| | | |  |
Горенштейн Полина Михайловна (Лина По)
Балерина и cкульптор.
Работа над портретом Гадибэ
Полина Горенштейн родилась 18 января 1899 года в Екатеринославе (нынешний Днепропетровск).
В детстве у Полины проявились способности к рисованию, в 14 лет она серьезно увлеклась хореографией, а позже она увлеклась и ваянием. Но совмещать эти увлечения было достаточно трудно – ведь серьезные занятия требовали полной самоотдачи, и Полине пришлось выбирать между скульптурой и балетом. Сцена показалась ей притягательнее.
Она начала обучаться в хореографическом училище Воронкова и после его окончания в 1919 году начала выступать на театральных подмостках Мариуполя, Харькова и Киева под псевдонимом Лина По. Но провинциальная жизнь не устраивала молодую балерину, и в 1921-м году Лина перебралась в Москву, где поступила в Высшие хореографические мастерские при Большом театре. Однако страсть к изобразительному искусству вновь дала о себе знать, и девушка поступила еще и на отделение скульптуры в Высшие художественно-технические мастерские, - более известные, как ВХУТЕМАС. К сожалению, через полгода Лине вновь пришлось выбирать: художники за мольбертом и балерины за станком должны трудиться по 10-12 часов в день. Времени не хватало, и она снова отдал предпочтение балету.
В артистической уборной.
В 1924 году она окончила хореографические мастерские, получив диплом режиссера-постановщика танцев. Последующие десять лет ее жизни были наполнены радостью и творчеством. Полина Михайловна танцевала, преподавала и работала балетмейстером в разных театрах. Тогда же пригодилось и ее второе увлечение. Талант художника помогал Лине глубже понять искусство балета, не говоря уже о постановке танцев. Вот что рассказывала сама Лина Михайловна: «Я брала карандаш и зарисовывала особенно увлекшие меня движения балерин, позы... Я впитывала в себя скульптурную гармонию движущихся полуобнаженных тел».
Но жизнь человеческая, к сожалению, зависит от многих внешних факторов… В 1934 году Лина По попала в неврологическую клинику Московского научно-исследовательского клинического института имени М.Ф.Владимирского с энцефалитом, возникшем на фоне гриппа. Специалистов особенно встревожило, что заболевание с первых же дней приняло неблагоприятное течение. Появились такие опасные симптомы, как потеря музыкального слуха, музыкальной памяти, известная в невропатологии под названием амузия, и поражение зрительных нервов. Профессор Д.А. Шамбуров, под руководством которого проводилось лечение, обратился за помощью к выдающемуся офтальмологу академику В.П.Филатову.
Заболевание у Лины По протекало длительно. И хотя ряд тяжелых симптомов, таких, как амузия и параличи ног и рук, были устранены, пришла другая беда: Лина По потеряла зрение. Казалось, что творческой деятельности этой одаренной женщины пришел конец. Но Д.А.Шамбуров знал, что она с детства увлекалась музыкой, танцами, рисованием, лепкой и писала стихи. Будучи балетмейстером, Лина По часто создавала в рисунках и с помощью пластилина мизансцены будущих спектаклей. И Дмитрий Афанасьевич подумал: а нельзя ли использовать разнообразные способности Лины По, ее трудолюбие и настойчивость - неотъемлемые черты характера балерины, для преодоления вынужденной бездеятельности? Он дал ей хлебный мякиш с просьбой вылепить какую-нибудь фигурку, и когда Лина По обрела возможность шевелить пальцами, она стала мять кусочки хлеба. На свет появлялись забавные фигурки слоников, птичек, мышей. Там же, в больнице, она сваяла первую скульптуру и назвала ее «Вероника» - задумчиво грустную головку с узнаваемыми чертами самой Лины Михайловны.
Шамбуров ей предлагал:
- Вам будет удобнее. Положите фанерку на грудь и лепите.
- Нет, не стоит. Зачем? Разве слепой может быть скульптором?! Не дилетантом, а профессионалом - наравне с художниками, которые видят форму глазами?
В день выхода Лины По из больницы Шамбуров сказал:
- Ни в коем случае не бросайте скульптуры.
- Спасибо вам, доктор. За все... Обещаю...
Дома, когда за окном стихал гул торгового Столешникова переулка, умолкали двери и голоса в коммунальной квартире, Лина брала фанерку со столика рядом с кроватью, поудобнее устраивала ее на груди и начинала лепить. Некоторое время спустя в противоположном углу комнаты уже стоял круглый столик наподобие скульптурного станка. Иногда она вставала с кровати, на костылях добиралась до своего рабочего уголка, и самозабвенно лепила, пока острая боль не пресекала ее творческий порыв. Она хваталась за стул, задевала костыль, и он с грохотом падал. Испуганно просыпалась Мария Михайловна, вскакивала и бережно укладывала сестру.
Прошло несколько месяцев, исчезли последствия паралича, но и в этот, самый тяжелый период душевной и физической боли, страданий и сомнений Лина Михайловна постоянно работала. На полке с ее работами вскоре стояли статуэтки «Плачущая девушка», «Юный скрипач», несколько балерин и эскиз портрета племянника Ромы. На них приходили посмотреть друзья и скульптуры. Особенно зрителям нравились фигурки танцовщиц. Часто бывал Дмитрий Афанасьевич, продолжавший лечить больную и с радостью наблюдавший, как рождается скульптор.
В 1937 году, меньше, чем через год после выписки Лины По из клиники, была открыта персональная выставка ее произведений, о которых заговорила пресса.
В феврале 1937 года Лина По начала работать над «Танцевальной сюитой», а в мае произведение было закончено. Впервые Лина Михайловна взялась за многофигурную композицию, в которой соединились темы классической и народной хореографии. Эта поэма в скульптуре была наполнена прославлением жизни, красоты человеческого тела. При ее постепенном круговом обзоре зрителям открывались все новые пластические аспекты, вызванные сменой взаимодействия друг с другом всех восьми фигурок, так естественно объединенных в композицию, что под любым углом зрения ее цельность не нарушалась. Почитатели таланта Лины могли долго рассматривать «Танцевальную сюиту», оценивая ювелирность лепки и разнообразие проработки форм, и получали при этом все большее эстетическое удовольствие. От изменения освещенности и игры бликов на фигурках танцовщиц ими обнаруживались не замеченные ранее тонкости. Без преувеличения можно утверждать, что по сложности и естественности воплощения танца, многогранности и красоте пластики трудно найти в искусстве скульптуры на тему хореографии столь же оригинальное произведение.
Известный советский скульптор, лауреат Государственной премии СССР С.Д.Тавасиев говорил: «Танцевальная сюита» - вещь камерная, но сколько в ней монументальности! Это настоящая скульптура... И когда я смотрю на нее - зависть берет: как профессионально, мастерски сделана!».
В «Вакханке» - центральной фигурке из «Танцевальной сюиты» - уже намечалась тема будущей скульптуры Лины, получившей название «Прыжок». Глядя на нее, казалось, что вот-вот молодая женщина оторвется от земли и перейдет в свободный полет. Это ощущение было вызвано движением рук, похожих на крылья и стремительным наклоном фигуры, связанной с плинтом единственной точкой опоры.
Лина По рассказывала, как создала изящную скульптурную фигурку балерины, назвав ее «Прыжок». Она ее лепила с азартом, в состоянии творческого подъема и вдохновения. Утром пришедшую навестить родственницу предупредила: «Осторожно, не заденьте мою новую работу. Как она вам нравится? Я над ней трудилась всю ночь». Каково же было удивление и родственницы и самой Лины По, когда выяснилось, что никакой новой скульптуры не существует, и что Лина перепутала сновидение с действительностью. Выяснилось, что «Прыжок» от начала и до конца был создан Линой лишь в сновидении.
Прыжок.
Но ее сновидения были настолько ярки и зрительно реальны, весь творческий процесс лепки был настолько ощутим, что она очень быстро воссоздала замечательную фигурку «Прыжок». Этот рассказ многое дает для понимания психофизиологических механизмов компенсации слепоты у Лины По.
Прежде всего, важно отметить, что зрительные образы ее сновидений были очень яркими, носили не мимолетный характер, как обычно бывает, а продолжали зрительно существовать в сознании и после пробуждения. Такое редко встречающееся у людей свойство в медицинской психологии известно под названием эйдетизм. Это своеобразная разновидность зрительной образной памяти. Обладатель ее не вспоминает, не представляет себе в уме предмет или любой образ, а видит его, как на фотографии или на экране. Подобные эйдетические образы стояли перед мысленным взором Лины По. Так «Прыжок» стал гимном свободному и прекрасному человеку.
Снова обратимся к высказываниям Лины По. Однажды она сказала литератору А.М.Арго: «Образ А. П. Чехова пришел мне ночью во сне, пришел ярко, зримо, трехмерно... Я сразу почувствовала все размеры в пальцах».
Портрет Чехова.
Эта реплика свидетельствовала о редкой способности воспринимать образ сразу с помощью нескольких органов чувств. Лина По не только объемно увидела образ Чехова, но одновременно и почувствовала в пальцах размеры и пропорции скульптуры. Она тут же попросила свою сестру замесить глину и приступила к работе.
Разумеется, не всегда и не все было так «просто» и «легко», как может показаться. Бывали очень трудные периоды, когда творческая деятельность угасала и сменялась бездействием, бесплодным унынием, когда исчезали эйдетические образы. И Лине казалось, что она уже никогда больше не сможет творить. Ей нужна была помощь и моральная поддержка. После Шамбурова, сыгравшего первостепенную роль в выборе ее жизненного пути, другой опорой для нее стал замечательный художник Михаил Васильевич Нестеров.
Нестеров был требователен к себе и другим, и с первых же минут разговора Михаил Васильевич почувствовал быстрый и глубокий ум, твердость характера, артистизм ее натуры. Он долго рассматривал «Веронику», фигурку балерины и «Юного скрипача». Его удивила экспрессия, выраженная в профессионально несовершенных работах слепой. В конце беседы Михаил Васильевич сказал:
- Вы будете скульптором.
Весной 1938 года «Прыжок» был показан на выставке живописи, графики и скульптуры женщин-художников, посвященной Международному коммунистическому женскому дню. А через некоторое время, 24 мая, газета «Советское искусство» сообщала: «Последнее заседание закупочной комиссии при Государственной Третьяковской галерее состоялось на квартире скульптора Лины По. Комиссия ознакомилась с творчеством талантливого скульптора и решила приобрести три ее работы: «Прыжок», «Мальчик со змеем» и «Негритенок».
Сотрудники Третьяковской галереи причислили «Прыжок» к лучшим произведениям пластики малых форм и чрезвычайно бережно к ней относились: когда в 1946 году Московский Союз советских художников устраивал выставку скульптуры Лины По за десять лет творчества, дирекция галереи отказалась дать для экспозиции в Центральном Доме работников искусств СССР эту работу.
Для этой выставки Лина Михайловна по памяти повторила «Прыжок», который в некоторых деталях превосходил произведение 1938 года.
Творчество незрячего скульптора продолжалось с 1936 по 1948 год, и ей было создано более ста скульптур.
Девочка с голубями.
Как же ей удалось такое? Как смогла она, пережившая большую беду, лишившись зрения, создать такие исключительно оптимистические и жизнеутверждающие произведения?
Народный артист СССР Соломон Михоэлс в книге отзывов на выставке произведений Лины По записал: «Талант всегда зрячий». Лина По, будучи незрячей, действительно, видела.
Вот как создавался образ Пушкина. Ее зрительные впечатления об Александре Сергеевиче сложились в основном по хрестоматийно распространенным портретам кисти В.А.Тропинина и О.И.Кипренского, написанным в 1827 году, и московскому памятнику А.М.Опекушина. Они сливались у нее в общее представление о внешнем облике поэта.
Только со временем, когда через творчество Пушкина она поняла его всеобъемлющую мудрость и жизненную драму, в ее сознании высветился образ поэта. Она увидела образ поэта во сне. По ее словам, в течение года она видела Пушкина во сне восемь раз. Посмертная маска поэта и сновидения корректировали ход работы над скульптурой. И так продолжалось около двух лет.
Портрет Пушкина.
О работах Лины По очень тепло отзывался и Сергей Тимофеевич Коненков. Некоторые считают, что последнюю версию скульптуры «Паганини», Коненков сделал, увидев ее трактовку образа знаменитого скрипача.
- Поражает буквально всё. А портреты исторических личностей – так те просто потрясают. Слепая лепит бюсты людей, которых она не видела глазами, и, что удивительнее всего, портреты ее жизненны, характерны, типичны и похожи. Мы находим в них то, чего требует строгий критик от портретного искусства, – говорил скульптор Сергей Дмитриевич Меркуров, отливший посмертную маску Ленина.
В 1939 году Лину По приняли в Московский союз советских художников. Этому предшествовала интересная история. Узнав, что автор скульптурных произведений – слепая женщина, в это просто не поверили, и отправили к ней весьма представительную комиссию в лице искусствоведа Грабарь-Мещериной, художника Бориса Яковлева и скульптора Антропова.
Впоследствии сестра Лины По так рассказывала об этом визите:
- Незадолго до прихода комиссии Лина Михайловна как раз закончила лепить фигуру Кармен, танцующую испанский танец. Именитым гостям работа эта очень понравилась. Но ведь им надо убедиться в том, что такое может сотворить слепой человек. Тактичный предлог для проверки нашел художник Яковлев.
- Ваша испанка, – сказал он, – очень хороша. Но мне кажется, будь у нее в руке веер, стала бы еще лучше.
«Испытуемая» взяла пластилин и быстрыми точными движениями вылепила миниатюрный раскрытый веер, который тут же вставила в правую руку своей Кармен и, улыбаясь, сказала:
- Вы правы, пусть танцует с веером.
Сомнения комиссии развеялись.
Выдающийся офтальмолог нашей страны В.П.Филатов, не только талантливый ученый, но и художник, и скульптор, и поэт, также высоко оценил ее творчество. К концу жизни Лины При его непрерывных стараниях (он многократно приезжал к ней из Одессы) удалось добиться незначительного успеха в лечении слепоты. В одном глазу появилось маленькое «оконце для зрения». Однако, как это ни странно, оно мешало процессу лепки, и во время работы Лина По завязывала глаза.
Творческие успехи окрыляли Лину По, и она была по-настоящему счастлива. Иногда даже говорила: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Поэт Яков Хелемский в посвященном Лине По стихотворении так и назвал ее: «Та, у которой призанять бы счастья теперь иные зрячие могли».
Девушка в платочке.
Во время Великой Отечественной войны Лина По была эвакуирована в Уфу. Проживая с сестрой буквально в микроскопической комнатке, чуть ли не два на два метра, в доме на улице Карла Маркса, Лина По ваяла скульптуры на военную, башкирскую и, конечно, любимую балетную тематику.
Балерина. Пируэт.
Магинур Бикбова, артистка ансамбля песни и пляски Башкирской филармонии, стала для Лины По моделью в ее работе на башкирские темы. Сначала Лина Михайловна ощупывала лицо артистки и потом по памяти, начинала ваять. Магинур стала моделью для композиции «Башкирский танец с кумысом», а молодая башкирка Гадибэ превратилась в башкирскую мадонну - главную героиню скульптуры «Возвращенное детство» (второе название «Удочеренная»).
За годы неустанного, кропотливого и тяжелого труда Лина По создала более сотни скульптур и скульптурных композиций. Такое под силу не всякому зрячему скульптору. Но кроме ваяния, Полина Михайловна занималась изготовлением кукол. «Петрушка», «Негр», «Клоун», «Татарка» являются яркими примерами творческой фантазии, гармонии и цветовой выразительности. Используя различные материалы, – ткань и кружево, бисер и стеклярус, кусочки фольги и елочную мишуру, - слепая художница сделала своих кукол действительно театральными.
Одна из известнейших работ Лины По - восьмифигурная композиция «Танцевальная сюита», в которой переплелась классическая и народная хореография. Восемь фигурок танцовщиц, главная из которых «Вакханка», дают ощущение движения, свободного полета.
Танец с покрывалом.
Татарский танец.
Грузинский танец.
Единичные работы Лины По имеются в коллекциях Третьяковской галереи и других музеев страны. Но главное собрание скульптур – в мемориальном зале Лины По, открытом в музее Всероссийского общества слепых.
В том, что экспозиция вновь доступна для зрителей, большая заслуга ветеранов ВОС, которые с завидным упорством добивались ее открытия. Много времени занял поиск произведений Полины Михайловны. Часть скульптур была испорчена. Над их восстановлением трудились специалисты из реставрационных мастерских имени академика Грабаря. На торжестве, посвященном этому событию Анна Павловна Язвина, которую без преувеличения можно назвать подвижницей, сказала:
- Мы приложили очень много усилий, чтобы получить эти скульптуры и воссоздать их. Ее творчество многогранно. Я уговаривала ее сестер отдать скульптуры нам, и дала торжественное слово, что они будут экспонироваться в отдельном зале нашего музея.
Гроза.
Ее имя имеет мировое значение. Ее талант был очень высоко оценен многими. Вы сможете полюбоваться и оценить то, что было дано этой женщине.
Чем интересна Лина По? - сказал художник, оформлявший экспозицию, Алексей Егорович Кошелев. - Это надежда для всех, к кому пришла беда. Потому что нельзя опускаться. Потому что человек обречен изначально, как только родился. Сколько ему отпущено - надо прожить умно, красиво и сильно. Когда человек опускается, это деградация. Вот Лина преодолела болезнь. Рядом оказались интересные сильные люди, которые помогли: великолепный художник Нестеров, Филатов - глазник, который даже писал стихи ей. Вы представляете, когда человек сидит на кровати, и вдруг говорят: «Ничего не потеряно. Еще есть надежда себя выразить».
Все двенадцать лет творчества Лина По жила в напряжении. Организм ее был ослаблен. К старым болезням прибавлялись новые. В ноябре 1948 года Лина Михайловна была вынуждена лечь на операцию. Ее оперировал известный в Москве специалист профессор Александров, стараясь сделать все возможное. Но 26 ноября Лина По скончалась.
Когда она умерла, академик В.П.Филатов написал «Реквием»:
Угас твой друг!
Разбит сосуд хрустальный!
Жизнь унесла осенняя гроза.
И ты стоишь, бессильный
и печальный.
И горькая в очах
дрожит слеза...
Лина По была похоронена в Москве на Новодевичьем кладбище.
Текст подготовил Андрей Гончаров
Использованные материалы:
Текст статьи «Та, у которой призанять бы счастья», автор И. Копшицер
Материалы сайта www.pavlova.ws
18 января 1899 года – 26 ноября 1948 года | | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Подкидыш
 АВТОРМарк Солонинисторик
Трагедия, случившаяся в небе над Синаем 31 октября, естественным образом вытеснила из поля зрения журналистов и публики все прочие события этого и предыдущего дня. Это понятно, неизбежно, но плохо, так как два события заслуживают внимания.
30 октября на официальном сайте МВД РФ был опубликован краткий отчет о служебной проверке, проведенной «по факту доставления в 1 отдел полиции по Адмиралтейскому району г. Санкт-Петербурга гражданки Таджикистана с малолетним ребенком». Как и следовало ожидать, «в действиях полицейских не установлено каких-либо нарушений». Далее, во избежание кривотолков,привожу полную и точную цитату:
«13 октября 2015 года сотрудники УФМС по г. Санкт-Петербургу и Ленинградской области задержали за нарушение миграционного законодательства гражданку Таджикистана Юнусову З.Х., с которой находился грудной ребенок. В связи с тем, что сотрудники УФМС планировали доставить Юнусову З.Х. в отдел УФМС для оформления на нее административного материала с последующим доставлением в Октябрьский районный суд, ими было принято решение об оставлении грудного ребенка в 1 отделе полиции по Адмиралтейскому району г. Санкт-Петербурга для разбирательства с участием сотрудников подразделения по делам несовершеннолетних.
Юнусова З.Х. добровольно передала ребенка полицейским. В целях обеспечения должного ухода полицейские незамедлительно вызвали медицинских работников для направления младенца в „Центр медицинской и социальной реабилитации детей им. Цимбалина“ (в соответствии с требованиями п.6 ст.13 Федерального закона №120-1999). При этом Юнусовой З.Х. было сообщено, куда будет направлен ребенок. В течение всего времени до передачи малолетнего сотрудникам скорой помощи (20 минут) инспектор ПДН держала младенца на руках, обращалась с ним бережно, что полностью подтверждается записями с камер видео-наблюдения. Видимых признаков его плохого самочувствия зафиксировано не было, ребенок вел себя абсолютно спокойно». Конец цитаты.
В тот же день член Совета по правам человека при президенте РФ, профессор ВШЭ Илья Шаблинский сообщил в интервью «Коммерсанту» новые и важные подробности этого дела. Оказывается, в отделении полиции инспектором по делам несовершеннолетних Н.З. Алексеевой был составлен «Акт о выявлении подкинутого или заблудившегося ребенка». Этот документ был составлен в присутствии женщины с ребенком, дяди ребенка (брат мужа), а затем самостоятельно приехавшей бабушки ребенка, которая привезла с собой свидетельство о рождении ребенка и паспорт его матери. Наличие у «подкидыша» свидетельства о рождении письменно зафиксировано в Акте. Копия документа находится у И.Шаблинского.
Подлость на крови [size][color] Реакция нормальногочеловека на чудовищнуюкатастрофу в Египте — скорбь, сочувствие и боль. И…Блоги
[color][size][font]
Вы тут что-нибудь понимаете?
Почему в официальном отчете о служебной проверке МВД про «Акт о выявлении» не сказано ни полслова? Каким образом ребенок, привезенный вместе с матерью, может считаться подкидышем? Кем, когда, при каких обстоятельствах был обнаружен «подкидыш»? Где при этом были понятые, и кто они? Все эти вопросы не я задаю. Я просто зачитываю вслух строки из установленного Приказом МВД РФ № 845 от 15 октября 2013 г. стандартного бланка «Акта о выявлении». Почему после установления личности матери и ребенка «подкидыш» был разлучен с матерью? Почему не были выполнены совершенно ясно прописанные в п. 86 требования упомянутого выше Приказа:
«86. На основании Акта о выявлении подкинутого ребенка сотрудником составляется рапорт об обнаружении признаков преступления, который регистрируется в КУСП для решения вопроса о возбуждении уголовного дела и розыска лица, виновного в оставлении ребенка в опасном для жизни состоянии».
Где уголовное дело? Где рапорт об обнаружении признаков столь гнусного преступления? Пятимесячный младенец, заведомо беспомощный, 13 октября (совсем уже не лето) кем-то куда-то подброшен… А, вы хотите сказать, что полицейские не были уверены в том, гражданка Таджикистана Юнусова З.Х является матерью ребенка, и свидетельство о рождении, выданное российским ЗАГСом им не указ, и показания трех человек (мамы, дяди, бабушки) их не убедили? И это правильно – бдительность прежде всего!
Что же тогда означает фраза «Юнусова З.Х. добровольно передала ребенка полицейским», зачем эта фраза? Посторонняя тетка, предположительно укравшая ребенка – кому она могла (имела право) его передать? А где уголовное дело, возбужденное по факту похищения ребенка? И почему этой почти разоблаченной преступнице «было сообщено, куда будет направлен ребенок»? Зачем? Чтобы она и её сообщники выкрали его повторно из больницы? Или гражданка Юнусова все ж таки была матерью ныне покойного ребенка? Тогда почему я не вижу сообщения о возбуждении уголовного дела в отношении инспектора Алексеевой? Подлог документов – это что, детская шалость? Или филькина грамота про обнаружение «подкидыша» понадобилась генералам для того, чтобы придать случившемуся хотя бы легкий оттенок законности?
