаще всего, безоглядные действия. Кулак, нож, пистолет — всё приходило в движение раньше, чем мысли в его голове. Но его выручала интуиция, и чаще всего окружающие только собирались подумать, как им выходить из положения, — а он уже выходил из него победителем.
Лански, напротив, терпеть не мог скоропалительных решений. Он любил всё обдумать и взвесить, составить план, просчитать все варианты. В этом он походил на своего итальянского босса, Лаки Лучиано, вместе с которым контролировал часть Бруклина. Но, кроме аналитических способностей, Лански еще обладал удивительным обаянием, которое действовало не только на друзей, но и на врагов.
В день их знакомства Бен тоже не устоял перед этим оружием, но в будущем ему об этом не приходилось жалеть. Он обрел самого верного друга, который, что бы о том ни говорили, защищал его до последнего дня жизни. Они даже свадьбы сыграли в один день, умудрившись стать шаферами друг у друга! Но и свадьбы, и романтические приключения были позднее, а пока...
Бен становится Багси
Лански (тоже, кстати, сын русских иммигрантов еврейского происхождения, Сухомланских) блестяще окончил к тому моменту восемь классов американской школы и целый университет преступной жизни. Теперь он создавал свою, еврейскую мафию — в противовес итальянской и ирландской группировкам, владевшим большей частью бруклинских кварталов. Но делал он это очень осторожно, с самого начала стараясь идти с итальянцами на сотрудничество. «Боевой» частью банды командовал Бен, а Лански разрабатывал планы — и тоже, разумеется, участвовал в налетах и ограблениях, которые совершали его ребята.
Впрочем, до 1919 года они, в основном, довольствовались обычным рэкетом, взиманием поборов с торговцев и проституток в своем квартале...
Всё изменилось после введения в Америке сухого закона.
Лански одним из первых понял, какие прибыли сулит бутлегерство, а Бенджамен со своей бандой головорезов был готов к любым, самым решительным действиям. Они сняли гараж в одном из тихих районов Бруклина, закупили экзотический еще в те времена транспорт — грузовики — и занялись контрабандой спиртного. Но по их стопам в Нью-Йорке тотчас пошли итальянцы и ирландцы, так что в 1920 году почти все гаражи в Бруклине принадлежали той или иной группировке, а если вечером по улице среди многочисленных повозок и кэбов ехал грузовик, можно было почти не сомневаться: везут контрабандное спиртное! Более того, война между группировками набирала силу. Конкуренты пытались уничтожить друг друга, и Лански не раз и не два спасался от верной смерти лишь благодаря мгновенной реакции своего друга.
Однажды они сидели за столом в гостиной Лански и обсуждали свои планы, когда через каминный дымоход в комнату влетела граната и подкатилась прямо к их ногам. Лански не успел и пошевельнуться, а Бен уже схватил гранату в руки и с силой выбросил на улицу через окно. Разбитое взрывной волной стекло изрезало ему кисть, но оба друга остались живы.
Бенджамен кипел жаждой мести, он рвался тотчас наказать обидчиков, тем более что подозревал двоих гангстеров-конкурентов. Но мудрый Лански предложил ему не спешить, а сперва сделать отвлекающий маневр и обеспечить себе алиби. На следующий день Бенджамен, жалуясь на боли в поцарапанной руке, лег в местную больницу, где в течение двух недель с утра до вечера находился под присмотром сиделок, в палате на четвертом этаже. В начале третьей недели, поздно вечером, он сказал медсестре, что уходит спать, отправился в свою палату, сложил под одеялом подушки так, что они выглядели как фигура спящего человека, спустился по веревке через окно вниз, а там его поджидали еще три лучших стрелка из его банды... На утро он тем же путем вернулся в палату, и как ни в чем ни бывало принимал утренние лекарства, пока половина полиции Нью-Йорка гадала, кто это мог совершить два дерзких убийства на другом конце Бруклина...