А теперь переходим ко второму – и последнему в жизни пятимесячного Умарали Назарова — акту этой жуткой истории. «Видимых признаков плохого самочувствия зафиксировано не было, ребенок вел себя абсолютно спокойно». Это не я придумал, под этим подписались толстые дядьки в больших погонах. Последняя фраза в их официальном докладе звучит так: «Причиной смерти могло послужить острое респираторно-вирусное заболевание». Настолько острое, что 13-30 ребенок был вполне здоров, а в 23-30 умер. Умер от ОРЗ.
Тут за дело берутся медики. ОРЗ – это фигня; при таком шуме, который поднялся вокруг этой истории, одним ОРЗ не обойдешься. «Дистрофия по типу паратрофии 1-й степени, легочно-сердечная недостаточность, дистрофия печени, полиаденопатия, тимомегалия». Это – по состоянию на 30 октября. Не сомневаюсь, что в ближайшие дни в пресс-релизах питерского горздрава появится весь словарь медицинских терминов, без пропусков. Впрочем, и ждать-то ничего не надо, журналисты самой массовой и самой правдивой газеты страны («Комсомольская правда») уже выяснили «от источника в медицинских кругах», что при выписке из роддома маленькому Умарали «поставили 95 баллов по шкале диагностики синдрома внезапной смерти младенцев».
И что же сделали люди в белых халатах, когда к ним в больницу, в лечебное учреждение привезли младенца, который только с виду (да и то – на взгляд далеких от медицины людей!) был здоров, а на САМОМ-ТО ДЕЛЕ был практически при смерти, с букетом тяжелейших болезней? Как лечили? Как боролись за его жизнь? Далее цитирую по статье в Интернет-газете «Фонтанка»
«Ребенок был доставлен в центр им. Цимбалина 13 октября в 14.00. В приемном покое мальчика осматривала замглавного врача по медработе Шишкина… После карантина с проведением гигиенических процедур ребенка поместили в бокс под наблюдение дежурного врача-педиатра Равинской и медсестры Ореховой. В 23.55 медсестра нашла мальчика без дыхания и пульсации на сонных артериях, с расширенными зрачками, которые не реагировали на свет, с синими губами и охладевшей кожей». В переводе с русского на русский – это труп.
Вы что-нибудь понимаете? Что значит «нашла»? Где нашла? На пустыре или в больнице? К беспомощному 5-месячному малышу с якобы «95 баллами по шкале» за десять часов кто-нибудь подошел, прежде чем в полночь сонная медсестра нашла на пеленальном столике труп?
Под статьей в «Фонтанке» более 500 комментариев. Читать – не перечитать… Широта души, всемирная отзывчивость, духовные скрепы:
«Кто их звал сюда, кому они тут нужны? Приезжают больные и грязные, а мы их должны тут лечить и обихаживать? Пусть едут обратно по кишлакам.
Так называемая „мать“ сама виновата, что подвергала ребёнка опасности: нелегально жила в чужой стране в каком-то подвале. Её-то в первую очередь и нужно судить.
Вопрос, что так все возбудились? Мало наших детей болеющих, умирающих?
Правозащитники готовы защищать любой народ, кроме русского.
Скорее всего, эти два нелегала знали, что ребенок умирает, и вместе с диаспорой провернули эту провокацию.
Это игра в большую политику. Истерию в первую очередь стало раскручивать радио „Свобода“.
Если мигранты жили здесь нелегально, то их здесь и не должно было быть, они вне закона. А посему — что делают с теми, кто вне закона? Ничего, они зеро. Был мальчик? Нет мальчика».
А теперь – две практические рекомендации. Лично от меня, очень субъективно, в порядке оценочного суждения.
Первая адресована российским женщинам. Милые дамы, если уж вас угораздило родить ребенка в этой прОклятой Богом стране, то не отдавайте его никому, никаким ментам. Кусайтесь, орите, царапайтесь когтями… Иначе вашего ребенка «найдут», а вооруженные мужчины, русские офицеры, скажут, что «добровольно передала».
Второй совет – русским историкам, доцентам с кандидатами. Вы эту подборочку комментов, все 500 штук отлейте в граните, поместите в стальной сейф, а сейф – в бетонный бункер, бункер – в скалу. Потомкам пригодится. Вы же ученые, должны знать – как сложно бывает определить по куче окаменевших костей в какой-нибудь пещере, кто в ней жил: обезьяны или уже люди? Хорошо, если есть остатки кострища, тогда всё понятно, а если следов использования огня нет – как быть?
Надежным признаком очеловечивания считается обнаружение костных останков со следами травм, переломов — и старыми зубами. Если инвалид как-то жил, значит его, бесполезного и ненужного члена общины, кормили и поили, перевязывали рану листьями доисторического лопуха. Вот это вот – способность к со-чувствию, со-переживанию, со-болезнованию – скотам не присуща, на это способны только люди. А если не способны – значит уже не люди. [/color][/size][/font][/size][/color]
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Бычкова― А вот почему сказали вы, что детей нельзя учить патриотики. Вам тут многие возразят.
А. Невзоров― Вероятно.
О. Бычкова― А как вы будете воспитывать граждан сознательных.
А. Невзоров― А ни в коем случае не надо их воспитывать. Тем паче, что никогда не надо воспитывать патриотов России. С учетом того, что когда мы делаем детей патриотами, мы приделываем к ним такой джойстик внешнего управления. В чьих лапах окажется этот джойстик, кто именно этими бедными детьми, когда они подрастут и войдут в тот возраст, когда из них можно сделать пушечное мясо, решит ими поуправлять, какое опившееся коньяком чмо будет паразитировать на внедренных в юные и глупые бошки на патриотических идеях на их, и кто будет отправлять их в очередное пекло. Мы каждый раз знаем, что ведь так называемая Родина, она же не имеет собственного голоса.
О. Бычкова― С большой буквы «р».
А. Невзоров― Да. У нее то голос Паши Грачева, то еще какого-то очередного министра. То голос каких-нибудь безумных черносотенцев, которые устраивают бойню на Донбассе и уголовщину.
О. Бычкова― А березки?
А. Невзоров― Березки не присылают повестки в армию и не просят налогов. Оля. Это вечная попытка подмены некой абстрактной родины совершенно конкретным строем. И конкретной нуждой этого строя. И посему, конечно, детей от всякого патриотизма надо очень тщательно ограждать и спасать. Просто для того, чтобы не подставить их. Воспитывая из них патриотов, мы отдаем их в очень дурные руки, которые этим воспитанием воспользуются в своих интересах. Не в твоих и не в их тоже.
О. Бычкова― А тогда без этого джойстика что будет?
А. Невзоров― Посмотри на всю Европу. В конце концов, есть примеры цивилизованной жизни, нам никто не мешает им следовать. А вот все время жить…
О. Бычкова― Ну так вам на это скажут, что там другие джойстики существуют.
А. Невзоров― Неоднократно уже обсуждали эту тему, там эта патриотика переведена в разряд, скажем так тех очень хорошо оплачиваемых услуг, которые гражданин может оказать государству, если захочет. И где это не должно быть слепым, тупым, повальным и ведущим все равно к очередным горам трупов и к ощущению власти, что народ это расходный материал, из которого можно строить и телами которого можно выкладывать площади любого размера и величины.
| | - Скрыть ответы 1 | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
. Бычкова― А еще у нас князя Владимира опять ставят…
А. Невзоров― У вас он опять откуда-нибудь пытается прорасти.
О. Бычкова― Он пытается прорасти где-то на Боровицкой площади. То есть это практически Кремль. И вроде как вначале сообщали, что завтра будут уже закладывать камень, а потом сказали, что нет, не все так просто. Кремль, знаете ли.
А. Невзоров― Ну, сейчас они пытаются материализовать свою идеологию. Затем наступят иные времена, и, к сожалению, опять настанет время переплавки и сокрушения памятников. Потому что все это материализованное вранье о прошлом, оно хорошо до поры до времени. Мы знаем, что дело обстояло либо категорически не так, либо сильно не так.
| | Вверх | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Лица, культура, история. Часть 1.
Режиссер Павел Арсенов и актер Вячеслав Невинный на съемках «Гостьи из будущего» Режиссер Лени Рифеншталь на съемках «Олимпии» Актер Константин Григорьев пытается восстановить память после тяжелой травмы Анатолий Солоницын Олег Борисов с сыном Богатырев, Садальский и Волчек на репетиции Брондуков и Гайдай Быков и Орбакайте на съемках фильма «Чучела» Валентина Толкунова, поэт Андреей Дементьев и композитор Евгений Мартынов обсуждают новую песню Янка и «Гражданская Оборона» Цой спускается в метро Георгий Вицин в роли Гоголя Николай Гринько в роли Чехова Владимир Басов Евстигнеев с сыном Мерилин Монро с собачкой Деннис Хоппер и Шон Пенн Леонид Енгибаров готовит номер Динара Асанова объясняет мизансцену Валерию Приемыхову в фильме «Милый, дорогой, любимый, единственный...» Владимир Наумов и Александр Алов Маршак и Горький Леонов на встрече со зрителями Актриса Мария Капнист, конец 1920-х годов Мария Капнист после сталинских лагерей Мейерхольд после ареста Мейрхольд и Гарин на репетиции спектакля Ревизор, 1926 год Талгат Нигматуллин сыном Саидом Михаил Кононов На съемках Шерлока Холмса Писатель Джек Лондон Режиссер Григорий Гурвич на репетиции Никулин на работе Офицер Евгений Весник Загадочный Сергей Параджанов Тальков после концерта Андрей Тарковский и Олег Янковский на съемках фильма «Ностальгия» Тарковский и Кайдановский на съемках «Сталкера» Резниковы и Боярские исполняют «Динозавриков» Супермен - Кристофер Рив Рив после травмы позвоночника Тони Кёртис Татьяна Пельтцер Чуковский в качестве литературного критика с Александром Блоком. Экзюпери после аварии самолёта Шукшин на смертном одре. 2 октября 1974 года, станица Клетская, Волгоградская область.
| | - Скрыть ответы 1 | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Исчезающий "Мосфильм"...
В апреле 1967 года американский журнал «Life» опубликовал двадцатистраничный материал своего московского корреспондента Питера Янга, посвященный главной советской кинофабрике.Андрей Тарковский и Алиса Фрейндлих, Людмила Савельева и Фрунзик Мкртчан, Иннокентий Смоктуновский и Ия Саввина, Анатолий Солоницын, Сергей Бондарчук, Ролан Быков, Лариса Шепитько, Элем Климов, Александр Зархи... Две с половиной сотни цветных фотографий, сделанных фотографом журнала Дмитрием Кесселем на «Мосфильме» и его съемочных площадках…Тарковский снимает "Андрея Рублева"
Олег Ефремов в роли Айболита
Александр Птушко, Сергей Мартинсон и Ольга Викландт на съемочной площадке "Сказки и царе Салтане"
"Ткачиха" Вера Ивлева все оттуда же - из "Салтана"
Трудовые будни "Мосфильма"
Алексей Смирнов на съемочной площадке "Айболита - 66"
И снова он же
А вот и главный Бармалей - Ролан Быков
И он же - режиссер
И оператор...
И снова Бармалей...
И просто хороший человек...
А вот чем он командует...
И кто же ему помогает..? Конечно же - Смирнов!
А вот на съемочной площадке - Алов и Наумов
И они же - в монтажке
Кстати - вот как велась работа в цехах "Мосфильма"
И вне цехов...
А вот красивая, живая и счастливая Лариса Шепитько
И теперь к счастливой Шепитько присоединился не менее счастливый Элем Климов
И так бы им другом другом любоваться и любоваться...
А вот Лариса застеснялась, и спряталась
А потом режиссировала...
И снимала...
А в этом ей помогали рядовые труженицы "Мосфильма"
А вот Тарковский думает о "Рублеве..."
И ставит задачу киргизскому актеру Болоту Бейшеналиеву
А вот сам Рублев - Анатолий Солоницын
И снова - Солоницын
Перерыв во время съемок у "Великого князя" Назарова
Здесь репетирует Рублев, простите - Солоницын, и Кононов
А здесь запечатлены минуты отдыха
Два "великих" - актер и режиссер
Съемочная площадка "Андрея Рублева"
И павильоны
А вот и "Война и мир"
И сам Сергей Бондарчук
И его "муза" - и супруга Ирина Скобцева
И снова Бондарчук
И его актриса - Наташа Ростова, простите - Савельева. Но Людмила.
И актеры - Долохов и Анатоль Курагин (Ефремов и Лановой)
В кадре - Скобцева, Лановой и Савельева
И снова - будни съемочного процесса
А вот и Деточкин
А это - секс-символ Светлана Светличная в образе простой русской женщины
А здесь узнаете Алису Фрейндлих?
Нет - это точно - Фрейндлих. А ей ставит задачу Элем Климов.
А вот и Владимир Самойлов
С Фрунзиком Мкртчяном
А это - Лидия Князева.
Она же - обезьянка Чи-Чи.
И ее муж - Быков
И опять Фрунзик
А это вот такой веселый Птушко
А вот и Ия Савина с режиссером Александром Зархи
А вот и красавица Лариса Голубкина
И великая Нонна Мордюкова
И что мы видим? Куда-то торопится Ефремов со своим "докторским" чемоданчиком..? Не на съемки ли "Айболита" к Быкову?
А вот и снова сам Быков, кстати...
А это - костюмерные "Мосфильма"
Запись оркестра
И запись синхронных звуков
А здесь происходит монтаж фильма
И вообще - все было весело
И даже очень весело
Или грустно
Или масштабно
Или красиво
Главное - что это было
И нам есть - чем гордиться...
| | Вверх | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| | | | - Скрыть ответы 1 | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
ычкова― Ага. Понятно. На самом деле вне зависимости от того, что вы думаете о ритуалистике, как вы сказали, но, судя по новостям и по телевизионной картинке, само место, куда упал самолет…
А. Невзоров― Безусловно, это самое интересное.
О. Бычкова― Выглядит намного пристойнее, чем то, что мы совсем недавно видели в Донбассе.
А. НЕВЗОРОВ: Путину интересно посмотреть, как поведут себя другиеQ301
А. Невзоров― Это самое интересное. Потому что он упал где-то в Эль-Арише. Это старые караванные пути.
О. Бычкова― В пустыне.
А. Невзоров― Не совсем. Там нет пустыни в таком прямом смысле этого слова. Я просто ездил в тех краях. Я знаю это место. И там живут на лицо ужасные, добрые внутри абсолютнейшие дикари бедуины. Их много. Причем они очень мобильные и они первыми оказались на том месте, где самолет грохнулся. Но мы видим поразительную разницу и мы можем сделать некие дополнительные выводы о том, что же такое как ни странно русский мир. Потому что если в Донбассе упавший авиалайнер был разграблен практически в течение 24 часов, уже во всем Интернете девки пудрились ворованной пудрой, подобранной на месте крушения натягивали колготки, вынутые из чьих-то разбитых чемоданов. Когда комиссия не могла собрать мобильники, мобильник очень важная штука. Для того чтобы определить, как распространяется по салону взрывная волна. Там есть какая-то миллимиллимиллисекунда и тот момент, когда электрический механизм мобильника выходит из строя, он может многое рассказать, с какого конца воздушного судна шла и огневая, и ударная и электромагнитная волна. Сопутствующая взрыву. Вот там не смогли собрать даже, по-моему, трети мобильников. То есть мы видели, что этот русский мир…
О. Бычкова― Но там были ужасные ополченцы так называемые. Которые ногами ходили просто среди обломков
А. Невзоров― Они в основном и были.
О. Бычкова― Чуть ли ни среди трупов.
А. Невзоров― И они в основном и раскрали все. А здесь мы видим вроде диких бедуинов, которые все это немедленно обнесли огромную площадь заборчиками…
О. Бычкова― Там 4 на 8 километров.
А. Невзоров― И видим египетскую армию. Которая тоже вроде недавно совсем прошла ужас гражданской войны и должна была бы немножко подраспоясаться. Там должны были быть люди, которые не скованы просто в силу своей недавней истории. Они очень сильно хлебанули воли и возможности стрелять во все стороны. Нет, мы видим изумительно подтянутых строгих серьезных людей.
О. Бычкова― Никаких лишних людей.
А. Невзоров― И ни единой фоточки. Я имею в виду лишней фоточки, где…
О. Бычкова― Которая бы оскорбляла кого-то.
А. Невзоров― Кто-нибудь бы имел возможность позировать с трофейным мишкой, игрушками, либо срочно набивать карманы тушью…
О. Бычкова― Либо рыться в чужих документах.
А. Невзоров― То есть, этого всего нет. Есть возможность лишний раз понять, что же такое русский мир и русская весна Донбасс.
О. Бычкова― И что такое русский мир?
А. Невзоров― То, что всегда я говорил про то, что это всего-навсего сборище уголовников и ничего более.
О. Бычкова― Да. А египтяне же еще траур объявили.
А. Невзоров― Да, по поводу траура и всего того, что касается ритуалов и ритуалистики, я говорить не буду. Мне просто не очень близко. Особенно учесть, что тот факт, что на принуждение к скорби немедленно откликнулись великие умы России типа Волочковой.
О. Бычкова― Вот я как раз про это Хэллоуин и хотела спросить. Потому что конечно, это совершенно прекрасно как теперь все всё валят на, то есть неприличное поведение каких-то людей, которое кажется кому-то неприличным. Еще валят на вот этот чуждый нам иностранный праздник Хэллоуин. Это удивительно просто. Как будто если бы это было 8 марта родное, люди бы вели как-то иначе.
А. Невзоров― Во-первых, во-вторых, для них это лишний раз повод, я не говорю про бедную Волочкову, которая просто видно…
О. Бычкова― А что Волочкова? Я пропустила.
А. Невзоров― Да тоже она там что-то стала говорить про депрессивный сатанизм и чуждость нашим традициям. То есть очередную глу…, от нее в принципе кроме ее особой глупости и ждать было бы странно. И никто не ждет. Но тут же эти все гиганты мысли типа Милонова, Мизулиной и всех остальных тоже начали трясти рыжими волосатыми кулачонками и кричать про то, что это разрушает традиции. Притом, непонятно, если их спросишь – какую традицию, назовите вообще какие-нибудь русские национальные традиции. Тут выясняется, что назвать никто ни одну не может. Кроме кавказского выкупа невест или абиссинского разрезания торта. Не существует никаких традиций, по крайней мере, мне они неизвестны. Ты я думаю, тоже не сможешь назвать какую-то русскую традицию. И вообще они злобно и очень глупо нападают на Хэллоуин. Считая, что он размывает какие-то их представления о прекрасном. И их национальную идентичность. Хотя те же самые итальянцы, правда, у них тоже, но у них в порядке все вероятно с идентичностью, они не боятся, что ее размоют. И мы видим, что в каких-нибудь Гардалендах просто миллионные толпы совершенно трезвые, все отхэллоуиненные и при этом нет никаких политиков, которые бы пытались этому препятствовать.
О. Бычкова― Ну потому что там не совпало это с национальной бедой. И человеческой. С другой стороны.
А. НЕВЗОРОВ: Есть возможность лишний раз понять, что же такое русский мир и русская весна ДонбассQ301
А. Невзоров― Нет.
| | Вверх | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| | | | - Скрыть ответы 1 | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
…И вот пришел день, которого она ждала многие месяцы, — день частичного снятия гипса. Была освобождена грудная клетка, и она, впервые за долгое время, вольно вздохнула. Каким же это было блаженством! Она стеснялась Збышека, не разрешала ему присутствовать при перевязках, стеснялась санитаров, даже лечащего врача. От гипса остались кровоточащие ссадины. И хотя врач бодро уверял, что все идет нормально, Анна знала, что он беспокоится по поводу появившейся маленькой опухоли на левой руке около плеча.
Клавиры, когда-то забракованные ею, теперь доставляли Анне истинное наслаждение. Она их “проигрывала” в своем сознании. За нотными строчками видела большие оркестры, управляемые превосходными дирижерами, слышала музыку этих оркестров и вновь видела себя на сцене.
Она написала письмо в Москву Качалиной — обычное письмо, где ничего не надо было придумывать, заботиться о стиле, а просто и чистосердечно рассказать о том, что произошло, и попросить поддержки. Качалина, как и ожидала Анна, ответила немедленно. Ее письмо было очень трогательным и вместе с тем деловым. Она не сомневалась, что работа над пластинкой будет продолжена, сообщала, что ищет для Анны клавиры новых песен, что у нее имеются клавиры новых песен Пахмутовой и Фельцмана. Скоро она подыщет еще что-нибудь и тогда пришлет все вместе...
Анне казалось, что сердце от радости вот-вот выпрыгнет из груди, она радовалась песням, которых еще не знала, но предчувствовала, что, независимо от того, придутся они ей по душе или нет, она их все равно обязательно споет и запишет. Уж слишком деловым и не оставляющим никаких сомнений был тон писем Качалиной. И именно в этом деловом, лишенном сентиментальности тоне больше всего нуждалась Анна.
С ней говорили не как с жертвой, не как с человеком, требующим сострадания, а как с деловым партнером, как с артистом, в графике которого практически нет пауз...
Анна не предполагала, что день окончательного снятия гипса принесет ей не только радость, но и печаль. И хотя прекрасный специалист, мягкий, сердечный человек Рышард Павляк аккуратно и мастерски при помощи ножниц освобождал Анну из гипсового плена, она чувствовала, что у нее нет сил управлять успевшими привыкнуть к долгой неподвижности конечностями. А может быть, не удалось “починить” позвоночник и теперь она обречена на неподвижность, которая станет ее спутником до самой смерти? Врачи убеждали ее, что после такой тяжелой катастрофы все идет нормально. Только надо запастись терпением и ждать. Но сколько ждать? Год, два, пять лет? На этот вопрос ответа не существовало. Но что значит для певицы ждать, что значит вообще для человека ждать? Заболевший инженер хоть и отстанет от стремительно развивающейся науки и техники, потом (в зависимости от своего прилежания) в состоянии догнать время и наверстать упущенное. Это относится к людям многих профессий. Даже драматический артист может найти себе другие роли. А вот певица... Век певицы так короток! Моды быстро меняются. И вчерашние любимцы публики сегодня становятся никому не нужными...
Писем, которые раньше приходили в огромном количестве, полгода спустя заметно поубавилось. Исключение составляли письма из СССР. Все такие же сердечные и доброжелательные…
…Как пришла мысль написать книжку? Тогда ли, когда, посмотрев на листки бумаги, приготовленные для ответа на письма, она вдруг подумала: “А что если заготовить один-единственный ответ для всех, попробовать рассказать о себе, о том, как нелегко давались мне уроки музыки, о своих первых и о своих последних шагах?” А может быть, после одного разговора? Давний знакомый, журналист Яцек, побывав у нее в больнице, посоветовал: “Ты бы, вместо того чтобы здесь вылеживаться, взяла бы да написала о себе! О том, что ты видела, особенно в Италии. Интерес к тебе по-прежнему велик. Тебе, я думаю, найдется о чем рассказать. А если что, я подправлю...”
Написать книгу о себе. Это было заманчиво. И в то же время страшно. Писать Анна любила. Ей нравилось поздно ночью, после концерта, завернувшись в плед, писать родным, Збышеку, друзьям или Анечке Качалиной. К письмам она относилась, как к литературному труду — писала не наспех, что в голову придет, а вдумчиво, подыскивая слова, стараясь придать письму литературную форму, напоминающую короткий рассказ...
Итак, писать книгу! А, собственно говоря, какое у нее право рассказывать миллионам людей о себе? Кому это интересно? А главное, нет ли в этой затее привкуса саморекламы: вот, дескать, попала певица в катастрофу, лежит, закованная в гипс, и выжимает слезы у сентиментального читателя. От одной этой мысли ее передернуло. Меньше всего Анна хотела, чтобы ее жалели! Больше, чем когда-либо, она нуждалась в поддержке! Она взялась за перо с противоречивым чувством.
Писать, чтобы отвлечься от страданий? Чтобы быть “при деле”? Писать, чтобы твой рассказ был интересен для всех, даже для тех, кого мало волнуют проблемы искусства и мир эстрадных звезд? Наконец, писать, не будучи уверенной, что твоя рукопись когда-нибудь увидит свет?.. Она вдруг отчетливо представила себе лица скептиков в варшавском литературном кафе на Краковском предместье. Вот один, за чашкой кофе, ворчит себе под нос: “Мало у нас графоманов, так еще одна решила заработать на собственном увечье...”
Конечно, не случись с ней всего этого, вряд ли у нее появилась бы мысль об автобиографической книге. Но сейчас ей хотелось, чтобы эту книгу поняли правильно: она станет ответом на многие письма, которые приходили и приходят к ней отовсюду. И если уж ей больше не придется петь, если она не сможет больше появиться на сцене— пусть книга станет ее исповедью...
Первые страницы шли тяжело: ощущалась какая-то внутренняя скованность. Каждое слово давалось с трудом. Первые страницы показались ей слишком женскими, жалобно-плаксивыми. Она разорвала их и начала писать все сначала. Впервые она на самом деле забыла, что большая часть ее тела еще находится в гипсе. Анна снова погрузилась в мир юности, когда энергичная рыжеволосая Янечка силой потащила ее во Вроцлавскую эстраду...
Первым литературным ее критиком был журналист Яцек.
— В принципе неплохо, — констатировал он, — словом ты владеешь. Но композиционно как-то не очень. Попробуй придумать завязку, разбей все на главы. Тогда будет интереснее, а главное — “читабельнее”.
Анна опять начала все сначала. Теперь она уже писала по тщательно продуманному плану. Правда, она постоянно сбивалась на детали. Для нее-то эти детали много значили. Но вот будут ли они что-то значить для читателя?
Лечащий врач — высокий брюнет с милым, застенчивым взглядом, по имени Войтек Хаджинский, — начал готовить Анну к занятиям физкультурой. Впрочем, “занятиями”, а уж тем более — “физкультурой”, их можно было назвать только условно. Надо было учиться понемножку двигать руками и ногами и при помощи специального ремня пытаться хоть чуточку оторваться от подушки. Занятия были рассчитаны на несколько месяцев и требовали от врача исключительного мастерства, а от больной — мужества. Малейшее движение причиняло ей сильную боль.
Иногда Анне казалось, что все усилия напрасны, что теперь не удастся восстановить двигательные функции и невозможно избежать неподвижности. Она начинала беспомощно плакать, и тогда добродушное лицо врача делалось строгим, даже злым. Он быстро уходил со словами:
— Завтра начнем все сначала. И не хныкать! Не выношу женских слез!
Назавтра все начиналось сначала. Каждое движение требовало не только выдержки, но и огромного напряжения. Она обливалась потом, а глаза сами закрывались от усталости.
— Хотите петь? — допрашивал врач. — Хотите любить?
— Хочу! — срывалась на крик больная.
— Тогда работайте! Вы же мужественный человек...
После таких занятий, пусть поначалу и продолжавшихся считанные минуты, Анне страшно было думать о том, чтобы писать дальше свою “исповедь”. Она упрямо гнала от себя сон. Но усталость сковывала ее, и она надолго засыпала. Просыпалась с ощущением страха: все напрасно — левая рука и нога не слушаются. Они как будто мертвые, как будто чужие.
Так продолжалось месяцами. Но с каждым днем Анна, превозмогая боль, едва заметными, крохотными шажками шла к выздоровлению.
Она не обратила внимания на незнакомого доктора, который однажды пришел к ней в палату и принялся внимательно рассматривать то место на предплечье, где появилась опухоль. Главным было ощущение (она чувствовала это всем сердцем), что у нее внутри что-то происходит. Будто наполняются живой кровью мускулы, будто они вот-вот начнут действовать. Кажется невероятным — сегодня без помощи врача она подняла руки над головой и даже попыталась похлопать в ладоши. На следующий день еще раз. Теперь даже можно потянуться, будто зевая после сладкого сна. И перейти к следующим упражнениям, будучи уверенной, что все делается не напрасно, что в конце концов достижения медицины, помноженные на волю к жизни, способны дать результат...
А за окнами снег. Мама и Збышек рассказывают о том, какая она, заснеженная Варшава — веселая, нарядная, новогодняя. Всюду звучит музыка, люди поздравляют друг друга с рождеством, желают счастья. У Ани тоже немало посетителей — поздравлений и пожеланий хватает. Им бы осуществиться хоть наполовину, хоть на четверть, хоть на самую малость! Почти полтора года в больнице. Полтора года страданий. Только страданий?
Нет! Это были и месяцы трудной, жестокой борьбы, увенчавшейся, правда, только частичным успехом. Анна еще не знала, что врач, приходивший к ней и осматривавший опухоль, по профессии — онколог и что он подозревает у нее начальную форму рака кожи.
Требовалось немедленное хирургическое вмешательство. Анне еще одна операция показалась пустяковой по сравнению с теми, которые ей пришлось перенести. Руки ее держались на “гвоздях”, мастерски вбитых туда искусными хирургами. По частям собранный позвоночник, вместе с левой половиной тела — тоже результат изумительного искусства хирургов. Теперь была удалена опухоль. И тут, накануне рождества, Анна неожиданно для себя задала доктору Войцеху Хидзинскому вопрос (который ей самой показался странным и нелепым):
— Пан Войцех, а скоро я смогу поехать домой?
— Домой, домой, — задумчиво повторил доктор. — А где, собственно говоря, у вас дом?
— Во Вроцлаве. Правда, мама пока снимает комнату в Варшаве, но министр сказал, что мы вот-вот должны получить квартиру...
— Понимаете, если бы у вас были хорошие домашние условия, я бы счел даже полезным для вас как можно скорее покинуть больницу. Ваш жених — инженер? Тогда он сможет установить и в комнате снаряды, необходимые для лечебной физкультуры.
И наступил долгожданный день, когда можно было распрощаться с больницей! Надолго ли? Этого Анна не знала, но была уверена в одном: она сделает все возможное, все, что только сможет выдержать, чтобы никогда больше не возвращаться в больницу. Ее на носилках внесли в машину “скорой помощи”. Машина понеслась по Маршалковской, потом по аллеям Уездовским к площади Победы.
Это был еще не “ее” дом. Это была лишь отданная им на временное пользование чужая квартира. Но Анна испытывала блаженство: наконец-то она оказалась в человеческом жилище, без запаха лекарств, без строгих лиц медсестер. В квартире был телевизор, и теперь Анна могла смотреть интересующие ее телевизионные программы. Естественно, ее волновала эстрада, и она с нетерпением ждала так называемые развлекательные передачи. Она увидела на экране Поломского и Куницкую и обнаружила, что они нисколько не изменились за полтора года, будто она рассталась с ними вчера. Понравилась Марыля Родович, о которой она впервые услышала от санитара в больнице, действительно очень яркая, темпераментная, необычная, со “своим лицом”. Втайне Анна надеялась, что, может быть, в одну из передач включат ее старую запись. Но Анны в эфире не было, и с этим предстояло смириться...
Зато работа над книгой здесь, “дома”, шла лучше, чем в больнице. Она писала по два-три часа в день: дольше не разрешали врачи. А мама очень следила за тем, чтобы Збышек строго выполнял функции главного специалиста по лечебной физкультуре.
Она научилась сидеть на постели и несколько минут держаться в таком положении, хотя кружилась голова и она судорожно хваталась за специальные поручни, чтобы не упасть. Радостное возбуждение новизны стало угасать. Боли в спине усилились (неужели ничего не удастся сделать и она приговорена к неподвижности?).
В один из мартовских дней, когда солнце весело заглянуло в окно, ей принесли письмо, судя по штемпелю, отправленное несколько месяцев назад из Гонконга. Его автором был выдающийся мореплаватель Леонид Телига — смелый и мужественный человек, совершивший в одиночку кругосветное плавание на яхте. Из письма следовало, что он лишь недавно узнал о несчастье Анны и очень огорчился. И просто как человек, и как большой поклонник ее таланта. Оказывается, он взял с собой в плавание записи ее песен и часто слушает их. “Это, — писал он, — придает мне силы в борьбе со стихией”. Телига очень бы хотел, чтобы его письмо хоть чуточку помогло Анне в борьбе за возвращение на сцену. “Я не сомневаюсь, — он подчеркнул эти слова, — в том, что это Ваша главная и единственная цель. Вы рождены для искусства так же, как искусство рождено для Вас. Я верю, я надеюсь, я не сомневаюсь, что Вы вернетесь”… Это письмо очень взволновало Анну, она испытывала горячее чувство благодарности к этому сильному человеку, где-то в океанской дали задумавшемуся о ее судьбе.
День ото дня ей становилось все лучше. Правда, по утрам все так же невыносимо болела голова, но мускулы становились все более податливыми и послушными.
Однажды мама вошла в ее комнату и чуть не уронила от неожиданности поднос: Анна сама, без посторонней помощи, полусидела на кровати и радостно улыбалась ей.
В конце июля она уже спускала ноги с кровати. После затянувшегося перерыва она опять увлеченно работала над книгой, дойдя до самого трудного, как ей казалось, места — фестиваля в Сан-Ремо, в общем-то, для нее и почетного и загадочного. Однажды она проснулась от шума в передней. Дверь была распахнута настежь, и какие-то люди под командованием Збышека пытались затащить в квартиру громоздкий предмет.
— Что происходит? — спросила Анна у вошедшей в комнату мамы.
— Твоему Збышеку просто цены нет! Представляешь, он взял напрокат для тебя пианино!
“Збышек, Збышек! — в который раз с нежностью повторяла она его имя. — Сколько же в тебе доброты! Как ты умеешь понять меня, угадать, что мне всего нужнее...”
Теперь пианино в соседней комнате притягивало ее, как магнит. Инструмент властно звал к себе. Анна еще не видела его, но уже мечтала о нем, как путник в пустыне, изнуренный жаждой, мечтает о глотке ледяной воды. Ноги не слушались, казалось, они вот-вот подломятся. Анна опиралась на коляску, палки, костыли, случайные предметы — и шла. Шла крохотными шажками, почти ползла — и в изнуряющие жаркие дни, и в ветреные осенние — в соседнюю комнату, где под закрытой крышкой ждали ее прикосновения черные и белые клавиши.
Желанный день настал! Заботливые руки Збышека приподняли крышку, и на клавиши легли длинные худые пальцы Аниных рук. Она начала подбирать мелодию “Эвридик”, виновато улыбаясь, если сбивалась и фальшивила. Потом заиграла более уверенно. Потом молча просидела у пианино несколько часов, как сидят с дорогим и близким человеком после долгой мучительной разлуки.
Потрясение от встречи с музыкой оказалось слишком велико. Она пролежала потом несколько месяцев, не в силах шевельнуться. А потом снова пошла...
Друзья собрались у нее спустя три месяца.
Почти три года Анна не выходила на улицу. В лице не осталось ни кровинки, огромные глаза, наполненные страданием, в этот вечер светились радостью. Правда, она тяжело опиралась на палку. Но в ее облике ничто не вызывало чувства жалости и сострадания. Через полчаса гости и думать забыли, что пришли к тяжело больному человеку, с которым судьба обошлась так жестоко. На пианино Анна играла неважно (уроки музыки ей довелось урывками брать лишь в детстве), поэтому аккомпанировал ей ее старый товарищ, знакомый по Вроцлавской эстраде, который жил теперь в Варшаве.
Анна пела! Ее истосковавшаяся по музыке душа, казалось, в этот вечер брала реванш за упущенное. Она пела свободно, легко, словно снова обрела крылья, словно не было всех этих страшных лет, наполненных болью, операциями, запахами лекарств, душевным смятением. Она мечтала услышать резкие критические слова, строгий профессиональный разбор. Но гости не скупились на похвалу, говорили о том, что подлинный талант и настоящее мастерство нельзя сломать, а душу и сердце — разбить, что музыка ее песен нежна и сердечна, хорошо передает настроение, их необходимо как можно скорее записать, их ожидает несомненный успех...
Эпилог.
…Ее выступления проходят хорошо, даже очень хорошо. Да и самой Анне кажется, что она помолодела, голос звучит свежо и уверенно, и, как бывало раньше, именно в концертах она набирает живительную энергию, каждый раз как бы дающую возможность возрождаться, выходить победителем в схватке с недугом. Неужели последствия катастрофы и сама катастрофа будут терзать и преследовать ее всю жизнь? Так приходится все время бороться. За песни. За расположение зрителей. За собственное здоровье...
А с ногой все хуже. Боль, долго не приходившая, опять вернулась. И застряла в ноге, как заноза, грозит поселиться там навсегда. Анна, превозмогая боль, едет на концерты, и, глядя на нее, разговаривая с ней, трудно поверить, что она так страдает физически. Анна рада, что этого никто не замечает, что никто не лезет к ней с расспросами, со словами сочувствия...
Звонили из “Пагарта” — Анна должна ехать в Австралию.
— Береги себя! — говорит на прощание Збышек. — Знаешь, Анна, я чувствую свою вину, что отпускаю тебя в таком состоянии работать.
— Что ты говоришь, — улыбается Анна, — какая работа! Я почти туристка, еду вот в Австралию...
В самолете случился приступ дурноты. В полете никогда с ней этого раньше не бывало.
“Ничего, надо постараться думать о чем-то хорошем, о том, какой забавный и послушный маленький Збышек, и о том, какое это счастье — что он есть”.
В Мельбурне тепло — не жарко, а именно тепло, — дышится легко, и Анна приветливо улыбается новым знакомым, на сей раз австралийским полякам, нашедшим приют здесь, за морями, за лесами, далеко-далеко от родины.Неизвестно, зачем она приехала сюда — выступать или отвечать на вопросы: “Как там у нас — на родине?”, “Как вы относитесь к “Солидарности”?”
Да, в Польше не спокойно. Только и слышно о забастовках, о новых требованиях “Солидарности” к правительству... Но как рассказать этим оторванным от Польши людям, руководствующимся старыми призрачными понятиями и накрепко засевшими в них эмоциями, о том, что происходит в Польше? О том, что социализм, его идеалы стали частью сознания людей, и о том, что возврата к прошлому нет?!
Анна выходит на сцену концертного зала “Мельбурн” и поет: “Быть может, где-то далеко-далеко лежит лучшая страна и там красивее, богаче и наряднее. Но сердцу дороже всего песня над Вислой и песок Мазовша”.
Она ждет не дождется обратного рейса в Варшаву. Как там дома? Как ее Збышеки? Она уже совсем не думает о себе, о собственном нездоровье, о постоянной боли в ноге, В самолете исступленно смотрит в окно, как будто пытается увидеть с высоты полета Польшу и милых, дорогих ее сердцу людей.
И все-таки — больница! Знакомый запах лекарств, белые халаты медицинских сестер и врачей. Пока никакого лечения — идет обследование. Она понимает, что врачи ставят под сомнение предыдущие диагнозы. Приглашен крупнейший специалист-онколог. И вот окончательный диагноз-приговор: “Нужна немедленная операция”.
— Нет, на операцию я не соглашусь, — решает Анна, — Сердцем чувствую, что светило ошибается. Надо попробовать другие средства.
“Другие средства”! Трудно, да и невозможно винить Анну в избранных ею “других средствах” — в обращении к знахарям и экстрасенсам, к лечению голодом и травами. Порой ей становилось лучше, на какое-то время боли уходили и она чувствовала себя почти здоровой: играла с маленьким Збышеком, садилась к пианино и начинала подбирать мелодии песен, погружаясь в огромный и прекрасный мир, принадлежащий ей одной, — мир, в котором она всегда была счастлива. Она звонила пану Анджею. И он, радостный, всегда готов был мчаться, собирать музыкантов, искать площадки, хотя было не до концертов. И Збышек и мама пытались оградить Анну от всего, что происходит за стенами дома, от грозных и тяжелых испытаний, выпавших на долю всех граждан Польши. На письма из Советского Союза она набрасывалась с особой страстью. По-прежнему писали ее почитатели: видят ее здоровую и невредимую по телевидению, ждут встречи с ней на концертах. Качалина прислала клавиры новых песен.
Несколько раз звонили с Московского радио, по телефону записали интервью с ней, и она, хоть и не любила давать интервью, на сей раз говорила много и охотно.
Самолечение давало временные и ненадежные результаты. Врачи настаивали на хирургическом вмешательстве... И опять больница, операционная, склонившиеся над ней лица хирургов.
— Все хорошо, пани Анна, — говорит пожилая медсестра, — скоро выпишем вас домой. Будете петь.
Ну вот, так всегда. И там, в Италии, и здесь, в Польше, ее успокаивают одними и теми же словами:
“Скоро опять будете петь”. Летчикам они, наверное, всегда говорят: будете летать, шоферам — ездить, балеринам — танцевать. А ей — петь!
А ведь действительно: петь для нее — это самое главное. Без громких слов она может это сказать самой себе. Она почему-то сравнивает свое тогдашнее положение, после катастрофы, с нынешним. И тогда и сейчас — борьба за жизнь, за возвращение. Тогда победила Анна...
Домой ее выписывают довольно скоро. Быстрее, чем она предполагала. Но самочувствие ее не улучшается. Сил едва хватает, чтобы ударить по клавишам. Никто никогда не видел, как она плачет. Сейчас она рыдала в голос. Не стесняясь ни себя, ни своего собеседника в Москве, который в ужасе слушал ее на том конце провода. Слова ее были временами неразборчивы. Она почти кричала:
— Я больше никогда не буду петь! Мы никогда больше не увидимся!
Она дремала в кровати, склонив голову на плечо, когда в комнату влетел Збышек.
— Анна, тебя приглашает Московское телевидение...
— Какое телевидение, какая Москва — в таком состоянии? Я еще нездорова. Вот поправлюсь...
— Тебя приглашают на лечение. Надо ехать...
Весь вечер она собиралась. Казалось, силы вернулись к ней.
Утром она была совершенно готова. За час до отлета самолета потеряла сознание...
Операция следовала за операцией. И вновь врачи поражались ее терпению, ее “умению” переносить физические страдания, ее уверенности, что и в этой схватке с тяжелейшим недугом, безжалостно поразившим и продолжавшим поражать ее организм, она победит.
Ее снова выписали из больницы и спустя месяц возвратили обратно. И снова операция. И снова нечеловеческая, безумная боль. И наступает момент, когда кажется, что смерть — избавление от всех земных мук...
Она как бы продолжала существовать в двух измерениях: одно — физические страдания и болезни, другое — мир музыки, который сопутствовал ей всю жизнь и который по-прежнему был рядом...
Качалина прислала кассету с записями новых песен А.Пахмутовой, Е.Птичкина и Т.Берикашвили, написанных специально для Анны.
Когда возвращалось сознание, начинал работать мозг, она просила поставить эту кассету. Анна написала несколько благодарственных слов Качалиной. Она бы написала и больше. Но не было сил...
Она думала: неужели это все? Конец? Никогда она не увидит небо, солнце, траву? Не увидит взрослым своего сына? Не выйдет больше на сцену, навстречу людям, которых она так любила и которые, наверное, любили ее...
Она умерла 26 августа 1982 года в Варшаве на сорок седьмом году жизни и была похоронена на реформаторско—евангелическом кладбище в Варшаве.
И все-таки Анна Герман вышла победительницей и из этой схватки со смертью. Своим мужеством, своим светлым жизнелюбием она не только отсрочила исполнение неумолимого приговора. Но и доказала, что физическая смерть не властна над подлинным талантом, над нравственной и духовной чистотой, над человеческой порядочностью. Над всем тем, что для нас, ее современников, так счастливо соединилось с ее обликом и голосом — голосом нашей “Надежды”.
В 1983 году об Анне Герман был снят документальный фильм “Судьба и песни”.
"Я ЗВАЛ ЕЁ АНЕЧКА..."
Интервью со Збигневом Тухольских.
— Пан Збигнев, вы верите в любовь с первого взгляда?
— Да, пожалуй, я верю в такую любовь. И в литературе существует много тому примеров. Мы познакомились, когда я работал в Политехническом институте на кафедре металловедения. Однажды по работе меня отправили во Вроцлав. Возвращаться оттуда я должен был в 16.30, а так как управился быстрее и была хорошая погода, то я решил пойти искупаться на городской пляж. Тут я увидел очень красивую блондинку, которая читала книжку. Я попросил её посмотреть за моими вещами, пошёл плавать, а потом мы разговорились. Оказалось, что студентка и изучает геологию. Ей тогда было где-то 23 года, а я её на 6 лет старше. И уже тогда она сказала, что время от времени принимает участие в разных концертах.
— На что вы обратили внимание в первую очередь?
— Классические греческие черты лица и, конечно, её прекрасная фигура — она лежала и загорала в купальнике. Мы же всегда сначала обращаем внимание на внешность человека, а уже потом начинаем узнавать душу и характер... Белокурую Анечку судьба никогда не баловала. Несчастья следовали одно за другим, не щадя ранимую детскую душу. Сначала жизнь жестоко разлучила родителей — бухгалтера Евгения Германа и учительницу Ирму Сименс. В 1938-м, когда Ане было всего 2,5 года, репрессировали отца. Mать с двумя малышами на руках осталась одна — в глухом городке Ургенче Средней Азии. Вскоре умер и Игорь, младший брат Ани. Отчим-поляк, которого, словно по иронии судьбы, звали Германом, погибает во время Второй мировой, окончательно разбив надежды учительницы на счастливую семейную жизнь. B 1945-м Анечка вместе с мамой и бабушкой обрела новый дом — в тесной серой комнатушке на окраине Вроцлава — и начала учить польский язык.
— Я попросил её, чтобы она сообщила, когда будет выступать с концертом поблизости от Варшавы, - продолжает пан Збигнев.- Она прислала открытку. Правда, это было далековато от Варшавы, в 300 км.
— Но ведь не к каждой красивой девушке вы бы поехали за 300 км на первое свидание?
— Нет, конечно. (Смеётся.) Но концерт мне очень понравился, и хотя я не могу сказать, что очень хорошо разбираюсь в музыке, но для себя я понял, что это великолепный голос и вряд ли ещё у кого-то такой есть.
— А вас не смущало, что она - талантливая певица и у неё, наверное, масса поклонников?
— Это очень личный вопрос, но я отвечу. Тогда я уже имел высшее образование, был ассистентом, и главное, у меня был рост 186 см. И я видел, что почти все возможные конкуренты всё равно ниже. Несмотря на то что у Ани был рост 181 см, она очень любила ходить на высоких каблуках и на шпильках. Поэтому у нас получался почти одинаковый рост.
— Тогда она уже была популярна?
— Нет, она только делала первые шаги, и ей нужно было иметь лицензию, чтобы выступать, потому что у неё не было музыкального образования. Надо было сдать экзамен перед авторитетной комиссией, в которой были довольно известные композиторы, режиссёры, исполнители... Где-то в 24-25 лет она одновременно получила диплом геолога и разрешение петь. Диплом она сразу спрятала, хотя её работу профессора оценили как кандидатскую диссертацию.