Именно с тех пор у Бенджамена появилось прозвище Багси — «жучок». Но называли его так только за глаза, поскольку знали, что это прозвище он ненавидит. Какой там жучок — красавчик Бен! Ему только-только исполнилось 22 года, а все женщины были от него без ума, все деньги сыпались ему в карман, и враги трепетали, слыша его имя. А друзья... Какие у него были друзья! Ведь это именно к нему напоследок заглянул Альфонс Капоне перед тем как уехать из Нью-Йорка в Чикаго.
Тогда на Капоне охотилась ирландская банда, и он обрел у Бена надежное убежище, а на прощание Багси подарил ему свой плед, чтобы не мерзнуть на осеннем ветру... Их многое роднило. Оба стреляли не задумываясь. И у обоих путь к славе шел через изгнание из Нью-Йорка.
Голливуд
Багси был уже знаменит, знаменит настоящей газетной славой. Его фотографии частенько появлялись на первых полосах, когда речь шла о каком-нибудь жестоком убийстве. Но у полиции не было никаких улик. А с газетчиками Багси обращался по-свойски. Однажды в интервью, отвечая на прямой вопрос, сколько человек он убил собственноручно, Бенджамен Сигель посмотрел на репортера своими голубыми глазами и честно сказал:
— Допустим, двенадцать.
И, спустя секунду, добавил фразу, которая с тех пор стала крылатой:
— Но не беспокойтесь, мы всего лишь убиваем друг друга.
И пусть полиция не могла взять в толк, кто уложил той ночью двух известных в своем районе гангстеров, но преступные группировки не слишком доверяли всяким алиби, если речь шла о Багси Сигеле. Для них всё было очевидно. Они не прочь были поговорить с ним, и — поговорить с оружием в руках. Надо было уезжать из города. Лански предложил Багси отправиться эмиссаром нью-йоркской мафии на Западное побережье, в Калифорнию.
Как бы жестоко ни враждовали в те времена ньюйоркские гангстеры, усилиями таких людей, как Лански и Лаки Лучиано разрозненные бандитские группировки все-таки были формально объединены под единым руководством «Большого совета». С тех пор, как взошла звезда Аль Капоне, это руководство распространилось и на Чикаго. «Большой совет» и был тем, что мы понимаем сегодня под словом «мафия». В него входили не обязательно самые богатые, но самые уважаемые гангстеры.
Отправляясь в Калифорнию, Багси, в сущности, становился одним из них. Это было почетное изгнание, как ни крути. Но и очень ответственное дело...
Впрочем, слово «ответственность» к Багси, похоже, было неприменимо. Он стал уже достаточно богат для того, чтобы жить, как хочется. А ему хотелось! Может, именно поэтому местом своего добровольного изгнания в Калифорнии он выбрал Голливуд. Если кому-то неизвестно: Голливуд — это Остролистный лес, местечко, где снимал первый полнометражный фильм первый в мире великий кинорежиссер Дэвид Гриффит. Уже тогда не обошлось без стрельбы и погонь. К началу тридцатых годов это был шикарный кино-город, где снимались фильмы на самые актуальные для Америки темы. В основном про гангстеров. Багси Сигель пришелся здесь как нельзя кстати.
Он был идеальным воплощением гангстерского стиля. Прекрасно сидящий костюм, холодная улыбка, шляпа, элегантные манеры, зажженная сигара в руке... Кто его этому учил? Или он сам учил этому стилю всю Америку? Вот еще один загадочный вопрос.
Загадочный — потому что здесь, в Голливуде, Багси встретился со своим другом детства из Виллиамсбурга, Джорджем Рафтом. Джордж тоже сделал за эти годы карьеру, он стал кинозвездой. Лучшим актером, изображавшим гангстеров! Теперь уже трудно сказать, кто диктовал Америке гангстерский стиль с киноэкранов, настолько они были похожи — Багси и Джордж. Одно известно точно: все женщины буквально падали к их ногам. Не успел Багси обосноваться в Голливуде в скромной вилле, купленной за какие-то двести тысяч долларов, как уже стал незаменимым гостем любого «киношного» собрания, и на вечеринках все восходящие звезды спешили познакомиться с ним, и, как правило, не отказывались провести ночь на скромной вилле Багси...