О карьере профессиональной певицы Анна даже не мечтала. Да и какой публике она понравится — длиннющая отличница-нескладуха, которую дразнили мальчишки в школе и не назначали свиданий. "Может быть, заняться живописью?" — подумала 17-летняя девушка и подала документы в Высшую школу изящных искусств. Однако реальность — с постоянной нуждой и бесперспективностью — спустили Аню на землю. Выбранный вместе с мамой геологический факультет Вроцлавского университета обещал кусок хлеба в будущем. Петь собственные песенки в студенческом театре "Каламбур" Анне удавалось в редких перерывах между учёбой и сессиями. Оттуда-то подающая надежды Герман и попала в коллектив вроцлавской эстрады — в недоступную раньше артистическую среду и тяжёлую гастрольную жизнь.
— Пан Збигнев, вы никогда не хотели иметь обыкновенную, домашнюю жену, которая не пропадает вечно в разъездах?
— Ну, это в общем-то было уравновешенно. В отпуск мы всегда ездили вместе, дважды были в Болгарии. Однажды даже брали с собой Збышека, когда он был ещё совсем маленький. Да я и не мог бы сказать ей:"бросай пение и занимайся только домом и семьёй". Наоборот, мне хотелось, чтобы она как можно больше выступала, потому что нельзя заниматься только домом, когда имеешь такое дарование... Официальной супружеской парой мы стали только в 70-м году, хотя своё хозяйство у нас появилось раньше.
— Вы часто дарили ей цветы?
— Да, очень часто. Особенно она любила красные розы, и я приносил их на концерты огромными охапками. Может быть, из-за специфики работы она очень любила получать в подарок тушь для ресниц, которая не расплывалась. А её любимые духи назывались "Антилопа". Я сейчас не помню, французские они были или нет, но думаю, что это были очень известные духи.
— В чьи обязанности входило приготовление ужина?
— Это зависело от того, кто раньше приходил с работы. Часто Ани готовила обед, а я всё умел делать. Ани очень любила, когда к ней приезжали друзья. Особенно она любила готовить одно блюдо. Наверное, оно узбекское. К рису добавляется по 3 кг моркови, свеклы и репчатого лука. Всё это готовилось отдельно и только потом очищалось, терлось на тёрке и смешивалось. Туда она добавляла очень много чеснока, заливала растительным маслом и сдабривала приправами. Затем вся эта масса сверху клалась на рис. Я думаю, что гостям это очень нравилось, потому что тарелки у всех были пустыми. А потом все пили зелёный чай.
— Анна посвящала вам песни?
— Так, чтобы это говорилось или писалось перед песней — нет. Но часто, чтобы сделать приятное, она пела дома специально для меня. Я её звал Анечка, а она меня Збышек. Иногда я просил её спеть на вечеринках для гостей, которые собирались у нас дома. Она пела, но многие люди не умеют слушать: разговаривали во время её пения, и тогда она обижалась на меня за мою просьбу... Вот племянник любит работать под её песни, создавая себе такой музыкальный фон. Но так делать нельзя. Её песни нужно слушать очень сосредоточенно и внимательно.
— Она советовалась с вами по поводу своего творчества?
— Нет, я только слушал. Она сама чувствовала, когда получалось хорошо. Иногда бывало так, что она сочиняла что-то сама, и ей говорили профессионалы, что "у тебя это противоречит всем правилам гармонии". А потом, через 2-3 дня, они возвращались:"Ты знаешь, это здорово получилось". Часто, когда она пела, музыканты начинали постукивать палочками по пюпитрам, и это означало выражение полного восторга пением. Если бы не эта история в Италии, Анна стала бы и там очень популярной.
Это был огромный успех. Вторая премия на престижном фестивале эстрадной песни в Сопоте, полная победа в Ополе — "польской Венеции", первое выступление в Москве. Долгий перелёт в Америку, где ей предложили контракт на два года и фиктивный брак, чтобы упростить бюрократические процедуры. Она отказалась — ведь в Варшаве её ждал единственный и любимый Збышек. Ани постоянно звонила ему, где бы ни находилась, порой растрачивая половину гонораров на телефонные разговоры...
Первая полячка, допущенная участвовать в сугубо итальянском фестивале и получившая зрительский "Оскар симпатий — 1967". Окрылённая и счастливая, Ани со своим администратором на блестящем "Фиате" несётся в Милан, чтобы отпраздновать очередную победу... Два окровавленных обездвиженных тела на обочине обнаружили только утром. В одном из них дорожная полиция опознала её, популярную звезду польской и итальянской эстрады. Повреждения позвоночника, сотрясение мозга, переломы обеих рук и ног. Анна пришла в сознание на двенадцатые сутки. Все эти дни у постели дежурили два самых близких человека — мама и Збышек. Итальянские врачи ничего не обещали, тем более, что деньги на лечение уже подходили к концу, и надо было собираться назад, в Польшу... Шли месяцы... Даже когда гипс, сковавший всё тело, сняли, облегчения это не принесло. Искалеченная, разбитая Ани не могла даже пошевелить рукой или на мгновение оторваться от подушки. Один Бог знает, сколько слёз осталось на той подушке, пока у Ани наконец получился первый шаг. Мало кто верил в то, что она выживет. А она ещё хотела родить ребёнка для Збигнева...
— Как вы узнали об автокатастрофе в Италии?
— Нам позвонили, когда я был ещё на работе. Я пришёл домой, открыл дверь и увидел, что мама Ани плачет в телефонную трубку. На следующий день фирма "Пагарт", которая работала с Ани, оформила нам билеты, и мы вылетели в Италию...
Долгожданного крепкого мальчишку Анна родила через несколько лет после аварии, в 1975-м, спустя десять дней после возвращения с гастролей в Нью-Йорке.
— Збышек-младший появился, когда Анне было уже 39 лет. Вас обоих не мучили сомнения, стоит ли рисковать здоровьем?
— Нет. Мы очень хотели этого ребёнка, и у нас не было никаких сомнений. Ани активно работала, даже во время беременности, и, кстати, именно в это время она приезжала на гастроли в Москву. Когда сын был совсем маленький, а маме надо было уехать, с ним оставалась бабушка Ирма — мама Ани, иногда — домработница Ирен или я. Я ему готовил специальным способом протертую гречневую кашу со вкусными добавками, и вот вы сами можете видеть, каким он стал.
— Кстати, какой рост у этого великана?
— На военной комиссии сказали, что 1,97 м. А на домашней комиссии мы намерили ровно 2 метра.
— Сын унаследовал мамин голос?
— Должен сказать, что голос у него хороший и красивый. Когда у него хорошее настроение, он очень часто поёт, но только для себя. Хотя он это и скрывает, но я по секрету скажу, что Збышек — большой любитель всей железнодорожной техники. В Варшаве он основал целое общество любителей железной дороги и сам является его председателем.
— Анна с семьёй всегда жила в достатке, как полагается звезде?
— Нет, этого ничего не было. Всё, что удалось накопить, мы вложили в наш дом, в котором живём и сейчас. Купили мы его где-то в начале 70-х годов. В Варшаве есть такой район — Жолибош, и там стоит наш двухэтажный дом площадью 146 метров. Кроме нас там живёт мама Ани, которой 15 ноября прошлого года исполнился 91 год. Когда-то она была русистом и германистом в вузе во Вроцлаве, а образование получила в инязе в Одессе. Бабушка до сих пор надеется, что, может быть, найдётся её младший брат Вильмар Мартес, который оказался в России в 30-х годах и пропал в лагерях. Но мне кажется, что это скорее всего невозможно, вряд ли он жив... Есть у нас ещё Тара — щупленькая, но довольно большая дружелюбная собачка. Ей четыре года.
— Наверное, это не случайно, что день рождения Анны Герман 14 февраля совпал с Днём Святого Валентина. Вы с ней отмечали этот праздник?
— Нет, тогда его ещё не отмечали. И потом, это ведь западный, чужой праздник. Но день рождения мы отмечали всегда.
Нестерпимая боль в ноге началась во время концерта. В Москве, в "Лужниках", она мужественно исполнила на бис "Когда цвели сады", а потом с трудом доковыляла до кулис, пытаясь сохранить улыбку на лице, как делала всю свою жизнь. И снова — больница, консультация специалистов и бесчисленные операции. Первоначальный диагноз врачей — тромб, последствие катастрофы. Позже онкологами выносится новый вердикт, более грозный — рак. Устав от врачей и лекарств, Ани решила лечить себя самостоятельно: травами, голодом, заговорами экстрасенсов и народных целителей. Это не помогало. Она теряла сознание, выписывалась из больниц и возвращалась туда снова. Если бы можно было вылечиться с помощью только силы воли и терпения, то, без всяких сомнений, Ани бы победила. Но на этот раз измученный организм отказался помочь ей...
Анна Герман умерла в Варшаве 26 августа. Ей было всего 46 лет, и у неё было всё для счастья — два любящих её Збышека, мама, друзья и сцена.
Автор текста Мария Костюкевич
Послесловие…
"Мне не трудно уйти!". Это были ее последние слова... Анна Герман была похоронена на Варшавском евангелистско-реформаторском кладбище. Проститься с Анной пришли тысячи варшавян. Сейчас над ее могилой мраморный памятник, на котором были выгравированы ноты и строка из 23 псалма Давида, музыку к которому Анна написала незадолго до смерти.
14 февраля 1936 года – 26 августа 1982 года
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
 Герман Анна Евгеньевна. Часть 1.
Певица и композитор
Анну Герман часто спрашивали: “Откуда вы так хорошо знаете русский язык? Вы говорите почти без акцента, а поете даже более “по-русски”, чем иные из наших соотечественников”. Обычно она отшучивалась. Но иногда глаза ее становились мечтательно-грустными, и она отвечала более конкретно: “А как же может быть иначе? Я родилась в Советском Союзе, там прошло мое детство. Мой родной язык — русский”.
ФРАГМЕНТЫ КНИГИ АЛЕКСАНДРА ЖИХАРЕВА "АННА ГЕРМАН".
Детство в Ургенче.
Каким образом далекие предки Анны Герман, переселенцы из Голландии, в середине XVII очутились в России? Отправились ли они на восток в поисках счастья или были вынуждены оставить родные места по каким-либо другим причинам? Прапрадед Анны по отцовской линии, лет сорок проживший на хуторе, на юге Украины, отправился в предальний путь, в Среднюю Азию, где и поселился навсегда. Там, в маленьком городке Ургенче, познакомились, а спустя несколько месяцев поженились бухгалтер мукомольного завода Евгений Герман и учительница начальной школы Ирма Сименс.
Шел 1935 год. Кем станет их ребенок, как сложится его судьба, будет ли он здоров и счастлив? Об этом часто шептались по ночам готовящиеся стать родителями молодожены. Их первенец — девочка — не доставляла родителям особых хлопот. Анна росла спокойным ребенком, плакала редко, первое свое “ма” произнесла в восемь месяцев, а через три недели сделала самостоятельный шажок. Спустя год в семье появился и второй ребенок — Игорь, болезненный и капризный. “Ну что ты опять хнычешь? — корила малыша измученная мать. — Брал бы пример с сестренки! Она девочка, а видишь, какая умница — тихая, послушная”.
Отца Аня почти не помнила: ей было два с половиной года, когда он исчез из ее жизни навсегда. Евгения Германа арестовали по ложному доносу в 1938 году. Все попытки доказать его невиновность в то время оказались безуспешными. В 1956 году справедливость восторжествовала: он был полностью реабилитирован и с него были сняты все обвинения.
Беда никогда не приходит одна. Тяжело заболел Игорь. Врачи беспомощно разводили руками... У одинокой детской могилки на городском кладбище в Ургенче стояли, прижавшись друг к другу, три скорбные фигурки — мать, бабушка и мало что понимающая в лавине обрушившихся на семью несчастий трехлетняя девочка.
Но детство остается детством. Оно ворвалось в тревожный, окрашенный печалью мир Анны языковым многоголосием ургенчской детворы, задорными песнями идущих на учения красноармейцев, за которыми бежали ее сверстники — босоногие, восторженные мальчишки и девчонки. Ворвалось стремительно мчавшимся на коне по киноэкрану Чапаевым — в бурке и с саблей наголо. Под треск кинопроектора и ликование мальчишек он бесстрашно громил белых по всему фронту.
...Укутанная в бабушкин платок, Аня вместе с матерью едет в продуваемом всеми ветрами вагоне куда-то на Север в надежде хоть на несколько минут увидеть отца. Бесконечные пересадки и ожидания в пути. Глоток горячего чая на перроне. Обрывки разговоров с хлебосольными попутчиками, разделившими с ними домашнюю колбасу и пироги.
Бесконечные хождения по инстанциям. Отчаяние матери. И врезавшиеся в детское сознание слова: “Нет, нельзя”, “Не положено”, “Не значится”. Дорога домой, безмятежный сон на руках окаменевшей от горя Ирмы, уставившейся в пустоту...
Война. Переезд в Польшу.
…Война! Она совершенно изменила ритм жизни Ургенча.
С запада в город шли и шли поезда с эвакуированными — из Москвы, Ленинграда, Киева, Львова. Людей принимали как родных, теснились, селили в свои и так не слишком просторные квартиры и домики, делились с ними последним….
…Семилетний мальчуган в курточке с капюшоном стоял около булочной и плакал навзрыд. “Мамо, мамо”, — всхлипывая, повторял он.
—Ты что?— спросила Аня. — Чего ревешь, как девчонка? Потерялся, что ли?
— Не розумьем, цо вы ту мувиче, — ответил мальчик. — Мама ще згубила, не розумьем по-русску.
— Ты откуда? И говоришь ты как-то не по-нашему, — снова обратилась девочка к притихшему мальчугану.
— Зе Львова естешмы, поляцы мы, поляцы, мама ще згубила**.
— Хватит реветь, сейчас найдется твоя мама.
— Янек, Янек! — прозвенел вдруг женский голос, и молодая женщина в длинном черном пальто подбежала к детям.
— Тутай, тутай я естем!
— Ну, видишь, вот и нашлась твоя мама, — ласково сказала Аня, — а ты разревелся, как девчонка. До свидания, я пошла.
— Зачекай, цуречка, — остановила Аню женщина. — Понимаешь, мы с Польски, беженцы, у нас нет никого в этом городе. Мы несколько дней не спали. Может, у вас найдется кровать? Хоть одна, для меня с Янеком, только на несколько часов.
Полякам отдали крохотную комнатушку в их доме: там едва помещались кровать и маленький стол. Впрочем, в доме были еще две небольшие комнаты: в одной на сундуке спала бабушка, в другой — Аня с мамой. Длинными долгими вечерами пани Ядвига рассказывала о мытарствах на дорогах войны с маленьким сыном, о варварских бомбардировках гитлеровской авиации их родной Варшавы, о массовых расстрелах ни в чем не повинных мирных жителей. О том, как им чудом удалось уцелеть и вместе с такими же обездоленными пробраться в советский Львов.
Там пани Ядвига нашла работу в библиотеке, и уже начала было привыкать к прерванной фашистским вторжением мирной жизни, как вдруг в июньское утро 41-го гитлеровские стервятники появились в небе над Львовом. И снова начались скитания, все дальше на восток, дальше от разрывов бомб и нескончаемой артиллерийской канонады.
Девочка очень жалела измученную женщину, жалела ее сынишку, который был чуть меньше Ани. Ему за его коротенькое существование на земле приходилось так много прятаться от бомб и артобстрелов, искать маму, бежать неизвестно куда в поисках хлеба и мирного пристанища.
Выяснилось, что в городе есть еще поляки. К пани Ядвиге “на каве” (на чашечку кофе) стали приходить двое мужчин, одетых в светло-зеленую военную форму, заметно отличавшуюся от экипировки советских солдат и офицеров.
— Это наши жолнежи*, (солдаты) — с грустной иронией объясняла пани Ядвига. — Вот довоевались, теперь в Африку хотят ехать — защищать Польшу.
Аня вслушивалась в речь поляков, пытаясь разобрать слова, вникнуть в суть споров. Высокий, всегда тщательно выбритый офицер по имени Герман иногда вдруг терял хладнокровие, начинал яростно размахивать руками, в чем-то убеждая собеседников. Когда спор заходил слишком далеко, и по интонациям можно было догадаться, что он, того и гляди, обернется крупной ссорой, пани Ядвига с улыбкой и в то же время властно останавливала поляков: “Досычь** (хватит) — сейчас будет кофе”.
— Пани Ирма, — обращалась она к Аниной маме, — давайте потанцуем с отважными жолнежами.
Патефон гремел, скрипел, шуршал. И сквозь это шуршание пробивался вкрадчивый женский голос. Это был голос польской певицы. Она пела о легкомысленной девчонке Андзе, сердце которой пытался завоевать некий Юзя с помощью свежеиспеченных пирожков (так переводил текст песенки Герман). Другая песня была о том, как важно похудеть, отвергнуть пирожные, не объедаться мясом — и ты непременно завоюешь сердце мужчины... Или еще о каком-то жиголо, которому старый муж щедро отсчитывал купюры за несколько танцев... с собственной женой.
Аня с Янеком вертелись среди танцующих, на считанные минуты забывших о войне. Дети отлично понимали друг друга: они изобрели свой “русско-польский” язык и старались подпевать неунывающему патефону…
…— Аня, — как-то сказала мама, — ты уже взрослая, и я хочу с тобой посоветоваться. — Ирма в упор взглянула на Аню, потом смущенно опустила глаза. — Ты ведь любишь отца?
— Конечно, мамочка, — ответила Аня. — А что?
— Ну, как тебе объяснить? Ты должна любить его всегда, всю жизнь. Он был очень хороший, честный, добрый человек. Он никому не причинил зла. Но его больше нет и никогда не будет. Ты еще маленькая и многого не понимаешь. Но я надеюсь, что когда ты вырастешь, поймешь меня и, если сможешь, простишь.
— Прощу? — удивилась Аня. — Но ты же мне ничего плохого не делала! Я же люблю тебя, мамочка!
— Понимаешь, Анюта, я встретила одного человека, он полюбил меня и хочет, чтобы я стала его женой, а ты — его дочерью. Мать ждала слез, детских упреков. Но девочка улыбнулась...
— Это дядя Герман? Я все понимаю, мама.
Свадьбу сыграли через месяц. Кроме бабушки и Ани за столом сидели пани Ядвига с Янеком, Хенрик, друг Германа, и еще один гость, рыжий поляк-офицер. Он первым сказал “горько”, а потом по-польски: “Гожко, цаловать ще”. Завели патефон, танцевали. Герман взял Аню на руки.
— Ну что ж, Аня Герман, вот ведь смешно — фамилия твоя Герман, а теперь у тебя новый отец по имени Герман...
— Простите, — сразу перебила Аня, — можно, я буду называть вас дядей? Я буду любить вас, потому что вас любит мама. Но папа у меня один. А вы — дядя.
— Конечно, можно, — став серьезным, ответил Герман. — И поверь мне, я рад, что ты ведешь себя как взрослая, Анечка…
…А однажды вечером, сидя у самовара, Герман сказал:
— Ну вот, мои барышни, настала и моя очередь.
Провожали его на вокзал втроем: Ирма, Аня, бабушка. Мама долго о чем-то шепталась с мужем, легонько целуя его. Потом отчим высоко поднял девочку.
— Ну что, Анна Герман? — веселым басом крикнул он. — Будешь меня помнить? Любить будешь? Ждать будешь?
— Буду, — шепотом ответила Аня. — Обязательно буду! И мама будет, и бабушка тоже.
Когда поезд растаял в туманной дымке раннего утра, они еще долго стояли на перроне. Они не знали, что через Москву путь Германа и многих других его соотечественников лежал под Рязань, где формировалась созданная на советской земле первая польская дивизия имени Тадеуша Костюшки. В первом крупном сражении под Ленине в неравном бою с гитлеровцами погиб Герман. Погиб как герой, поднимая солдат в атаку.
В один из летних дней 1977 года из Минска по направлению к мемориалу под Ленино выехала черная “Волга” с единственной пассажиркой, на коленях у которой лежали алые розы. Это была Анна Герман, она ехала положить живые цветы на место гибели своего отчима и его фронтовых товарищей, отдавших свою жизнь за свободу.
Ночью неожиданно выпал снег. Он посеребрил желтые пески, окружавшие город. Стало непривычно холодно. Люди кутались в халаты и самодельные платки. Встретив знакомого, не останавливались, как обычно, обменяться новостями. Торопились побыстрей очутиться в стенах родного дома, впрочем, не всегда надежно защищавших от внезапного холода. Прошло почти два года с памятного прощания на городском вокзале. А известий от Германа не было. По утрам Ирма часто вскакивала с кровати, высматривала в маленькое окошко почтальона, потом долго провожала его взглядом...
— Ты не томись, — уговаривала бабушка, — сама знаешь, какое время. Люди теряются, не то, что письма. Найдется твой Герман, попомни мое слово, найдется.
Аня тоже тосковала по отчиму. Вспоминала, как он играл с ней, как рассказывал сказки о маленьком короле Матеуше — круглом сироте, добром, смелом, отзывчивом, оставившем свой удобный трон, чтобы пойти навстречу опасным приключениям. Герман рассказывал превосходно. На его лице отражались страх, гнев, презрение. Аня слушала с восторгом, не обращая внимания на то, что он путает польские и русские слова.
Ей казалось, что она понимает все. А потом он пел ей по-польски песенки о добром и веселом Ясе.
— Понимаешь, — с жаром объяснял отчим, — Ясь у поляков, как в русских сказках Иванушка, — сильный, удалой, красивый.
— А ты тоже Ясь? — улыбалась Аня.
— Почему? — удивлялся Герман.
— Такой же сильный, красивый, — объясняла девочка.
— Вот одолеем Гитлера — поедем вместе ко мне на родину. Хочешь в Польшу? Научишься говорить по-польски, выдадим тебя замуж за поляка, родятся у вас детишки. И будешь жить-поживать да добра наживать.
— А какая она, Польша? — спрашивала с интересом Аня.
— Какая Польша, говоришь? Прежде всего веселая, очень красивая, лесистая. Ты же никогда не видела леса! А лес знаешь какой? Он волшебный, зеленый-зеленый! Зеленый от трав, от листьев и деревьев. Летом в лесу поют птицы, стрекочут кузнечики, бегают олени. Такие высокие, сильные, с рогами.
— С рогами? — переспрашивала девочка.
— С рогами, — грозно отвечал Герман, а потом расплывался в улыбке и подмигивал.
— Да ты не бойся, они добрые. Они даже едят с ладони. Вот так- Он протягивал ладонь и, склонившись, дотрагивался до нее губами.
— У нас в Польше много озер. Голубых, как твои глазенки. — И он гладил девочку по светловолосой голове, потом замолкал и подолгу смотрел в окошко, словно видел Польшу с ее зелеными лесами и полями, с голубыми озерами, маленьким королем Матеушем.
За окном была Польша. “Тук-тук”, — весело стучат колеса. Аня сидит напротив мамы и бабушки. Она загляделась в окно. Мимо пролетают обуглившиеся строения, заброшенные поля и огороды, багряные рощи и перелески. Еще несколько месяцев назад Аня и не предполагала, как круто изменится ее судьба. Не думала, что уедет из родного Ургенча, где так дорог был ей каждый домик. Где играла она со своими сверстниками в дочки-матери, в прятки, в казаки-разбойники. И где совеем недавно сосед — добродушный узбек Рашид — подарил ей новенький хрустящий школьный портфель.
…Трудно было убедить себя, что Герман — веселый, жизнерадостный, неунывающий Герман — погиб. На письма и запросы, которые посылала Ирма, ответов не приходило.
— Ты смотри, как себя изводишь, — говорила бабушка. — Так и богу душу отдать недолго. Как Анька без тебя будет? Я вон совсем плоха. По ночам сердце болит. А ты еще молодая, мало ли их, мужиков, найдешь себе!
— Да не говори глупостей, мама! — резко обрывала Ирма. — При чем здесь какие-то мужики? Ведь это мой муж, понимаешь? Муж!
Почтальон постучал в окно, когда его перестали ждать, — спустя два месяца после Дня Победы. Нет, это не была похоронка, так хорошо известная солдаткам. Это было письмо. Но не от Германа.
“Уважаемая Ирма, — так начиналось письмо, — считаю долгом солдата и фронтового товарища Вашего мужа сообщить о случившемся. Ваш муж из сражения под Ленино в октябре 1943 года в часть не вернулся. Среди убитых его тело не было обнаружено. Я очень любил Вашего мужа и за короткое время к нему сильно привязался. Он мне много рассказывал о Вас и Вашей дочери. Он говорил мне также, что после войны Вы собираетесь переехать жить в Польшу, в Варшаву. Могу себе представить, в каком состоянии духа Вы находитесь! Тут слова утешения бессмысленны. Если Вы собираетесь отправиться на родину мужа, знайте, что всегда можете рассчитывать на мою помощь и поддержку”. Подпись: Людвик Ковальский, поручик, Краков, далее следовал адрес. И добавление: “Мне почему-то верится, что Герман жив и что мы погуляем еще у вас на крестинах”.
Позже Ирма мучительно вспоминала, что же окончательно повлияло на ее решение отправиться на родину мужа, в далекую, чужую для нее Польшу. Наверное, письмо Ковальского. До него, говоря откровенно, она и не помышляла об этом. А тут засуетилась, заспешила, и откуда только силы взялись. “За соломинку ведь хватаюсь! — думала она. — А если он все-таки погиб: если не вернется, что я буду делать со старой матерью и ребенком на руках в Польше? В чужой стране, без знания языка, без жилья, без работы?”
И все-таки поехала, руководствуясь скорее чувством, чем рассудком.
Несколько месяцев длилось оформление документов, прежде чем Ирме с семьей — жене и ближайшим родственникам гражданина Польской Народной Республики — было разрешено выехать на постоянное место жительства мужа. А как Аня? Она плохо представляла себе, сколь трудное и ответственное решение приняла ее мама. Весело бегала по дворам, прощалась со знакомыми мальчишками и девчонками, обещала скоро приехать с подарками “из-за границы”. И обязательно рассказать, какие они — польские зеленые леса, голубые озера и олени, не боящиеся есть прямо из рук человека.
Аня не бывала раньше в больших городах (когда-то совсем маленькой ее возили в Ташкент). Москву проехали поздно ночью: город спал, слабо виднелись редкие огни. Варшава в ее жизни стала первым большим городом.
Девочке в ту пору шел десятый год. О войне, о злодеяниях фашистов, о разрушенных городах и сожженных селах она знала из рассказов фронтовиков, газет и кинохроники, которую показывали в единственном ургенчском кинотеатре. То, что она увидела своими глазами, потрясло ее: огромный город лежал в руинах. На привокзальной площади к ним подошел небритый человек в надвинутой на лоб зимней шапке: “Цо, панюси, маче вудки, келбасы и масла? Moгe вас запроваджич до ноцлега”.
“Что, женщины, есть у вас водка, колбаса и масло? Могу вас проводить на ночлег” (польск.).
Ни водки, ни тем более колбасы и масла у них не оказалось, и спекулянт отправился искать более выгодных клиентов.
Ночевали на вокзале. Под утро мать встала в длинную очередь к военному коменданту. Долго говорила с ним, показывая документы: “Разыскиваем мужа, пропавшего без вести во время войны. Адрес мужа — улица Длуга, 7”. Комендант кому-то звонил, потом что-то быстро говорил по-польски, сокрушенно качал головой.
— Вот что, пани, — сказал он наконец, — о судьбе вашего мужа пока ничего не могу сказать, мы наведем справки. Это, не скрою, может продлиться долго, даже несколько месяцев. У вас есть родственники или знакомые в Варшаве? Впрочем, это не имеет значения. Сами видите, как у нас с жильем: одни руины. А у вас на руках старая женщина и ребенок. Есть только один выход: я вам дам направление, как жене фронтовика и с первым же эшелоном отправляйтесь на запад, во Вроцлав. Там вы получите жилье, еду, работу.
Снова ночь на вокзале. На коленях матери тихо посапывает Аня, рядом, накрывшись телогрейкой, спит бабушка. Невеселые думы у Ирмы: что будет дальше, как встретит их Вроцлав, правильно ли она поступила, оставив родные места в надежде отыскать на этой обугленной земле дорогого человека?
Во Вроцлав огромными массами стекались переселенцы из восточных районов Польши — люди, лишенные родного очага, крыши над головой. Надежда в скором времени получить хотя бы маленькую комнатушку таяла как снег. Ночевали на вокзале, в рабочем общежитии, у сердобольных людей.
Случайная знакомая, хорошо владевшая русским, дала совет: “Руки у тебя молодые, крепкие, иди-ка работать в прачечную. Там общежитие есть. И ребенка в школу пристроишь, и старухе угол будет. А бог даст, и муж найдется. Все уладится”.
Работа в прачечной оказалась тяжелой — вставать приходилось рано, в четыре утра, и не разгибая спины в небольшом душном помещении стирать и полоскать в основном солдатское белье по двенадцать часов кряду.
Аня уже привыкла к мытарствам, к бесконечным переездам с одного места на другое. К полуголодным дням и взрослым разговорам о хлебе насущном. Ей стало казаться, что у них никогда и не было дома, не было школы, куда она ходила вместе со сверстниками в Ургенче. Она быстро освоила польский. Ловила, как говорится, на лету и спустя три недели после переезда границы заговорила по-польски быстро и безошибочно, словно это был ее родной язык. Правда, изредка вставляла русские слова. Однажды мама весело объявила:
— Ну, Анюта, с завтрашнего дня ты будешь жить, как все дети. Собирайся, пойдешь в школу! Аня подняла на нее удивленные глаза.
— В школу? Неужели, правда?
В Ургенче она ходила в школу вместе с мамой, которая преподавала литературу в старших классах. К учительнице относились с уважением, и в душе Аня всегда чувствовала себя ответственной не только за себя, но и за маму. На лице дочери Ирма прочла немой вопрос: “А как же ты, когда ты пойдешь в школу?”
— Вот подожди, доченька, — продолжала Ирма, — разделаюсь с прачечной, осмотрюсь немного, и тогда пойдем в школу вместе, как в прежние добрые времена.
Третьеклассники встретили новенькую приветливо.
— Ты сконд? (Ты откуда? (польск.).)— спросил ее веснушчатый рыжий паренек в накрахмаленной белой рубашке и в смешных коротких штанишках с помочами, потом сам гордо добавил: — Я зе Львова естем.
— Я з Ургенча.
— А то где? — заинтересовался мальчик.
— Бардзо далеко, — засмеялась Аня, — отсюда не видать.
Вошла учительница, молодая женщина с добрым лицом.
— Вашу новую подружку зовут Аней, фамилия ее Герман. Она всего несколько недель как приехала во Вроцлав вместе с мамой и бабушкой, а вы здесь старожилы, уже по нескольку месяцев живете, так что помогайте Ане.
Дни бежали за днями. На первых порах Ане приходилось трудно. Одно дело — разговорный язык, другое — грамматика. Девочка была усидчива и прилежна. Старалась обходиться без помощи взрослых. И в Ургенче она редко просила маму помочь. Во Вроцлаве же Ирма вряд ли могла бы это сделать. Ее польский язык заметно хромал. Не раз Ирма пыталась устроиться в школу преподавателем начальных классов. И всякий раз директора школ, улыбаясь, объясняли: “Вам необходимо подождать, обжиться, освоиться. Читайте нашу классику. Дети должны видеть в своем наставнике образец владения родным языком”.
Известий о судьбе Германа по-прежнему не было. Ирма писала в Главное политическое управление Войска Польского, министру обороны... Ответы приходили быстро, но ничего утешительного в них не содержалось: “Пока точными сведениями о Вашем муже не располагаем”. Несколько раз Ирма ездила в Варшаву, пытаясь связаться с родственниками Германа, но и их найти не удалось.
…Любила ли Аня музыку?! Шестилетнюю, мама взяла ее на концерт известного пианиста, приехавшего на гастроли в Ургенч. В отличие от других малышей, которые после первых минут ошеломленного осваивания теребили родителей, начинали болтать, зевать, а немного погодя и хныкать, Аня весь концерт просидела как завороженная. Она не отрываясь смотрела на пианиста, сильные руки которого неистово ударяли по клавишам, наполняя пространство зала то щемящими сердце жалобными мелодиями, то светлыми нежными переливами, то радостными торжественными аккордами.
Первые музыкальные впечатления.
После концерта девочка начала буквально приставать к маме, чтобы та купила ей пианино. Аня редко что просила у мамы, и к этой неожиданной просьбе дочки Ирма отнеслась со всей серьезностью. Аню отвели к знакомой учительнице музыки. Та, прослушав девочку, улыбнулась: “У нее абсолютный слух, ей надо заниматься, может выйти толк”. О покупке пианино не могло быть и речи. Денег и так едва хватало. Аня ходила разучивать нотную грамоту к той же знакомой учительнице, занималась старательно и самозабвенно. Но тут началась война, и про музыку забыли…
…Однажды, когда Аня училась в пятом классе, мама взяла ее и Янечку на новогоднюю елку для малышей. Их встретил веселый Миколай — польский Дед Мороз (эту роль исполнял артист Вроцлавской эстрады) — и, как бы оправдываясь, сказал, что Снегурочка заболела и теперь он в полной растерянности: привык выступать только в дуэте.
— Вы же взрослый человек! Да к тому же артист, — пристыдила его мама, — нельзя так разочаровывать малышей. Придумайте что-нибудь! Вот моя дочурка Аня, ну чем вам не Снегурочка?
Девочка почувствовала, как ее лицо заливает краска, а мама ласково спросила:
— Ты споешь для малышей, Анечка?
— Конечно, спою!
— А ты, Янечка?
— И я спою, — не задумываясь, ответила подружка.
Утренник для ребят получился. Миколай рассказывал сказки, загадывал загадки, а потом дарил подарки. Малыши, взявшись за руки, водили хоровод. А в самом центре зала стояла Аня Герман и звонким, прозрачным, светлым голосом пела знакомые всем песенки про Новый год — про зайчат, нарядивших в лесу елку, про пана Твардовского, героя польских народных сказок и былин, отправившегося на Луну.
Она пела чисто, спокойно, без лишних эмоций. Так поют взрослые. Янечка, которая поначалу подпевала ей, изо всех сил стараясь ее перекричать, вдруг замолкла: не то слова забыла, а может, не выдержала конкуренции.
Аня пела и пела. Когда она замолкла, малыши зааплодировали, начали стучать ножками и дружно требовать: “Ежче, ежче, хцемы ежче песенек!” Аня готова была петь еще и еще, глаза девочки радостно блестели, она чувствовала себя счастливой, как никогда. Она была от души благодарна заболевшей Снегурочке. Ведь сегодня она стала ну, может, и не героиней утренника, но человеком, который подарил малышам столько радости и веселья. А в ушах шум и крики: “Ежче, ежче...”
И вдруг совершенно неожиданно для себя Аня запела, казалось, давно забытую, стершуюся в памяти русскую песенку “В лесу родилась елочка”. Наступила мертвая тишина. Ребятишки пытались уловить смысл песни на незнакомом для них языке. Аня старалась как можно четче и яснее выговаривать слова, А когда поняла, что ее все-таки не понимают, жестами попыталась донести содержание несложной песенки. Ребята захлопали и еще отчаяннее потребовали “биса”. Про Миколая, который докуривал сигарету у приоткрытого окна, все забыли.
Теперь, в каморке пана Юрека, девочка влюбленно смотрела на оживающие под тонкими пальцами ресторанного пианиста клавиши. Иногда он усаживал Аню рядом на табуретку и веселыми глазами следил за тем, как она старается одним пальцем подобрать мелодию.
— А ты молодчина! — хвалил пан Юрек. — Слух у тебя отличный... Вот выгоним Люцинку на пенсию, будешь у нас в “Бристоле” звездой!
Кем быть? Этот вопрос Аня впервые задала себе в восьмом классе и с ужасом обнаружила, что однозначно ответить на него не может. По всем предметам она училась одинаково хорошо. Учителя ее хвалили, ставили в пример другим. На родительских собраниях пани Ванда, отчитывая родителей неуспевающих, повторяла:
— Вот Аня Герман. В таких трудных условиях живет: ютятся в восьмиметровой комнате, стола негде поставить, — а всегда подтянута, собранна, готова ответить на любой вопрос...
Долгий путь к призванию.
Все маленькие дети поют. Поют песни, услышанные в кино, по радио, теперь и по телевидению, на концертах, в школе и на улицах, от родителей и друзей по детскому саду. Поют дети, которые в будущем станут учеными, конструкторами ракет, врачами, рабочими. Поют и дети, которые потом станут профессиональными певцами и артистами. Их биографы начнут старательно отыскивать, когда же объект их исследования впервые запел.
Отыскать такую дату в биографии Анны Герман оказалось делом непростым. Сама она говорила мне, что почувствовала тягу, точнее, необходимость петь лишь на последнем курсе геологического факультета Вроцлавского университета. Мама же и бабушка утверждали, что она пела с детских лет. Но этому не придавали особого значения: обычная девочка, вполне рядовой ребенок, поет, как все малыши. А абсолютный слух, о котором говорила учительница музыки в Ургенче? А чистота и обаяние ее голоса, покорившие вряд ли разбиравшихся в музыке малышей? Говоря откровенно, в семье, постоянно испытывавшей нужду, которой в силу тех или иных причин пришлось скитаться, думать о том, как бы прожить, заработать на жизнь, почти не обращали внимания на безусловное дарование девочки, шедшей к призванию длинными окольными путями.
Не стоит, да и бессмысленно сетовать на судьбу, собираясь произнести столь хорошо известные, но, увы, малозначащие слова: “Ах, если бы!..” Судьбу Анны Герман, ее яркое дарование, ее подвиг в искусстве и жизни невозможно рассматривать вне времени и обстоятельств, в которых она жила…
…Первый человек, абсолютно убежденный в том, что Анна должна стать именно профессиональной певицей, — ее школьная подруга Янечка Вильк. Это была бойкая рыженькая девчушка с озорными мальчишескими глазами, неугомонная болтунья и непременная участница всех ребячьих игр, а позже неизменное “доверенное лицо” ее увлечений и тайных свиданий…
…Не будь ее, геология, возможно, и получила бы талантливого инженера, а искусство так и не узнало бы выдающейся певицы. Порой задумываешься о жизненном пути многих замечательных людей, прославивших себя великими открытиями в разных областях науки и техники или раздвинувших перед нами границы прекрасного. Почти всегда около них бывали в жизни такие вот “незаметные” спутники, люди, понимающие, что перед ними большой, замечательный талант и что необходимо помочь этому таланту обнаружить себя, не затеряться в суете и безразличии серых будней. За свое подвижничество они не ждут наград и делают то, что подсказывает им сердце. Редко встречаются такие люди. Но велика, незаменима их роль.
Никто ведь не заставлял Янечку стучаться в двери дирекции Вроцлавской эстрады и требовать, просить, умолять, чтобы непременно прослушали ее давнюю подругу Аню Герман, которая “поет, как Тебальди”. А потом, буквально замучив всех своей настырностью, тянуть за руку на прослушивание подругу, которая при этом упиралась изо всех сил, упрекая Янечку во всех смертных грехах — в бессердечии, невежестве, даже жестокости!
Аня стояла перед комиссией, во главе которой сидел, откинувшись в кресле, вроцлавский актер Ян Скомпский, все время поглаживавший выбритые до синевы щеки и смотревший куда-то вдаль... Аня не верила в успех этой затеи. Она просто подчинилась воле подруги. Может быть, потому и пела легко, не смущаясь отсутствием аккомпанемента, свободно и широко. После народной песни спела модную тогда “Не для меня поток автомобилей”, лирическую партизанскую “Расшумелись плакучие ивы”, потом, по желанию комиссии, новейший шлягер...
— Ну, довольна? — улыбаясь, спросила она Янечку, когда они вышли в коридор ждать результатов.
— Я тебе подчинилась. Теперь в ознаменование полнейшего провала ты пригласишь меня в кафе на клубничное мороженое.
Минут через пятнадцать вышел Скомпский. Сначала он посмотрел на Янечку и улыбнулся ей, а затем перевел взгляд на Аню.
— Ваша подруга — просто молодец. Сначала мы, правда, подумали, что она малость не в себе. А с сегодняшнего дня она для нас самый высокий авторитет, — Потом, сменив тон с шутливого на торжественный, он произнес: — Анна Герман, мы зачисляем вас в постоянный штат Вроцлавской эстрады. Вы будете получать как бесставочница сто злотых за концерт. А концертов в месяц будет примерно сорок. Значит, четыре тысячи злотых в месяц. Ездить будем много, репетировать — тоже, так что не ждите сладкой жизни.
Сначала она так растерялась, что не могла вымолвить ни слова. Деловитость эта совершенно потрясла ее. “Зачисляем в постоянный штат... Сто злотых... Четыре тысячи злотых... Интересно, что теперь скажут мама и бабушка? Они-то уж, наверное, обрадуются: не то что тысяча восемьсот злотых начинающему инженеру! Ну а я сама?.. Не девочка уже, своя голова на плечах, это ведь мне жить и работать...”. И вдруг она совершенно отчетливо осознала, что случилось то, о чем она втайне мечтала.
Не верилось, казалось фантастикой наяву. Но ведь сбылось! Все прежнее — выступления на студенческом вечере, “Каламбур” — представилось теперь не просто увлечением, а прелюдией, подготовкой к главному делу жизни. К пению.
Деньги... При чем здесь деньги? Да если бы Скомпский предложил выступать бесплатно, она бы и на это согласилась... Лишь бы петь!
Дома она рассказала о случившемся, будто речь шла о чем-то будничном, вовсе и не требующем обсуждения.
— Так что же, диплом ты вообще защищать небудешь? — не очень-то разобравшись в происшедшем, изумилась мать.
— Нет, почему? Буду! — ответила Аня и добавила неуверенно: — Может, когда-нибудь я все-таки стану геологом...
Автокатастрофа. Подвиг возвращения к жизни. Часть 1.
…Зато предложение малоизвестной итальянской фирмы грамзаписи “Компания Дискографика Итальяна” (ЦДИ) подписать с ней контракт она приняла без колебаний…
…Первый концерт состоялся в роскошном миланском Доме прессы, и, хотя репетиций практически не было, Анна, истосковавшись, пела с таким настроением и подъемом, что видавшая виды публика не смогла скрыть своего восторга. Итальянцы изо всех сил били в ладоши, кричали “браво”, неистово топали ногами, требуя, чтобы Анна пела еще и еще…
…Как когда-то она ездила из Вроцлава в Варшаву, так теперь летала из Варшавы в Милан, но уже как признанная европейская звезда. Ее узнавали в Варшаве и в Милане, узнавали в самолете туристы из ФРГ и деловые люди из Чикаго. К ней подходили в салонах самолетов, просили автографы, говорили хорошие слова, желали удачи. Радовала ли популярность Анну? Естественно! Изменилась ли она по сравнению с той Анной, которую когда-то школьная подруга насильно притащила на прослушивание во Вроцлавскую эстраду? Пожалуй, нисколько…
…Во Вроцлаве домашние обратили внимание на ее худобу, на болезненный румянец.
— Безобразие, — ворчала бабушка, — никакой жалости к человеку. Вы только посмотрите, как девчонку заездили!
Анна улыбалась. И думала о том, что в ее словах есть доля правды. Ведь чем больший успех сопутствовал ей в Италии, а следовательно, чем более солидными становились доходы фирмы “Компания Дискографика Итальяна”, тем больше дел появлялось у Пьетро Карриаджи, Рануччо Бастони и Ренато Серио, совмещавшего в себе деловитость администратора и талант аранжировщика.
Ренато колесил на красном “фиате” по дорогам Италии, мчался из Милана в Рим, из Рима в Турин, из Турина во Флоренцию. Встречался с деловыми людьми — известными импресарио, владельцами концертных залов, менеджерами радио и телевидения. И всюду надо было успеть, вовремя договориться, организовать. Его усталое лицо оживлялось только тогда, когда он говорил о деньгах.
— О, Аня, — твердил он, вертя баранку, — ты наше сокровище! Ты даже не понимаешь, какое ты сокровище, как долго мы тебя ждали! Если так пойдет дальше, глядишь, через год я куплю себе дом на побережье. И — что уж совсем невероятно — женюсь по любви!.. — Он приглашал Анну в кафе, умудряясь исчезнуть до того, как надо было платить по счету. Потом униженно извинялся, оправдываясь отсутствием мелочи: — Вот разменяю крупную купюру и верну...
Обещание оставалось обещанием. Анна не сердилась, а по своему обыкновению усмехалась про себя. Ренато был скуп от природы. Конечно, это свойство имело свои “социальные корни”, но с ним ничего нельзя было поделать. При переезде из города в город, с концерта на концерт он выбирал длинные окольные пути, плохие каменистые деревенские дороги: за проезд по удобной автостраде надо было платить, а страшнее этого испытания для него ничего не существовало. Он готов был пренебречь самой обычной логикой: машина уродовалась на плохих дорогах, они теряли уйму времени (а время — деньги) и однажды чуть не сорвались в пропасть…
…Анна уже приняла ванну и собиралась лечь, как неожиданно в дверь постучались. На пороге стоял Ренато. Он был бледен, от него пахло коньяком, но в глазах горели веселые огоньки.
— Привет, наше сокровище! — заорал он. — Ты что это, спать собралась?! А ну-ка вставай! Тебя ждет шикарная гостиница в Милане. Там оплачен номер. Оплачен, а здесь надо платить! Сама понимаешь, наша фирма пока не такая богатая, чтобы платить за два номера сразу.
Через двадцать минут они уже сидели в машине и мчались по тихим улицам спящего городка.
— Скажу тебе честно, — прибавляя скорость, рассказывал Ренато, — я уже два дня не спал. Задала ты нам работу! Утром вернулся из Швейцарии — подписан контракт, о-ля-ля, закачаешься! Обскакал весь Милан и — сюда, за тобой. Всюду надо успеть. Что ни говори, а главное в жизни — деньги! Уж я-то знаю, что это такое, когда их нет, — он замолчал и через несколько минут, когда они выехали на шоссе, вновь обратился к Анне, подавляя зевоту: — Давай не будем плестись по деревням, поедем по автостраде — ночью налоги не берут...
Эх, Ренато, Ренато. Он совсем потерял голову от неожиданно свалившегося на них успеха (который выражался конкретными денежными цифрами). Он нежно поглядывал на сидящую рядом с ним пассажирку. Совсем как почтенный отец семейства смотрит на только что приобретенную дорогую вещь, на которую копил по лире много лет. Ренато не заметил, как скорость на спидометре перескочила на цифру 100, потом начала ползти вверх к цифрам 120, 130, 140, 150, 160... Он видел впереди далекие огни Милана и мечтал о мягкой теплой постели. Ренато не сразу осознал, что теряет управление, что руль уже не слушается его, что машина с жутким свистом куда-то летит и страшный тяжелый удар настигает его...
Их нашли под утро. Водитель грузовика остановился около разбитого “фиата”, в котором без сознания лежал Ренато. А метрах в двадцати от “фиата” лежала окровавленная молодая женщина, как спустя двадцать минут установила дорожная полиция, — польская артистка Анна Герман.
Она попробовала пошевельнуться и почувствовала невыносимую боль во всем теле, словно кто-то беспощадно вбивал в нее острые гвозди. Она застонала и чуть приоткрыла глаза: неровный свет ускользал, выхватывая фигуры кричащих людей...