Мейера Лански рядом не было, но Джордж Рафт оказался не менее рассудительным другом. Он предложил Багси заняться своеобразным рэкетом режиссеров. Коль скоро между большинством кинодив и Багси так или иначе выстраивались доверительные отношения, ничего не стоило посоветовать им потребовать тройного гонорара, а режиссеру сказать, что в его силах уговорить звезду чуть-чуть умерить аппетиты... Словом, Багси делал искусство! Это приносило ему немалые деньги, и более чем немалое удовольствие.
Но между тем в мире назревали перемены не менее стремительные, чем перемена декораций в голливудских фильмах. В Европе закипала война. И хотя Америка была далеко от этого горнила, вести, доходившие сюда, волновали кровь и сжимали сердца еврейских эмигрантов. Хотя бы и эмигрантов во втором поколении, таких как Багси Сигель.
Багси и всемирная история
Должен предупредить: дальше мы вторгаемся в область совсем невероятных легенд. Они во многом подтверждены фактами, и все-таки кажутся неправдоподобными. Но вот цитата:
- В апреле 1933 года, если верить некоторым рассекреченным данным, несколько раввинов как духовное начало совместно с Мейером Лански и Багси Сигелем, выступавшими в качестве интеллектуально-физической составляющей, организовали труднопредставимый тандем с целью физического устранения Адольфа Гитлера. Директор ФБР Эдгар Гувер начал расследование. Вечно ускользавшие от закона гангстеры готовили покушение на главу иностранного государства! Гувер получил реальный шанс доказать торжество и правоту закона.
Агенты ФБР сумели установить личность будущего исполнителя, им оказался некто Даниэль Штерн. Однако ни выяснить подробности о нем, ни найти его самого ФБР не удалось. Поступали сведения о встречах “еврейских заговорщиков”, их боевом настрое и уверенности в своих силах. Эдгар Гувер активизировал ход расследования, но никаких конкретных результатов в течение нескольких месяцев не получил. Расследование пришлось прекратить. Если заговор и имел место, то благодаря активности ФБР он не продвинулся дальше планов и идей. Покушение на главу иностранного государства не состоялось».
А спустя несколько лет, в 1938 году, во время своей поездки в Италию, согласно другой легенде, Багси чуть было не изменил ход мировой истории собственноручно.
В Италию, впрочем, Бенджамен Сигель отправился по чисто романтическим причинам — к своей давней подруге, итальянской актрисе, с которой он познакомился во время ее приезда в Голливуд — графине Ди Фаресо.
Графиня, конечно, была обременена мужем, но это в свое время не помешало ее роману с Багси. И вот он решился на ответный визит.
Что ж! Обстоятельства сложились так, что, пока на шикарной вилле в окрестностях Рима синьора Ди Фаресо наслаждалась жизнью в объятиях мистера Сигеля, синьор Ди Фаресо занимался упрочением своего будущего.
Буквально за стеной он принимал двух крупнейших фашистских деятелей: герра Геббельса и герра Геринга. Узнав об этом, Багси решил выяснить с ними отношения без долгих споров и разбирательств, проверенным гангстерским способом. Но влюбленное сердце всегда хочет поделиться радостью и между любящими нет секретов! Графиня сперва пыталась уверить Багси, что ему это не удастся, на что он ответил, что, мол, и не таких дырявили. Тогда синьора Ди Фаресо привела более веский довод, что в результате этого на синьора Ди Фаресо обрушится гнев Муссолини и Гитлера, а значит, пострадает и она. Багси не стал ради своей прихоти рисковать благополучием любимой...
Существуют и рассказы о том, как Багси Сигель готовил покушение на Муссолини. Так гласят легенды. Что было на самом деле, — кто знает?
Но легенд слишком много, чтобы сбросить их со счетов. Тем более, если речь идет о Багси Сигеле. Возможно, его пистолет умел думать быстрее, чем голова. Но это совсем не значит, будто голова думала медленно!
Светлые лошадки
Война все-таки разразилась, и гангстерская Америка тоже приняла в ней участие. Но об этом — как-нибудь в следующий раз.
Так или иначе, на континенте кипела своя жизнь, у гангстеров продолжались свои войны, которые, что поделать, были для них куда важнее и ближе. Войны за золото, войны за доллар.
Тогда еще никто не знал слова информация и, пожалуй, поднял бы на смех того, кто скажет, будто информация — это деньги. Не смеялся бы лишь Багси Сигель, потому что он одним из первых научился использовать информацию. Это было логическое продолжение его страсти к азартным играм.
С детства он любил покер, любил лошадиные бега. Сколько тысяч долларов они спустили вместе с Джорджем Рафтом на скачках под Голливудом! Но Багси знал систему тотализаторов как свои пять пальцев, и это позволило ему построить свою первую в мире информационную империю, которая вскоре стала приносить огромные доходы.
Дело в том, что в Америке работала целая сеть тотализаторов во многих городах, и главным объектом пари в них были результаты скачек. Ставки принимались до самого момента объявления результатов. А результаты объявлялись по радио. Всегда оставалось несколько минут, чтобы прямо с ипподрома обзвонить хозяев тотализаторов и передать им (разумеется, за соответствующую плату!) информацию о результатах заезда. Для этого у Багси была специальная контора с десятками телефонисток, которые должны были мгновенно соединяться с сотнями игровых заведений по всей Калифорнии. Хозяева заведений тоже в накладе не оставались: они могли втридорога продать информацию или сами сделать ставку на уже победившую лошадь.
Но и здесь не обошлось без гангстерской войны, из которой Багси вышел победителем, «убрав» директора конкурирующей фирмы.
Всё бы было хорошо, и его процветанию не было бы предела, если бы в середине сороковых годов не начались прямые радиотрансляции с ипподромов. Первая в мире информационная империя рухнула, просуществовав всего несколько лет. Однако игра оставалась главным магнитом для Багси, самым приятным и заманчивым источником доходов.
Да только большинство азартных игр в Америке было запрещено. Карты, рулетка, игровые автоматы — всё это было вне закона. По всей Америке. За исключением штата Невада.
Фламинго
И здесь мы подходим к еще одной легенде о Багси Сигеле. Она гласит, что в двух часах езды от Лос-Анджелеса, в штате Невада, в пустынном месте, где был только один маленький поселок с помпезным названием «Лас-Вегас» и парочка армейских гарнизонов, Багси Сигель бродил по каменистой долине, пиная булыжники ногой, и представлял себе великолепный, сверкающий всеми огнями город, на который падает золотой дождь...
На самом деле всё было совсем не так романтично. Ни о каком золотом дожде Багси тогда не мечтал. Только о любви.
Да! Еще в Голливуде он нашел свою последнюю любовь — актрису Вирджинию Хилл. Это было три года назад. Теперь шел 1945-й. Война окончена. Мир спасен. Казалось, в этом мире есть место любви, но деньги уходят как вода. И жизнь уходит как песок сквозь пальцы, ему уже за сорок, ей чуть больше двадцати. Он больше не хочет стрелять. Он хочет создать для нее мир, в котором бы они оба были счастливы. Мир для девушки, которую в кинопробах называли псевдонимом «Фламинго». О каком мире она мечтает? О каком мире мечтает он? Конечно, о таком, где жизнь строилась бы на игре! Игра будет давать им всё. Здесь, посреди невадской пустыни они создадут оазис, в котором смогут обрести счастье миллионы влюбленных. Оазис, где можно сыграть свадьбу за пять минут. Оазис, где нищий отличается от миллионера лишь удачливостью. Лас-Вегас!
Казино, которое Багси Сигель начал строить в невадской пустыне с разрешения местных властей, так и называлось — «Фламинго». В успех этого предприятия поначалу не верил никто. Но Багси, вложивший во «Фламинго» все свои деньги, как одержимый уговаривал и гангстеров из «Большого совета» и своих голливудских друзей вкладывать миллионы долларов в это строительство.