“Где я?” — пронеслось в мыслях. Попыталась сосредоточиться, восстановить в памяти картину происшедшего. Концерт, Ренато, автомобиль, дорога в Милан... и пустота, будто оборвалась кинолента... Кто-то склонился над ней. Она услышала, как сказали по-русски со слезами облегчения: “Слава богу, жива!”
…Она снова открывает глаза. Теперь в палате светло. По стенам резво скачут солнечные зайчики. На стуле перед кроватью, ссутулившись, сидит мать. Желтое, утомленное, состарившееся лицо.
— Господи, слава богу, жива... — словно молится Ирма, и Анна видит, что слезы текут по ее щекам, что она еле сдерживается, чтобы не зарыдать в голос.
Анна хочет сказать что-то успокаивающее, доброе, но язык не слушается ее, горло издает какие-то бурлящие звуки, улыбки тоже не получается. Только теперь к жестокой боли во всем теле добавляется и тяжелая боль в висках. “Наверное, я умираю, — отрешенно думает Анна. — Наверное, с такими страданиями и приходит смерть. Скорее бы. Это же невозможно терпеть... ” Сознание снова уходит. Она будто проваливается в огромную черную бездонную пропасть.
“Успокойтесь, кризис уже миновал. — Анна ясно различает голос Збышека. (Збигнев Тухольский – жених, впоследствии муж Анны Герман) — Теперь все будет хорошо”.
Анна видит его лицо — осунувшееся, усталое, их взгляды встречаются, и она еле слышно, с трудом выговаривает слова:
— Как я рада, что вы здесь, со мной. Мать со Збышеком прилетели в Милан на третий день после катастрофы. Никто из сотрудников в Министерстве культуры и “Пагарте” не пытался успокоить пани Ирму.
— По имеющимся данным, — сказал ей директор “Пагарта”. — состояние крайне тяжелое. Наберитесь мужества. Будьте готовы к худшему. — Директор снял очки, протер носовым платком стекла и тихо добавил: — Это большое несчастье для всего нашего искусства. — Потом сказал еще: — Насколько мне известно, пани Анна не замужем, но у нее есть жених. Он может вместе с вами сейчас отправиться в Италию.
В Милане их встретил сотрудник Польского посольства, они завезли чемоданы в гостиницу и сразу же направились в госпиталь. Лечащим врачом был молодой человек с редко встречающимся здесь веснушчатым лицом и ясными голубыми глазами.
— Ничего определенного сказать не могу, — говорил он. (Сотрудник посольства почти синхронно переводил с итальянского.) — Травмы очень тяжелые — сложные переломы позвоночника, обеих ног, левой руки, сотрясение мозга, опасные ушибы других органов. Вся надежда на сердце и на молодой организм.
Потом Ирма говорила, что до конца дней своих не забудет эти двенадцать бессонных ночей: она сидела у кровати почти бездыханной дочери в переполненной палате, куда доставлялись жертвы особенно тяжелых автомобильных катастроф. Люди бредили, стонали, кричали, плакали... Иногда стоны и крики прекращались, санитары накрывали тело белой простыней, перекладывали труп на каталку и увозили вниз. А на “освободившуюся” койку укладывали новую жертву безумной спешки второй половины XX века. Сколько раз за эти двенадцать суток больно сжималось сердце пани Ирмы, когда дочь начинала тяжело дышать и стонать, а в щелях между веками виден был остановившийся взгляд.
— Збышек, ну сделай же что-нибудь, спаси Анюту! — с мольбой бросалась она к понуро сидящему жениху дочери.
И Збышек бежал за врачом. Врач вызывал медсестру, та делала укол, и они сразу же исчезали...
Сознание вернулось на двенадцатый день. Были отменены искусственное дыхание и питание. Доктор через переводчика сообщил им:
— Очевидно, за жизнь опасаться больше нечего. Но все только начинается... — Он запнулся, потом спросил Збышека в лоб: — У вас есть деньги? Большие деньги? Вы богаты? Выздоровление будет очень длительным. Лечение обойдется дорого!
Теперь Анну перевезли в Ортопедический институт — один из наиболее известных и уважаемых в Италии, где, по убеждению многих, доктора творят чудеса и где способны, как сквозь слезы сказала дочери пани Ирма, “починить сломанную куклу”.
Мама... Самый близкий в жизни человек, давший жизнь своему ребенку. Согревший в тяжелую минуту, защитивший, поставивший на ноги. Всегда ли и во всем была права мама? И можно ли горькие ошибки, совершенные ею, рассматривать в отрыве от ее тяжелой судьбы? Сейчас, когда Анне казалось, что вот-вот силы оставят ее, она была благодарна судьбе, что у ее постели — мать. Несколько лет спустя, вспоминая эти трагические дни, Анна напишет: “Для меня присутствие матери стало спасением, благословением, когда пришел самый трудный час”. Да, самый трудный час для самой Анны наступил потом, когда вернулось сознание, когда вопрос о жизни и смерти был окончательно решен в пользу жизни...
После катастрофы Анна Герман провела больше года в больницах. Мама пани Ирма все время была рядом...
…Предстояла тяжелая операция, связанная с восстановлением нормальной деятельности изломанного и искалеченного человеческого тела. Впрочем, можно ли заново “собрать” человеческий организм, в котором все взаимосвязано, в котором нет мелочей и в котором повреждение какой-нибудь невидимой глазом “детали” могло привести к гибели целого. Анна, разумеется, не думала об этом. Она научилась подавлять в себе боль, во всяком случае, не показывать близким своих страданий. Улыбаться, когда судорога коверкала мускулы, терзала нервы. Болтать о пустяках, когда больше всего хотелось кричать от неотступной режущей боли...
Она очнулась после операции и сразу же почувствовала себя так, будто очутилась в каменном мешке. Все тело облегал гипс — холодный, липкий, еще не успевший застыть, как бы грозящий стать вечной броней. Гипсовый панцирь начинался у самых стоп, как длинное вечернее платье, облегал все тело и кончался у самого подбородка, так что даже легкий поворот головы причинял мучения.
Впервые в жизни она так горько и безутешно плакала. Она умоляла врачей и санитаров снять гипс, избавить ее от этих новых страданий. Лучше остаться калекой, лучше смерть, наконец, чем эта каменная скованность, которая, казалось, — навсегда. Но врачи призывали ее к благоразумию: иного пути к исцелению нет, а этот, хоть и не дает стопроцентной гарантии, все же самый надежный.
Между тем владелец фирмы грамзаписи “Компания Дискографика Итальяна” Пьетро Карриаджи, дела которого заметно улучшились в связи с блистательными выступлениями в Италии “потрясающей польки”, впал в уныние. Он на чем свет стоит ругал идиота Ренато, которому имел несчастье доверить единственную реальную надежду фирмы за все время ее существования. Ренато отделался лёгкими ушибами и теперь смотрел на хозяина виноватыми преданными глазами.
— Не переживайте, шеф. Конечно, нет слов, жалко. Но у меня есть координаты еще двух полек, которые, как мне сказал один человек (а ему можно доверять), куда лучше, чем бедняжка Анна.
— Короче, — успокоившись, подбил итоги Пьетро, — нет у нас больше денег на ее лечение. Через месяц мы просто вылетим в трубу. Необходимо очень деликатно, повторяю, деликатно организовать ее отправку в Польшу. Действительно, не повезло... Такая певица, такая женщина. Ее, по-видимому, ждет неподвижность. — Он горестно помолчал, потом набросился на Ренато: — Скажи, положа руку на сердце, неужели тебя не мучает совесть?
Тот только захлопал глазами. Не дождавшись ответа, Пьетро переспросил:
— Так что там про этих полек? Или опять врешь?
— Вру, — чистосердечно признался Ренато и уставился на шефа робкими, преданными, собачьими глазами.
То, что глава фирмы считал “деликатной”, но абсолютно необходимой коммерческой операцией, изломанной и исстрадавшейся, закованной в гипс Анне казалось несбыточным счастьем, заветной мечтой. Она связывала с возвращением на родину надежду на исцеление. Конечно же, в Польше все пойдет быстрее, лечение будет более эффективным. Может, какой-нибудь польский врач найдет более действенное средство для выздоровления? Здесь же, в Италии, профессор Дзанолли советовал не спешить, поскольку каждое передвижение, тем более такое дальнее — самолетом, грозит опасными последствиями.
— Кости только-только начинают срастаться, и здесь покой — наш главный союзник.
— Синьор профессор, — робко вступала Ирма, — у нас кончаются деньги. Мы и так израсходовали почти все, что моя дочь заработала...
Профессор Дзанолли лично провожал Анну на аэродром. Ее положили в оборудованную по последнему слову медицинской техники машину “скорой помощи”. Сильные, рослые санитары бережно внесли носилки в самолет польских авиалиний “ЛОТ”, Следом шли Ирма, Збышек и доктор Чаруш Жадовольский, специально командированный “Пагартом” на время перелета.
Итак, прощай, Италия, — страна, подарившая так много прекрасных, незабываемых мгновений творчества и отнявшая взамен не только здоровье, но и саму возможность это творчество продолжать. Теперь, когда страдания немного отступили, Анна меньше всего думала о себе — она жалела постаревшую мать, на долю которой выпало столько испытаний, жалела Збышека, вконец измотанного и измученного, обреченного выхаживать беспомощную невесту.
“Вот вернемся домой — поблагодарю его за все: и за доброе сердце, и за порядочность, — думала Анна в полете, — и скажу, что он свободен. Я и так доставила ему столько хлопот”…
…Ее привезли на государственную дачу с большим количеством комнат и всевозможными удобствами, с отлично вымуштрованным обслуживающим персоналом. Но комната ей нужна была лишь одна, та, где она бы могла лежать и где могла бы находиться Ирма. В первую ночь на польской земле Анна никак не могла заснуть. По крыше стучал дождь и раскачивались под ветром деревья. Анна прислушивалась к шуму дождя и свисту ветра. Будь она здорова, закуталась бы в теплое одеяло — подальше от непогоды. А теперь нестерпимо захотелось туда — под холодный дождь, навстречу леденящему ветру!..
…Две недели спустя Анну перевезли в столичную ортопедическую клинику Медицинской академии. Профессор Гарлицкий, крупнейший специалист в этой области, после тщательного осмотра и многочисленных рентгеновских снимков на вопрос Анны: “Можно ли в скором времени избавиться от итальянского гипса?” — ответил коротко:
— Мы постараемся в некотором смысле облегчить ваше положение. Постараемся. Но не торопите нас, и сами не спешите. Сейчас главное — время и терпение.
Говорят, что человек приспосабливается ко всему. В какой-то степени эти слова справедливы и по отношению к Анне. Она “приспособилась” к гипсовому панцирю, научилась стойко переносить все страдания, связанные с положением “узницы медицины”, осознала, что другого выхода нет и что, пожалуй, наступил момент, когда надо отвлечься от своей болезни, перенестись мысленно в мир искусства, в котором она жила и в котором была счастлива.
Многое теперь казалось ей второстепенным, трудности актерской жизни представлялись чуть ли не раем, а былые внутренние терзания — нелепыми переживаниями. Ах, если бы судьба оказалась столь благосклонной! Если бы снова можно было бы окунуться в этот пестрый и удивительный мир! Уехать бы, пусть даже и с плохим оркестром, в захолустье! Просто так, бесплатно... И снова выйти на сцену! Пусть в зале сидит лишь несколько человек — не важно! Но будет сцена, и будут зрители, и она снова увидит их лица и выражение их глаз.
Ей принесли газеты и разрешили по нескольку минут в день читать самой. Она прочла несколько восторженных рецензий о своих гастролях в Италии, потом сообщения ПАП о катастрофе, о состоянии своего здоровья, интервью с бабушкой (почему-то о ее детских годах). Дни шли за днями. Физические страдания стали уступать место нравственным. Если совсем недавно воспоминания казались ей целительно счастливыми, то теперь они становились нестерпимой болью, острой, режущей, почти разрывающей. Ее охватила жгучая, мучительная тоска. Та жизнь, конечно, продолжается. Но уже без нее. И вряд ли теперь уже возможно возвращение к той, главной для нее жизни. Внешне эти переживания были незаметны. Анна всегда держалась стойко и достойно в самых трудных, кризисных ситуациях, когда к горлу подступал ком, когда хотелось не кричать, а выть от боли, от обиды, что все могло сложиться иначе...
…Ирма и Збышек читали ей письма и телеграммы, которые сотнями приходили в Министерство культуры: от коллективов больших предприятий и отдельных граждан, написанные скупыми канцелярскими словами и очень искренние, человечные. Ей рассказали, что по радио и телевидению передают много песен в ее исполнении и всякий раз люди спешат к теле- и радиоприемникам и слушают, как никогда.
Незримая поддержка изменила к лучшему настроение Анны. Она жадно читала и перечитывала письма и телеграммы с улыбкой растроганной, счастливой благодарности. Каждое утро она получала письма, в общем очень похожие одно на другое: неизвестные корреспонденты пылко признавались ей в своей любви и клялись в верности, желали скорейшего возвращения к полноценной жизни. И обязательно — новых встреч на сцене…
…Анна попыталась правой, здоровой рукой ответить на несколько писем, но почувствовала, что быстро устает. Надо пересилить усталость, надо приучить себя работать. Обязательно отвечать на письма. Надо попросить маму привезти клавиры, которые остались дома во Вроцлаве. Необходимо занять себя полезным делом. Пора возвращаться из страшного мира боли и отчаяния на землю. В реальном, осмысленном труде найти выход из безысходности. Каждое утро по три-четыре часа она отвечала своим корреспондентам, всякий раз отыскивая новые слова, стараясь писать с юмором. Иногда даже подписывалась: “сломанная кукла”.
“Я очень тронута Вашим письмом, — писала Анна одному из своих почитателей. — Чувствую я себя отлично, настроение солнечное, правда, пока чуть-чуть мешает гипс. Он жесткий, прямо как железный, и неумолимый. Но я считаю денечки, чтобы поскорее избавиться от этого фирменного итальянского наряда. А когда избавлюсь, то снова запою. И постараюсь петь лучше, чем прежде. Потому что за это время я сильно истосковалась по пению. А пока слушайте меня по радио, если я Вам не очень надоела. И еще раз сердечно благодарю за Ваши добрые слова, они куда полезнее и “вкуснее”, чем лекарства”.
…А письма из Советского Союза шли и шли... Теперь Анна была просто не в состоянии отвечать всем своим корреспондентам. Она отвечала некоторым, тем, кто действительно нуждался в ее ответе. Например, одной тяжело больной женщине из Волгограда. Та лежала парализованная много лет, и Анна нашла для нее добрые, ободряющие слова. Пришло письмо из Ургенча: человек, не знавший, что она его землячка (да и откуда он мог знать?), приглашал ее после выздоровления в Ургенч. И уверял, что, если она попробует знаменитой среднеазиатской дыни, все ее болячки как рукой снимет. Анна ответила земляку очень весело, написала, что ловит его на слове, обязательно приедет и съест дыню…
Продолжение следует... | | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
 Дассен Джо (Joe Dassin)
Певец, композитор и музыкант
Джозеф Дассен родился 5 ноября 1938 года в Нью-Йорке.
Его мамой была скрипачка Беатрис (Би) Лонер, работавшая со многими звездами того времени. Отец Джо, Жюль Дассен, после короткой карьеры актера стал ассистентом Альфреда Хичкока, а потом и режиссером. В семье у Джо и Беатрис, кроме Джо родились две девочки - Рики, старшая, и Жюли, младшая.
Джо рос, окруженный любовью. До 1940 года семья жила в Нью-Йорке, потом его отец, захваченный открывавшейся перед ним карьерой кинорежиссера, принял решение переехать в Лос-Анджелес, поближе к студии «Метро-Голдвин-Майер», с которой он подписал контракт. В этом городе Джо провел почти десять лет.
Вторая мировая война и последующие радикальные перемены в США резко изменили жизнь семьи. Несмотря на то, что Жюль Дассен, к тому времени уже знаменитый режиссер, не считал нужным распространяться о своих убеждениях, его заподозрили в симпатии к СССР. Из-за этого в конце 1949 года семья Жюля Дассена была вынуждена переехать в Европу.
В 12 лет Джо открыл для себя Европу. Это был 1950 год, и континент пребывал в процессе глобальной реконструкции. Жюль и Би решили обосноваться в Париже, и Джо отправился учиться в дорогой элитный колледж Розей в Швейцарии. Несмотря на вынужденное изгнание, семья Дассен не испытывала финансовых затруднений. Но Джо не раз приходилось менять школы. В 1951 году он уехал в Италию, в 1953 году поступил в международную школу в Женеве, а в 1954 году отправился в Гренобль, чтобы получать степень бакалавра, так как этот диплом в Швейцарии не выдавался. Джо было 16 лет, он становился очень красивым юношей с чуть кокетливым выражением глаз, при этом бегло говорил на трех языках и сдавал экзамены с оценкой «хорошо».
В 1955 году его родители развелись. Жюль часто появляется в свете с новой подругой, актрисой Мелиной Меркури. Джо тяжело переживал разрыв родителей и решил сменить обстановку, вернувшись на родину, в Америку. Он поступил в университет в Анн-Арбор в Мичигане в то самое время, когда Америку начал завоевывать рок-н-ролл Элвиса Пресли. Это направление в музыке не очень интересовало Джо, он был далек от облаченных в черное и рисующих на стенах людей, которые бунтовали против всего подряд. Он некоторое время прилежно учился медицине, но, не вытерпев опытов на животных, переключился на этнологию и русский язык. Он по-прежнему увлекался иностранными языками. В компании своего друга Алена Джо впервые изменил своему полю деятельности. Они пели дуэтом под гитару, зарабатывая небольшие суммы. В их репертуаре были произведения Брассенса. Два молодых француза, вероятно, были одними из первых, кто донес поэзию Брассенса до американских студенческих городков. Выступления приносили им скорее удовольствие, чем реальный доход, и, чтобы прокормиться, Джо приходилось работать. В течение шести лет он работал водителем грузовика, доставщиком товаров на дом, проводил психологическое тестирование. Одновременно он писал новеллу «Wade in water», получившую вторую премию на национальном конкурсе. В это же время он прошел медицинскую призывную комиссию, но был освобожден от военной службы из-за шумов в сердце. Тогда Джо этот диагноз показался смешным и скорее полезным, потому что служить в армии он очень не хотел.
Студенческие годы Джо ознаменовались мировым триумфом его отца в качестве кинорежиссера. В 1958 году он попросил сына записать несколько песен к фильму «Закон» с участием Джины Лоллобриджиды. В 1959 году диск-сорокапятка вышел на фирме грамзаписи Versailles.
В начале 1960-х годов Джо закончил докторскую диссертацию по этнологии, получил диплом и собирался вернуться в Европу. Свое будущее он видел по другую сторону Атлантики, в Европе, где вырос. В результате Джо без денег добрался до Италии в трюме грузового судна. Это был 1962 год, Джо исполнилось 24 года. Поскольку он пока не хотел устраиваться на постоянную работу, отец пригласил его работать своим ассистентом на съемки своего фильма «Топкапи». Мировая пресса любила публиковать фотографии отца и сына на съемочной площадке и демонстрировала всей планете небритое, восточного типа лицо сына талантливого режиссера. Легко заработанные на съемках деньги Джо потратил на покупку машины. Сразу после этого он начал работать ведущим программ на RTL и журналистом в журнале «Плейбой».
13 декабря 1963 года стало знаменательным днем в жизни Джо. На одной из многочисленных вечеринок, организованных Эдди Барклаем, он познакомился с девушкой. Поводом для вечеринки послужил выход на французские экраны фильма «Этот безумный, безумный, безумный мир». Джо был покорен обаянием и неповторимой индивидуальностью своей новой знакомой, которую звали Мариз Массьера. Через несколько дней после вечеринки Джо пригласил ее на уик-энд в Мулен-де-Пуанси, в 40 километрах от Парижа. Там, у горящего камина, в котором потрескивали дрова, он пел ей под гитару «Freight Train». Очарованию его бархатного голоса невозможно противостоять, и план Джо сработал - Мариз пала в его объятия. Вскоре влюбленные вместе встречали Рождество.
Молодая пара строила смелые планы на будущее. В конце января они начали думать о помолвке. Джо и Мариз жили в Сен-Клу, в доме матери Джо. Джо писал новеллы, публиковавшиеся в прессе и дававшие неплохой доход. В феврале он пригласил Мариз в Швейцарию покататься на лыжах. Вернувшись, они собрали свои сбережения и начали искать квартиру. Как и все американцы, Джо питал слабость к кварталу Сен-Жермен-де-Пре и остановил свой выбор на бульваре Распай. Небольшая трехкомнатная квартира была довольно далека от его идеала, но это было не так важно - это была его первая квартира, которую он делил с любимой женщиной.
Сосредоточившись на обязанностях главы семьи, он старался изо всех сил. Чтобы заработать, он дублировал два американских фильма, писал статьи для журналов «Плейбой» и «Нью-Йоркер» и снялся в фильмах «Красный клевер» и «Леди Л.». Кроме того, он работал ассистентом режиссера на съемках фильма «Что нового, киска?». При этом гитара оставалась его страстью, Мариз разделяла его увлечение музыкой, из которого он и не думал извлечь какую бы то ни было выгоду. Однако жизнь распорядилась по-другому.
У Мариз со школьных лет была близкая подруга Катрин Ренье, начавшая в 1964 году работать секретарем в американской фирме грамзаписи, открывшей парижский филиал. «Коламбия Бродкастинг Систем», более известная под аббревиатурой CBS, занималась распространением пластинок американских артистов. Катрин часто говорила с подругой о песнях и пластинках, и однажды Мариз пришла идея - почему бы не попробовать записать пластинку с голосом Джо?
Гибкий диск с голосом Джо, которому 5 ноября должно было исполниться 26 лет, планировалось записать в одном экземпляре. Октябрьским днем Мариз, вооруженная пленкой с записью голоса Джо, пришла в офис CBS. Фирма грамзаписи размещалась в обычной квартире, переделанной под офис, на четвертом этаже, под протекающей крышей. В этом помещении, обильно уставленном тазами во время каждой грозы, решалась судьба одной из самых ярких звезд французской эстрады. Катрин забрала у Мариз пленку и пообещала записать пластинку к началу ноября. Сотрудники фирмы привыкли продавать пластинки заокеанских звезд, а не слушать записи молодых французских певцов, и пленка, принесенная Мариз, могла бы скрасить им конец трудового дня. Один из сотрудников взял пленку со шкафа, включил магнитофон, и любительская запись, прослушиваемая ради забавы, вдруг стала предметом серьезных обсуждений. Никому не известный молодой певец обладал волнующим бархатным голосом, оригинальной манерой исполнения и несомненным чувством ритма. Пластинка-сюрприз была записана, а Катрин было дано поручение пригласить Джо на встречу с командой CBS France. Поскольку вся эта история стала для него неожиданностью, Джо сначала ничего не сказал. Сюрприз ко дню рождения не привел его в восторг, особенно то, что запись его голоса обошла всю студию, и что с ним хотят подписать контракт. И когда Катрин предложила ему встретиться с руководством фирмы - последовал решительный отказ. Ведь Джо не планировал становиться певцом. Но Катрин верила в талант Джо. Она возвращалась к этому разговору еще не раз, и ей удалось убедить Джо сделать запись. Просто чтобы посмотреть, что из этого выйдет. За несколько дней до Рождества он подписал контракт. Это был первый контракт с французским певцом за всю историю CBS.
26 декабря Джо в студии с оркестром Освальда д`Андреа записал четыре песни для пластинки на 45 оборотов в глянцевом конверте. Две из них были французскими версиями американских песен, две другие были написаны Жан-Мишелем Рива и Франком Тома. Эти молодые талантливые авторы начали сотрудничать с Джо. Все произошло так быстро, что Джо не успел поверить в свою счастливую звезду. И он оказался прав. Диск вышел тиражом 1000 экземпляров и почти не продавался. Сдержанный прием на радио не позволил CBS увеличить тираж. Моник Ле Марси с RTL и Люсьен Лейбовитц с Europe Un были единственными программными директорами, включившими песни Джо в плей-листы своих радиостанций. Тем временем Джо, еще недавно ни за что не желавший становиться певцом, постепенно начал втягиваться в музыкальный процесс. Он не смирился с провалом первого диска и не собирался отступать. Вместе с CBS он решил все начать сначала. С 7 по 14 мая все с тем же оркестром д`Андреа Джо записал четыре песни для второй пластинки. Все четыре песни были кавер-версиями. Диск вышел тиражом 2000 экземпляров в июне, а в июле его разослали по радиостанциям. Но ничего не происходило. Все это очень злило Джо, и он сосредоточился на поиске песен для третьей пластинки. К концу лета он нашел «свою» песню – ею стал американский хит «Shame And Scandal In The Family», для которого он предлагал написать французский текст. Директор CBS был в сомнениях. Но когда он решился, время было упущено. Саша Дистель, только что подписавший контракт с компанией «Пате-Маркони», и нуждавшийся в музыкальном материале, записал эту песню. То же самое сделала группа Les Surfs. В результате обе версии ждал бешеный успех. Можно понять взрыв негодования Джо, который даже собрался разорвать контракт с CBS. Тем временем CBS France не достигло тех желаемых результатов, на которые рассчитывало руководство CBS USA. По этой причине нью-йоркское начальство решило сменить директора французского филиала, и выбор пал на Жака Супле, прежде успешно работавшего на фирме «Барклай». Новый директор решил поменять все, начиная с офиса. Студия грамзаписи, которая вскоре стала одной из крупнейших во Франции, переехала. Джо решил повременить с окончательным решением и посмотреть, что из себя представляет новый директор, который пообещал Джо серьезно заняться его карьерой.
Новый сеанс звукозаписи был назначен на 21-22 октября. Джо был готов ко всему. Диск мог оказаться удачным, мог провалиться, в любом случае, нужно было что-то решать. На третьей по счету сорокапятке были только обработки, лучшие из тех, что Джо мог получить. В те годы издатели отдавали лучшие песни признанным звездам. Джонни и Клокло обслуживались первыми, а начинающим певцам вроде Джо приходилось довольствоваться тем, что останется. Рива написал французские слова для двух бразильских песен, имевших большой успех в англоговорящих странах. Вскоре после записи, между 5 и 9 ноября, 4000 экземпляров пластинки поступили в продажу, а 19 ноября тиражом 1300 экземпляров вышел сингл. Песни с диска начали звучать на радио. Было продано 25 000 копий. Несмотря на то, что одновременно с Джо песню «Guantanamera» записали Нана Мускури и Les Compagnons de la chanson, пластинка хорошо раскупалась. «Bip-Bip», в отличие от «Guantanamera» был хитом, принадлежавшим только Джо. Неважно, что его чаще можно было встретить в радиоэфире, чем в магазине пластинок. Был сделан гигантский шаг вперед. О Джо заговорили, его имя стало известным. Жак Супле расширил CBS, подписывал новые контракты, и у него не было времени возиться с Дассеном. Он понимал, что Джо нужен продюсер, который мог бы помогать ему, давать советы. Супле был убежден, что Жак Пле - тот, кто был нужен Дассену в этой ситуации. Оставалось только уговорить его. Два Жака встретились и пришли к согласию по вопросу о возможном статусе независимого продюсера на CBS для Жака Пле. Единственным условием было то, что Пле и Дассен должны были найти общий язык. В конце года все трое встретились. Пле был профессионалом, и всерьез опасался, что ему в очередной раз придется иметь дело с «папенькиным сынком». Дассен волновался и не мог представить себя под чьим-то руководством. 31 декабря к концу обеда решение все же было принято. Пле объяснял, Дассен слушал, Супле откровенно наслаждался происходящим. Они нашли общий язык. После обеда Жак Пле, который возвращался к себе в Со, подвез Джо до дома. Рукопожатие скрепило соглашение, которое они заключили, улыбнувшись друг другу.
Наступил 1966 год. Мариз уговорила Джо пожениться. Церемония была назначена на 18 января. Джо не хотел видеть на свадьбе ни родных, ни друзей - он все еще не мог забыть крах брака родителей. Даже Катрин Ренье было запрещено показываться в мэрии. Утром 18 января по пути в мэрию мрачный и раздраженный Джо случайно столкнулся со своим другом и соавтором Жан-Мишелем Рива, который спросил, куда он направляется. Услышав новость, Рива сначала не поверил своим ушам, а потом заявил, что пойдет в мэрию вместе с Джо. В самой что ни на есть интимной обстановке Джо попрощался с холостяцкой жизнью, а вечером напился до бесчувствия в русском ресторане, где они с Мариз отмечали свадьбу.
Вскоре Жак Пле заявил о себе. Нужно было искать песни, делать обработки, искать музыкантов, собственную студию, потому что эпохе студий, входящих в состав фирм грамзаписи, настал конец. Джо начал работать с человеком, которого он окрестил Жако. У них было много работы и мало времени на отдых. После нескольких недель упорных поисков они остановились на четырех англоязычных песнях, среди которых был американский хит «You Were On My Mind». Французские тексты писали Рива («Comme La Lune») и несколько известных во Франции авторов. Один из них, Андре Сальве, переработал «The Cheater» («Le Tricheur»). Нужны были хорошие тексты и качественная музыка. Жак Пле знал, что нельзя ничего пускать на самотек. Клод Франсуа и Ришар Антони работали в Лондоне, Джо Дассену стоило сделать то же самое, говорил он себе, сам в это по-настоящему не веря.
Жак также должен был найти дирижера, который бы выполнял еще и обязанности аранжировщика. Пле передали список из трех имен и трех телефонных номеров. Первый аранжировщик отсутствовал, второй отошел от дел, оставался третий, Джонни Артей. Холодной зимой 1966 года Джо и Жак прилетели в Лондон и встретились с Артеем, который работал в компании Feldman Music. Они показали ему песни, которые собирались записывать. Соглашение было заключено, Артей был готов им помогать. Он стал студийным аранжировщиком Джо на протяжении всей его карьеры. Мартовским днем, на который была назначена первая запись, Джо был взволнован до предела. В студии звукозаписи «Лэндсдаун» музыканты, отобранные Артеем, записывали музыку в тональности его низкого баритона. Через несколько дней в Париже, в студии Даву, расположенной в используемом не по назначению старом кинотеатре, Джо записал вокальную партию. Песня «You Were On My Mind» превратилась в «Ca m`avance a quoi» и стала заглавной композицией четвертой пластинки.
Супле выпустил диск в апреле. В продажу поступал супердиск, а также сингл-сорокапятка. В том же 1966 году Джо провел серию программ под названием «Western story» на волнах RTL, где трио Рива - Пле - Дассен изощрялись в остроумии. Они выпустили в эфир никому не известного певца Эдуара, который исполнял песню «Галлюцинации» в ответ на «Домыслы» Антуана. Эдуар был на самом деле не кто иной, как загримированный Рива в длинноволосом парике и с бородой, как у библейского пророка.
Возмущенная звезда подала в суд, и диск Эдуара был изъят из продажи. Впрочем, вскоре в продажу поступил второй сингл Эдуара, потом третий, но самый грандиозный розыгрыш в истории французской песни очень быстро забылся. Зато лето оказалось весьма успешным для Джо, который попал в хит-парады с песней «Ca m`avance a quoi». Ему пора было подумать о выпуске первого альбома, а пока необходимо было выпустить еще один диск. Это был сингл с двумя песнями, наподобие тех, что использовались в музыкальных автоматах. Для Франции это была новинка. С тех пор, когда долгоиграющие пластинки только начали выходить, фирмы грамзаписи размещали на каждом диске по четыре песни - так пластинки приносили большую прибыль. В связи с падением цен Жак Супле решил выбросить на рынок синглы нового образца, как в англоязычных странах. У пластинки появлялся еще один серьезный козырь: цветной конверт, сначала картонный. Так CBS начало выпускать серию Gemini. Джо Дассен одним из первых среди французских певцов испробовал на себе это нововведение, которое имело успех.
Тремя годами позже все французские звукозаписывающие компании последовали примеру CBS. А 19 и 20 октября в студии Даву Джо записал две новые песни - это была новая версия «Guantanamera» и народная американская песня «Katy Cruel».
Новый сингл позволил подождать с выпуском альбома до конца года. Но все планы рухнули из-за забастовки французских музыкантов. Пле собирался уехать в Лондон и записываться там, но волна забастовок достигла туманного Альбиона. Был только один выход - ехать в Нью-Йорк. Жако не мог в это поверить, а Джо только об этом и мечтал. Супле дал зеленый свет, и 27 октября из парижского аэропорта Орли вылетели в Нью-Йорк Жако и Джо и их жены - Колетт и Мариз. Сеансы звукозаписи проходили под руководством звукоинженера Стенли Тонкела 31 октября, 3 и 4 ноября. Время после сеансов Джо использовал, чтобы показать друзьям родной город. Эмпайр Стэйт Билдинг, Мэдисон Сквер Гарден, Бродвей, и самое впечатляющее, по их мнению, здание - нью-йоркский офис CBS. Поздно вечером они расходились. Джо и Мариз отправлялись к Би, Жак и Колетт - в отель «Уолдорф Астория». У небольшой компании была еще одна задача - сделать фотографии Джо в Нью-Йорке для конвертов пластинок, а также для прессы, которая должна была оказаться в восторге от этой идеи - прекрасный американец, ставший парижанином, вернулся в родной город для записи альбома. Фотограф Дон Ханстайн делал десятки снимков. Одна из фотографий была сделана у подножия здания Тайм Лайф - Джо опирался на мотоцикл «Харлей Дэвидсон», который вскоре появился на конверте альбома и стал мечтой целого поколения.
CBS решило выпустить пятую по счету сорокапятку одновременно с первым долгоиграющим диском. Сорокапятка вышла 17 ноября, а долгоиграющий диск - 18 ноября. Успех не заставил себя ждать. Песня «Excuse Me Lady» к Рождеству вошла в хит-парады. Количество проданных пластинок стремительно росло.
В январе 1967 года Андре Сальве и Бернар Шеври создали MIDEM. В этот проект верили немногие профессионалы, но Жак Пле, который знал Сальве и многим был ему обязан, решил его поддержать. Он появился на презентации вместе с Джо, Мариз и Колетт. Для проведения презентации была арендована яхта, пришвартованная в великолепном старом порту в Каннах. На этой первой встрече представителей мирового шоу-бизнеса было много журналистов и мало звезд. Присутствовали практически одни новички, и Джо оказался для прессы желанной добычей. Что могло быть лучше, чем взять интервью у сына Жюля Дассена в столице мирового кино? Но Джо знал, что для него эта игра может оказаться слишком опасной и старался избегать упоминаний в прессе. Он довольствовался тем, что вел презентацию MIDEM. В тот вечер он не пел, но вся пресса обратила внимание на красивого молодого человека, который провел презентацию с легкостью на двух языках. На следующий день из «звезды наполовину» Джо стал звездой в полном смысле этого слова.
Тем временем песня «Excuse Me Lady» стала хитом, и наступило время искать новые песни. В Каннах Пле ни о чем другом не думал. Утром, на яхте, Джо появился с гитарой в руке. Удивленный Пле преградил ему путь, и Дассен объяснил, что написал с Рива и Тома песню, которую он, по его словам, не может петь сам и хочет предложить ее Анри Сальвадору. Заинтригованный Пле захотел услышать это произведение. Джо не считал, что это хорошая мысль, но после продолжительной перепалки Жаку удалось настоять на своем. Джо, прислонившись к поручню, начал петь: «…takata takata voila les Dalton, takata takata y a plus personne…» Жак был бледен, а Джо не мог понять, в чем дело. Заметив в глазах Жако ярость, он по-прежнему настаивал: «Не буду я ее петь! Она не в моем стиле…».
Но Пле уже чувствовал, что песня станет хитом, и не собирался от нее отказываться: «Не смей отдавать ее Сальвадору, я запрещаю!..» Опять началась перепалка, и Джо сдался. Он согласился записать ковбойскую песню - в первый и последний раз. Оставался еще один неприятный момент: гастроли, которые были очень важны для раскрутки восходящей звезды. Джо встретился с импресарио Чарли Маруани, но не поверил в его возможности. Его воспоминания о сцене были пока не слишком приятны - год назад он выступал в Брюсселе и с треском провалился. После этой истории Джо начал бояться выступлений перед публикой. Чарли Маруани успокаивал его и предлагал ему поработать в первом отделении у Адамо. 9 марта турне началось в Вир. Джо быстро удалось произвести впечатление, как на публику, так и на организатора турне Жоржа Оливье, который увеличил его гонорары. В апреле, между двумя концертами, Джо и Жак снова отправились в Лондон записывать четыре песни для шестой сорокапятки.
Во время записи пластинки Джо настаивал на том, чтобы на стороне «А» была песня «Viens voir le loup», но Жак стоял на своем. История о четырех врагах Лаки Люка имела бешеный успех, и именно она должна была быть на стороне «А». Одна из двух других песен на сорокапятке принадлежала перу Клода Лемеля, с которым Джо познакомился в Американском центре, расположенном напротив его дома.
Лемель стал третьим постоянным соавтором Дассена и не расставался с ним до самого конца. Диск стал одним из самых продаваемых летом 1967 года. Это была последняя супер-сорокапятка и последняя комическая песня Джо. Все последующие творения в этом стиле, написанные Джо, исполнялись Карлосом.
Несмотря на успех, продолжалась напряженная работа. Пле был одержим идеей поиска новых песен и продолжения серии успехов. Джо становился бешено популярным, но, кроме коммерчески успешных шлягеров, он хотел записывать более серьезные вещи. Осенью 1967 года, чтобы «уравновесить» успех «Les Dalton», Джо включил в свой репертуар блюз Бобби Джентри, «Ode To Billy Joe», который во французской обработке превращался в «Marie Jeanne». Рива сделал почти точный перевод оригинального текста на французский язык. На стороне «В» была песня, кажущаяся более «логичной» в связи с предыдущим хитом, «Tout bebe a besoin d`une maman», также написанная Рива. Песня на стороне «А», хоть и была явно некоммерческой, была хороша для имиджа певца. В начале октября в Лондоне музыканты под руководством Артея записали сопровождение, несколько дней спустя в Париже Джо записал голос. Для «Marie Jeanne» было сделано 200 дублей, лучшим из которых был признан первый. Диск вышел 17 октября. Радиостанции оказывали явное предпочтение стороне «В», и Джо начал понимать, что он слишком красив и молод для некоторых песен, но не мог с этим смириться. Одновременно он записывал песни для своего второго альбома. В него вошли две новые песни на слова Клода Лемеля, а также четыре песни на английском языке. Это было новинкой на французском рынке. Диск вышел в ноябре.
1968 год стал для Дассена одним из самых успешных. Популярность Джо росла с каждым днем. Во время поездки в Италию с Жаком Пле, целью которой была раскрутка нескольких песен, он наметил несколько подходящих композиций. С чемоданами, набитыми пластинками, Джо и Жак вернулись в Париж. 19 февраля они отправились в Лондон. Их целью был выпуск настоящего суперхита. В студии «Лейн Ли Мьюзик» была довольно напряженная обстановка. Записывались четыре песни, среди них была обработка песни, услышанной в Италии, «Siffler Sur La Colline», и «La Bande a Bonnot», написанная Дассеном и Рива. Несколькими днями позже, во время записи голоса, волнение достигло апогея. Пле предчувствовал успех. 4 марта пластинка поступила в продажу.
В это время во Франции начались массовые волнения, а Джо становился «героем революции». Вся Франция насвистывала его мелодии. С наступлением весны и лета песни Джо звучали на всех радиостанциях. В это бурное время в магазинах пластинок происходила смена ассортимента. Джо использовал этот момент для того, чтобы 25 апреля записать первые две песни на итальянском языке, которые в июне поступили в продажу на Апеннинском полуострове. 26 июня Джо продлил контракт с CBS, а 29 июня уехал в Италию. Так как два канала ORTF показывали только участвующих в манифестациях студентов, французская песня нашла пристанище на RAI. Во время этой поездки Джо познакомился с Сильви Вартан и Карлосом. Между ним и Карлосом зародилась дружба, которая крепла во время поездки в Тунис, организованной популярным журналом Salut Les Copains.
Тем временем команда CBS пополнилась новым пресс-атташе - Робером Тутаном. Отныне он следил за имиджем Джо. В ноябре Жако и Джо записали четыре песни, три из которых стали хитами. Одним выстрелом они убили двух зайцев - в продажу поступили одновременно два сингла. «Ma Bonne Etoile» была обработкой итальянской песни, французский текст для которой написал Пьер Деланоэ, авторами «Le Temps Des Ufs Au Plat» были Клод Лемель и Рики Дассен. «Le Petit Pain Au Chocolat» - также была итальянской мелодией, французский текст которой написал Деланоэ.
Производство грампластинок переживало кризис, из-за которого CBS откладывала выпуск очередного диска. Но 10 ноября в программе «Tele-Dimanche» Джо спел «Ma Bonne Etoile», и Франция капитулировала. Конец года стал просто взрывным. Джо стал не просто певцом, а настоящим феноменом национального значения. До такой степени, что CBS не справлялась с потоком заказов от музыкальных магазинов.
26 ноября Джо и Жак отправились в Канаду. За серией выступлений на радио и телевидении Квебека следовали Монреаль, Труа-Ривьер, опять Квебек, затем Оттава и англоговорящая часть Канады. Все шло прекрасно. Диски Джо расходились с невероятной быстротой, их невозможно было достать в магазинах. Тем временем приближались праздники, и весь Париж был освещен рождественской иллюминацией. Джо вернулся. Он и Мариз встретили Рождество в новой пятикомнатной квартире на улице д`Асса и мечтали о ребенке.
Чтобы удержать прошлогодний успех, Пле и Дассен решили повременить с записью третьего альбома в 1969 году. В ожидании CBS переиздала «Bip Bip» и «Les Dalton». Сингл произвел фурор, а Джо отправился на запись в Лондон. Там были записаны шесть новых песен, две из которых, «Les Champs-Elysees» с французским текстом Пьера Деланоэ и «Le Chemin De Papa» с текстом Дассена и Деланоэ стали хитами. Среди записанных песен также была новая версия «Me Que Me Que» Беко и Азнавура, и две песни Джо и Рики. После возвращения в Париж начались записи на телевидении и радио, интервью и постоянные концерты.
1 апреля 1969 года колоссальные перегрузки, испытываемые Джо, дали о себе знать. У него случился инфаркт. Вирусный перикардит вывел Джо из строя на месяц. В мае и июне, едва оправившись от болезни, Джо выпустил альбом и сингл с «Les Champs-Elysees». Вокруг Джо продолжался ажиотаж. И он опять, как и в юности, забыл о проблемах с сердцем. Мысль о том, что стоит остановиться и отдохнуть, таяла в аплодисментах.
Джо был приглашен для участия в телепередаче «Salves d`or», посвященной Анри Сальвадору. Он уже привык к съемкам на телевидении, и не видел в них ничего необыкновенного. Во время съемок программы, по совету Жаклин, жены Анри Сальвадора, Джо впервые появился перед публикой в белом костюме, который в дальнейшем стал его любимой сценической одеждой. Также в 1969 году Джо расстался со своими прежними соавторами Жан-Мишелем Рива и Франком Тома.
В Port du salut он познакомился с Боби Лапуантом. Они стали друзьями и вместе уехали в турне. Однажды в ресторане Боби познакомил Джо с Жоржем Брассенсом. Этот вечер стал незабываемым. Джо оказался в своем мире, далеком от мира шоу-бизнеса, и всю жизнь был благодарен Боби Лапуанту за эту встречу. После смерти Боби Джо даже взялся вести переговоры со студией Philips о переиздании его дисков.
Песня «Les Champs-Elysees» покорила не только Париж, но и всю Францию. В июле Джо отправился в Тунис покататься на водных лыжах, после чего начал подготовку к первому выступлению в «Олимпии». В сентябре вышел первый в карьере Джо двойной сборник, за которым последовало множество других. Джо приобретал известность за пределами Франции, песня «Les Champs-Elysees» попала в хит-парад Нидерландов. Она продержалась в чартах 7 недель и поднялась на 11 место - это был великолепный результат.
1 и 15 октября Джо записал английскую и немецкую версии «Les Champs-Elysees». Перезапись немецкой версии происходила в студии Даву 29 октября, одновременно с записью немецкой версии «Le Chemin de Papa». Начиналось триумфальное шествие Дассена по мировым хит-парадам. Джо становился мировой знаменитостью и даже оказался первым в списке предпочтений москвичей, опередив группу «Битлз». Его песни пели китайские студенты во время печально известных событий на площади Тяньаньмэнь. Выступление в «Олимпии» закончилось триумфом. Это было 22 октября, а 25 октября Джо получил подарок, о котором не смел и мечтать: это была поздравительная телеграмма от Жоржа Брассенса.
Когда выступление в «Олимпии» осталось позади, а парижская пресса немного успокоилась, Джо устремился в атаку на немецкий рынок с двумя песнями на немецком языке. 27 ноября он появился в Ганновере и снялся в телепередаче «Studio B» Петера Фройлиха. Компания CBS выпустила небольшим тиражом сингл с английской версией «Les Champs-Elysees». В декабре Пле одолевали сомнения: сингл и альбом прекрасно продавались, стоило ли выпускать еще один диск? И как найти песню, которая могла бы повторить успех предыдущих? Выбор пал на «C`est la vie Lily» и «Billy Le Bordelais». Едва вышедший диск продавался нарасхват. Как и в прошлом году, Джо не стал выпускать альбом к праздникам. Он был совершенно вымотан, кроме того, ему нужно было беречь сердце, и они с Мариз решили уехать в отпуск. После короткого пребывания в Нью-Йорке, где пара успела принять участие в странном представлении «O, Calcutta», они отправились на Карибские острова.
А в это время в Германии 3 января 1970 года Джо в первый раз попал в немецкий хит-парад с песней «Die Champs-Elysees». За четыре недели песня достигла 31 строчки. Едва вернувшись из отпуска, Джо выступил в Зимнем дворце в Лионе, после чего опять отправился в Германию. 21 и 22 января в Висбадене он участвовал в телепередаче «Star-Parade» с четырьмя песнями. 28 января состоялась запись в студии Даву – были записаны песни «Les Champs-Elysees» и «C`est La Vie Lily» на итальянском языке. В феврале и марте состоялось турне по Франции, а 5 марта было официальное вручение Гран-при Академии имени Шарля Кроса за альбом «Les Champs-Elysees». Пора было начинать записывать диск к лету, и Джо увеличивал свой жизненный темп. Джо записал «L`Amerique» и «Cecilia», две обработки на слова Деланоэ. Песни Джо в третий раз подряд становились летними хитами.
В ожидании намеченного на май выхода сингла Джо провел несколько концертов и 28 апреля уехал в Италию. Ему предстояли выступления по телевидению в Неаполе и Милане. В программах «El Caroselo» и «Sette Voci» Джо исполнил две своих песни на итальянском языке. Вскоре во Францию приехала Джильола Чинкветти, для которой Дассен написал «Le bateau-mouche». Команда подопечных Пле росла. Наступило лето, а с ним череда концертов, прерываемых сеансами записи. 16 июля состоялась памятная запись японских версий нескольких песен. Осенью Джо в третий раз записал песни на итальянском языке – «L`Amerique» и «Cecilia».