Строителем, правда, он был никудышным: рассказывают, что буквально каждый рабочий пытался его обмануть. Например, роскошные пальмы, которые сажали во дворе казино, ночью выкапывали и увозили за двести километров, чтобы наутро снова продать администрации «Фламинго».
Но Багси не сдавался, он продолжал, казалось бы, безнадежное дело. Через год самое шикарное в Америке казино с роскошными апартаментами, двумя бассейнами, огромным садом и множеством игровых залов было открыто. Все ждали, что будет дальше.
Внимательнее всего следил за действиями Багси «Большой совет». Именно из его казны были (порою без всякого согласования с остальными гангстерами) взяты средства для строительства в Лас-Вегасе.
Большинство членов совета считало, что Багси Сигель сошел с ума, и требовало его немедленного устранения. На защиту друга встал лишь Лански, убеждавший всех подождать дня открытия. Он уговаривал повременить и дождаться, когда казино начнет приносить доход, чтобы Багси сумел рассчитаться с долгами...
Открытие «Фламинго» завершилось полным провалом. Никто не желал ехать в такую даль, чтобы сыграть на рулетке. Участь Багси была решена.
Поздним вечером 20 июня 1947 года Багси Сигель сидел у окна на первом этаже в квартире Вирджинии, которая отправилась на несколько недель в турне по Европе, и курил сигару (в последние годы он почти отказался от курения, и курил только сигары, — не больше двух в день), когда в окно раздался тихий стук.
Он подошел поближе — и стекло разлетелось ему в глаза мелкими осколками. Первая пуля попала в плечо, вторая в голову. Куда попала третья, он уже не видел.
Спустя ровно двадцать минут в казино «Фламинго» вошли двое. Они назвали свои имена, и заявили, что отныне они — владельцы этого заведения.
Позже знаменитый гангстер был похоронен на кладбище Hollywood Forever, второй коридор направо, и на его могиле из белого камня лежит черная каменная книга с открытыми страницами, на одной из которых светится золотой магендовид..
А спустя год название «Лас-Вегас» прогремело по всей Америке, и шесть миллионов долларов, которые должен был «Большому совету» Багси Сигель, вернулись десятками и сотнями миллионов долларов.
Над Лас-Вегасом зарядил золотой дождь, который не прекращается и сейчас...
Одним эта история кажется пленительной и романтической, других приводит в бешенство. До сих пор мэр Лас-Вегаса в речах, посвященных годовщине основания города, которые он произносит у главного, самого старого городского казино, с яростью повторяет, что не нужно, не стоит связывать Лас-Вегас с именем этого чудовища, гангстера Багси Сигеля. И все ему кивают. И все аплодируют. Молчит только золотая табличка на стене казино «Фламинго» за спиной у мэра, на которой написано: «Основано Бенджаменом Сигельбаумом в 1945 году».
Так выглядит «Фламинго» сегодня | | - Скрыть ответы 1 | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
В последенее время потянуло меня на фэнтэзи. И спустя недолгое время я нашел очередную книгу данного жанра - "Боевой маг"(серия). Хочется сразу сказать, что книга мне нравится, всё очень интересно, сюжет не заставляет скучать. Многие жалуются на то, что предложения рубленые, часто встечаются шутки типа "по кумполу". Мне хочется сказать одно, что в первую очередь, данная серия предназначена для детей (подростков), а не для широкого круга читателей. Также мне кажется, что эта серия подойдет и для любителей почитать легкую, непринужденную и веселую литературу. Но как говорится, каждому свое, и у каждого свое мнение.
| | | Поделиться: ]]> :2]]> ]]> :]]> ]]> :1]]> ]]> :9]]> ]]> :6]]> ]]> :1]]> :0 ]]> :2]]> |
|
{"0":false,"o":30} |
{"0":false,"o":30} |
КОММЕНТАРИИ 737 297