Некоторые фотографии Джо делал Жан-Мари Перье, но постоянным фотографом Дассена стал Бернар Лелу. 27 октября Бернар отправился с Джо к друзьям, жившим в 50 километрах от Парижа и державшим очень фотогеничного гепарда по имени Лулу. Бернар сделал фотографии Джо с Лулу на поводке на фоне маленькой железной дороги. Как и «Харлей-Дэвидсон» несколько лет назад, Лулу рядом с Джо вскоре появился на многочисленных конвертах пластинок.
9 ноября Джо опять побывал в Германии, на этот раз в Берлине. Тем временем в Лондоне Артей готовил аранжировки для альбома, в который вошли только новые песни. В мае Клод Лемель принес Джо две новые песни, только что написанные им: «Les filles que l`on aime» и «L`equipe a jojo». Джо отказался от обеих песен и заявил Клоду, что мог и сам написать нечто подобное. Прошло несколько месяцев, и в августе Жак Пле спросил у Клода, что нового он написал. Клод показал ему две песни, от которых отказался Джо. Воодушевленный Жак воскликнул: «Я уже два месяца ищу песню, которая могла бы повторить успех «L`Amerique», и вот, наконец, нашел!» «Прекрасно, Жак, есть только одна проблема: Джо отказался от этих песен!» «Он сошел с ума!.. Но не беспокойся, Клод, я этим займусь…» После долгих споров и уговоров Джо, наконец, согласился взять в свой репертуар песни Лемеля, внес поправки в мелодии и слова, а также изменил название одной из песен – «Les filles que l`on aime» превращается в «La fleur aux dents». С Джо нелегко было работать - он был настолько же дотошным и мелочным в работе, насколько очаровательным в жизни. Пьер Деланоэ и Клод Лемель называли его блистательным занудой.
Альбом вышел в начале декабря и побил все рекорды продаж - за 10 дней диск стал золотым. Радиостанции получили два рекламных сингла. CBS напрягала все силы. Джо подписывал новые контракты. Он впервые отправился на гастроли в Африку. Переговоры о турне вел Чарли Маруани, а организовал его Жерар Сайаре, который запланировал поездку в 10 стран на 21 день. 1 декабря Джо в компании своего менеджера Пьера Ламброзо и восьми музыкантов покинул Францию. Впереди у него был напряженный тур с короткими остановками в изнуряющем климате. За Джо повсюду следовали его французские фанаты. Вернувшись в Париж, Джо едва успел отметить Рождество и уехал в Германию. В Берлине он пел по-немецки и укреплял свои позиции восходящей мировой звезды.
4 января 1971 года в продажу поступил сингл «La Fleur Aux Dents». К этому времени насчитывалось уже шесть золотых дисков Джо. Ему самому с трудом в это верилось. 6 января он вместе с Жаком уехал в США, где случайно встретил своего отца с женой Мелиной Меркури. Во время ужина с директором международного отдела CBS Солом Рабиновичем Джо познакомился с импресарио Полом Розеном, который должен был заняться его карьерой в Америке. Впрочем, из этого ничего не вышло. 27 января в Даву Джо снова пел по-немецки. Он записал 4 песни – «La Fleur Aux Dents», «Melanie», «Le Cadeau De Papa» и еще одну песню, написанную немецкими авторами. Выбившись из сил, Джо уехал с Мариз в Куршевель. В апреле Джо снова побывал Германии, на этот раз в Мюнхене. Он уже неплохо знал эту страну, и Германия принимала его безоговорочно. В июне во Франции вышел сингл «L`equipe a Jojo», а Джо записал к лету четыре новые песни. Из двух дисков, вышедших в июле, имела успех только песня «Fais un bise a ta maman».
В ноябре Джо записал альбом, состоявший из по большей части французских песен, одна из которых была написана Мишелем Маллори и Элис Дона и аранжирована Альфредо де Роберти. Новый альбом содержал лишь пару потенциальных шлягеров. Между Джо и его продюсером Жаком возникло временное напряжение. К счастью, за рубежом дела у Джо складывались более чем удачно. 15 ноября песня «Das sind zwei linke schuh» после 12 недель в хит-параде Германии поднялась на двадцать первое место. Немецкие женщины обожали Джо - в белых брюках, облегающих его длинные ноги, и расстегнутой на груди рубашке, он выглядел очень привлекательно, сводя с ума жительниц Баварии и Берлина. В компании Карлоса и Бернара Лелу Джо на несколько дней уехал в Джерба, а 9 декабря он и Мариз пригласили Жака и Колетт Пле в Марокко, чтобы восстановить отношения после небольшой ссоры. Вскоре все сложности оказались забытыми навсегда.
Начало 1972 года ознаменовалось тем, что ни одна песня с нового альбома не попала в хит-парады, и в CBS переиздала сингл с хитом прошлого лета. Впервые в карьере Джо наступил спад. В ожидании лучших дней с 17 по 20 апреля Джо записал альбом для немецкого рынка с дюжиной песен на немецком языке. Это был рекорд. В мае на французский рынок вышел сингл «Taka takata», который имел значительный успех. Джо под нажимом Мариз отправился в очередное турне, на этот раз - по затерянным в океане островам и удаленным территориям: в программе гастролей были Иль-де-Реюньон, Мадагаскар и Джибути. На несколько дней Джо вернулся в Париж, после чего уехал в Новую Каледонию. Джо повсюду сопровождал его менеджер, Пьер Ламброзо, восемь музыкантов и три бэк-вокалистки, а также Бернар Лелу, который делал фотографии для «Salut Les Copains», и Мариз, не любившая разлучаться с мужем. После серии концертов на Таити Джо и Мариз двенадцать дней отдыхали на островке Тахаа неподалеку от Папеэте. Джо, очарованный прекрасной природой острова, купил восемь гектаров земли с километровой полосой песчаного пляжа. Отныне он проводил отпуска только здесь.
В июне Джо опять отправился в США. В Калифорнии он записал три песни для американского рынка, в том числе «Vaya na cumana» на английском языке. Едва вернувшись во Францию, он снова собрался в путь, его ждало очередное летнее турне. В сентябре, в то время как Джо снова записывал песни на немецком языке, «Taka Takata» неожиданного для него самого оказалась в хит-параде Германии на 50-м месте. В один из уик-эндов в Довиле у Пьера Деланоэ Джо открыл для себя гольф - спорт, сразу его захвативший. С тех пор он повсюду возил с собой клюшки и регулярно посвящал любимому спорту свободное время. Два года спустя он даже принял участие в одном из турниров в паре с чемпионом Арнольдом Палмером.
В ноябре, по традиции, был записан новый альбом. Пле и Дассена ожидал сюрприз: Артей продемонстрировал им новый инструмент, который заменял музыкантов - синтезатор. Все вместе они с интересом его осваивали. В готовящемся альбоме были только новые песни, среди которых выделялись две обработки – «La Complainte de l`heure de pointe» и «Le moustique». Дассен также был в восторге от обработки песни Гутри и Гудмена «Salut Les Amoureux», которая вскоре стала хитом. Выход альбома был назначен на декабрь, а в ноябре CBS переиздала сингл «La Bande a Bonnot». Заглавная песня с альбома, «La complainte de l`heure de pointe», вышла синглом в то время, когда вся Франция делала покупки к Рождеству.
В 1973 году Джо отправился на каникулы в Куршевель, а CBS выпустила два сингла с песнями из нового альбома – «Le Moustique» и «Salut Les Amoureux». Премьера этих песен половину страны свела с ума, а в другой наделала много шума. Вторая песня стала одним из легендарных хитов Джо. Вслед за Францией в марте Германия также сошла по Джо с ума. Он записал немецкую версию «La Complainte De L`Heure De Pointe».
Когда он отправился в очередное турне по Франции, Мариз ждала ребенка. После десяти лет совместной жизни они были счастливы и с нетерпением ждали осуществления своей самой большой мечты. Счастливый Джо принял решение переехать за город. Он купил участок земли в западном пригороде Парижа и начал строить там дом. Чтобы наблюдать за ходом работ, а также вывезти будущую маму на свежий воздух, необходимый малышу, Джо снял дом в Сен-Ном-ла-Бретеш, неподалеку от гольф-клуба. Мариз следила за строительством дома в лесном массиве в Фешероль. Дом стоил Джо и Мариз целого состояния. В мае Джо опять побывал в Лондоне. С помощью Артея и Пле он записал две новые песни, ставшие результатом совместного творчества Лемеля и Деланоэ. Одна из них, «La Chanson Des Cigales», должна была стать своего рода «логическим продолжением» «Le Moustique», но оказалась практически незамеченной. В другое время этот кризис, подобные которому не миновали ни одного из величайших певцов, поверг бы Джо в депрессию, но он должен был вскоре стать отцом, и профессиональная деятельность отошла для него на второй план. В июле Мариз отдыхала в Довиле, а Джо отправился на Таити. Он был очарован этим островом. Предлогом для этой поездки служило намерение проследить за строительством бунгало на купленном участке. На август было запланировано турне по Франции. Тем временем Джо чувствовал себя не очень уютно, не имея в запасе ни одного свежего хита.
Осенью разразилась самая страшная драма, которая могла произойти с молодыми родителями. Мариз преждевременно родила мальчика, Джошуа, который умер через пять дней. Джо чувствовал, что его жизнь начала рушиться. Ничего уже не могло быть, как раньше. У него началась тяжелая депрессия. Карлос, близкий друг, с которым они не раз вместе ездили в турне, старался поддержать Джо. Джо писал для него целый альбом и отдал ему песни, которые не смог петь сам. Так родилась песня «Une Journee de Monsieur Chose». Одновременно Джо должен был готовиться к записи своего нового альбома, хотя CBS, чтобы заставить публику немного потерпеть, выпустила в сентябре двойной сборник. Джо с головой бросился в работу - ничто другое не могло отвлечь его, помочь ему не сорваться и не сойти с ума. Со своим другом и фотографом Бернаром Лелу он поехал в Лас-Вегас, где они сделали серию снимков в каньонах. В ноябре состоялись записи в Лондоне и в Даву, в декабре был выход нового альбома. Среди новых песен почти не было потенциальных хитов, за исключением разве что «Fais-moi de l`electricite». Среди имен авторов песен альбома были имена Даниэля Вангарда и Элис Дона.
Но в январе 1974 года вышел сингл с песнями из нового альбома – «Quand On A Seize Ans» и «A Chacun Sa Chanson». Песни прошли незамеченными, и CBS выпустила новый сингл с «Les Plus Belles Annees De Ma Vie» и «Fais-Moi De L`electricite». Результат был не намного лучше. Джо нужно было найти силы, но пока у него куда лучше получалось писать для других, например, для Карлоса. Джо создал для него потрясающие хиты, такие как «Senor Meteo» и «Le Bougalou Du Loup-Garou» (последний - в соавторстве с Клодом Боллингом). Джо и Дольто-младший даже записали дуэт, «Cresus et Romeo».
19 февраля Джо выступил в «Олимпии». В концерте приняли участие оркестр из семнадцати музыкантов под управлением Клода Ганьяссо, десять танцовщиц, пять бэк-вокалисток… и лассо. На этот раз концерт Джо записывался с целью выпуска «живого» альбома. На концерте звучали два попурри, одно из них состояло из американских шлягеров сороковых годов. 13 марта в студии Клюгер в Брюсселе Джо записал три песни на немецком языке: «Quand on a seize ans», «La derniere page» и «A chacun sa chanson», не имевшие в Германии большого успеха. Ему необходимо было найти очередной летний хит. Джо безуспешно записал две песни. Пле также был одержим навязчивой идеей поиска хита. Во время летнего турне Джо исполнял хиты прошлых лет. Ностальгическая атмосфера на концертах немного удручала Джо. Осенью, несмотря на переезд в новый дом в Фешероль, всеми любимый артист начал хандрить. Как в семье, так и в работе у него все шло кувырком. Пле пытался его расшевелить, но Джо уже не так верил в свои силы. Его карьера после нескольких ярких вспышек вошла в обычный ритм. Но Жако не унимался, он продолжал думать о будущем альбоме и подгонял авторов и аранжировщиков. В ноябре он принял решение взять нового звукоинженера - Джона Максвита. Альбом вышел в конце ноября. Две песни сразу обратили на себя внимание: «Vade Retro» и «Si Tu T`appelles Melancolie». Сразу же вышел сингл с этими песнями. К Джо возвращалась популярность.
На дворе стоял март 1975 года, и Жак Пле усиленно искал возможность повторить успех последнего сингла. Он прослушивал огромное количество музыкального материала, отыскивая ту самую песню, которой суждено было стать очередным летним хитом Джо. Время летело незаметно, и вот произошло чудо. В начале мая, слушая очередную подборку песен на CBS, Жако обратил внимание на песню итальянской группы «Albatros». «Africa» была произведением Тото Кутуньо и хорошо известного среди французских артистов Вито Паллавичини. Песня исполнялась на английском языке. Пле приехал к Дассену и заставил его немедленно прослушать диск с этой песней. Джо пришел в восторг и взялся переделать песню, в то время как Пле договорился о записи в лондонской «Лэндсдаун Студио», забронировал авиабилеты в Лондон, поручил Лемелю и Деланоэ как можно скорее написать французский текст. Прошло всего несколько дней, и Джо был готов записывать голос в студии CBE у Бернара Эстарди, одного из лучших инженеров звукозаписи во Франции. Эстарди, как никто другой, умел передать особенности голоса и манеры лучших французских певцов. Прекрасная мелодия, тщательно продуманная аранжировка, текст с речитативным вступлением и название, придуманное Деланоэ - и на свет появилась песня «L`ete Indien». 27 мая французские радиостанции буквально взорвались. 6 июня вышел диск. Но Пле хотел сделать как можно больше, и 24 и 25 июня Дассен записал немецкую и итальянскую версии «L`ete Indien». Затем появилась испанская версия, чуть позже, 3 сентября, английская. «Индейское лето» становилось больше, чем просто летним хитом, это был самый потрясающий успех за всю десятилетнюю карьеру Джо. И не только во Франции. 2 августа песня вошла в хит-парад Голландии, продержалась там пять недель и достигла 22 строчки. Немецкая версия держалась в хит-параде Германии 14 недель и достигла 28 места. На немецком рынке пользовалась популярностью также французская версия, которая продержалась в хит-параде две недели на 47 месте. Не говоря уже об Испании и латинской Америке, которые все же не смогли устоять перед Джо. В конце концов, диск вышел в двадцати пяти странах и, в отличие от оригинальной версии, везде имел огромный успех - случай беспрецедентный. CBS выпустила в сентябре двойной сборник и одновременно «Album d`or». Джо был по-прежнему в блестящей форме, записывая хит за хитом. В новом альбоме, записанном, как всегда, между Парижем и Лондоном, была масса блестящих хитов: «Et si tu n`existais pas», «Il faut naitre a Monaco», «Ca va pas changer le monde», «Salut». Диск вышел в декабре и побил во Франции рекорды продаж, так же как вышедший в январе сингл с «Ca va pas changer le monde» и «Il faut naitre a Monaco».
В марте 1976 года на CBS вышел новый сингл, на этот раз с «Salut» и «Et si tu n`existais pas», и успех не заставил себя ждать. Джо продолжал активно работать за границей. Начиная с 10 апреля, песня «Ca va pas changer le monde» пять недель держалась в хит-параде Голландии. Результатом было 23 место. CBS объявила, что за свою карьеру Джо продал уже 20 миллионов дисков. Это было невероятно. Ближе к лету Джо записал «Il etait une fois nous deux», пластинка вышла в июне и вскоре вошла в число летних хитов. 6 июля состоялась запись «Ca va pas changer le monde» и «Et si tu n`existais pas» на испанском языке.
После невероятно удачного года последовало триумфальное турне Джо совместно с группой Martin Circus. В сентябре CBS выпустила новый двойной сборник, «Grands succes volume3». Начиная с октября, Джо занялся подготовкой нового альбома. В Лондоне Артей дирижировал оркестром из шестидесяти музыкантов и двадцати четырех хористов. Пле заказал Кутуньо и Паллавичини соответствующую мелодию. Так родилась «Le Jardin du Luxembourg», песня длиной в 12 минут, сначала отвергнутая радиостанциями. Пле решил выпустить рекламный сингл с пояснениями. Из-за своей продолжительности «Le jardin du Luxembourg», но также «A toi» и «Le cafe des 3 colombes», требовали записи новых версий.
Но, несмотря на помехи, вышел сначала альбом, затем сингл «A toi» и «Le cafe des 3 colombes», и оба диска пользовались большим успехом. Великолепные слоу Дассена звучали во всех дискотеках. В марте и апреле 1975 года, снова в студии CBE, Джо записал два новых произведения блистательного итальянского тандема. Сингл с песней «Et l`amour s`en va» вышел в мае и мгновенно раскупался, подхваченный волнами диско. Джо продолжал писать для Карлоса, и новая песня «Le big bisou» стала хитом. Команда CBS тем временем пополнилась молодой певицей американского происхождения, у которой много общего с Джо - Джин Мансон. Они вскоре стали настоящими друзьями.
Семейная жизнь Джо и Мариз вконец разладилась, и 5 мая они объявили о своем разводе. Через несколько дней Джо и Джонни Холлидей отправились в морской круиз, после которого Джо записал испанские версии песен «Le Jardin du Luxembourg» и «A toi». Обе песни имели успех в Испании и Латинской Америке. В сентябре вышли два сборника, а в декабре Джо продолжил записывать прекрасные баллады-слоу. На новом альбоме выделялась песня «Dans les yeux d`Emilie», вышедшая синглом. Альбом «Les femmes de ma vie» посвящался всем женщинам, сыгравшим важную роль в судьбе Джо, особенно его сестрам Рики и Жюли и его новой подруге Кристин. Среди имен авторов песен нового диска фигурировало новое имя - Ален Горагер, бывший соавтор Генсбура.
14 января 1978 года в Котиньяке Джо женился на Кристин Дельво. Среди приглашенных были Джин Мансон, Серж Лама и Карлос. 4 марта песня «Dans les yeux d`Emilie» вошла в хит-парад Нидерландов. В июне Джо и его мачеха Мелина Меркури записали дуэт на греческом языке для фильма Жюля Дассена «Cri des femmes». Незадолго до этого, в апреле, Деланоэ и Лемель сделали французскую версию знаменитой песни Боба Марли «No woman, No cry». Впервые Джо исполнил песню в стиле рэгги.
Лето Джо провел рядом со своей женой, которая была беременна. В сентябре компания CBS выпустила два сборника: третья часть серии компиляций и коллекция из трех дисков.
14 сентября 1978 года, ровно через восемь месяцев после свадьбы Джо и Кристин, родился их первый сын Джонатан.
Джо чувствовал себя счастливейшим человеком. Он собирался записывать с итальянской певицей Марчеллой музыкальную пьесу «Little Italy» на двух языках, французском и итальянском для французского и итальянского телевидения. К сожалению, великолепный проект Марити и Жильбера Карпантье так и не был реализован. Материал для пластинки был записан, но она так и не поступила в продажу, а Джо вскоре отправился на гастроли в Канаду. В октябре и ноябре он много работал, не испытывая прежнего интереса к происходящему. Он был полностью поглощен своей семейной жизнью, при этом записал две песни на английском языке – «La beaute du Diable» и «Darlin». Для сингла, который должен был выйти одновременно с альбомом «15 ans deja», Джо выбрал «Darlin». Песни на английском языке были на пике популярности во Франции. Шейла, Жюве, Серрон, Карен Шерил, все самые популярные исполнители пели по-английски. Пластинка на английском языке не произвела на публику особого впечатления, и единственной песней, вызвавшей оживление, оказалась «La Vie Se Chante, La Vie Se Pleure», написанная Деланоэ и Лемелем. В январе она вышла синглом и оказалась единственным хитом в альбоме, над которым работали такие известные авторы, как Элис Дона, Тото Кутуньо, Дидье Барбеливьен и Вильям Шеллер.
Когда новогодние праздники 1979 года остались позади, Джо продолжил работу, удвоив усилия. Песня «Darlin» за две недели достигла 49 места в хит-параде Германии. 14 февраля он записал испанские версии «La Vie Se Chante, La Vie Se Pleure» и «Si Tu Penses A Moi». Отныне Джо больше внимания уделял своей карьере в Латинской Америке, нежели на Пиренейском полуострове. В начале апреля CBS выпустила новый сингл с песней из последнего альбома, «Cote banjo, cote violon», в ожидании, когда Джо запишет новые песни к лету. Личная жизнь отнимала у него много времени, но в мае он все же записал песню «Le Dernier Slow», вышедшую на сингле и ставшую хитом. Под нее танцевали влюбленные на всех дискотеках.
Успех Джо в Латинской Америке не ослабевал. 10 августа Джо вылетел в Чили, но самолет вернулся в Аргентину, так как аэропорт чилийской столицы не дал разрешения на посадку из-за сильного тумана. В конце концов, самолет совершил посадку в Сантьяго, где потрясенный Джо увидел на своем концерте людей, певших его песни по-французски. На местном телевидении он исполнил «A Ti», и очарование «латинского любовника» не знало границ.
В июле 1979 года Джо Дассен впервые посетил СССР. Его пригласили на открытие гостиницы «Космос» в Москве.
14 августа он вернулся в Аргентину, и вновь последовал триумф. В королевстве танго потрясающее слоу, сделанное во Франции, пользовалось огромной популярностью. 16 августа Джо приехал в Лос-Анджелес записывать альбом, аранжировки для которого делал Майк Атли. Пока музыканты записывали мелодии Джима Кроса, Эрика Клэптона и Тони Джо Уайта, Джо уехал на Таити. Вернувшись, он записал вокальные партии на французском и английском языках в «Девоншир Саунд Студио». К большой радости Джо, Тони Джо Уайт, которым он искренне восхищался, записал для его альбома партии гитары и губной гармоники, а также сделал английскую версию песни, написанной Клодом Лемелем. Песня «Le Marche Aux Puces» cтала «The Guitar Don`t Lie». Осенью альбом «Home Made Ice Cream» вышел в Канаде, а Кристин, жена Джо, ждала второго ребенка. В конце 1979 года отношения супругов расстроились. Жизнь супруги эстрадной звезды оказалась для Кристин испытанием, которого та не выдержала. Почти перед самой смертью Кристин Дельво-Дассен в одном из интервью созналась в том, что принимала наркотики и алкоголь ещё во время первой своей беременности, и лишь огромными усилиями врачей ей удалось сохранить здоровье ребёнку. Джо в тот момент безумно любил Кристин, прощал ей многие слабости, на многое закрывал глаза и позволял жене распоряжаться всеми деньгами, сборами от концертов, туров и продаж записей его песен. В ответ Кристин устраивала ему сцены с громким хлопаньем дверей, припадками ревности, упреками за длительное отсутствие, поздние возвращения с концертов, письма и фото поклонниц. Джо уставал от этих ссор не меньше, чем от работы над песнями и от бесконечных гастролей. Он подал на развод и встретил Рождество со своим сыном Джонатаном без друзей и шумного праздника.
11 января 1980 года во Франции вышел альбом «Blue Country». Критика приняла диск восторженно. 26 января в Монреале Джо заново записал четыре песни из альбома. В 1980 году он пел только по-английски. 18 февраля вышел рекламный сингл, а вскоре после этого Джо сделал перезапись песни «Home Made Ice Cream», за которой последовали три другие песни. 11 марта CBS выпустила сингл с «Faut Pas Faire De La Peine A John», обработкой песни Элвиса Пресли.
31 марта Джо снова появился в студии Бернара Эстарди на улице Шампионне. Он переделал английские версии пяти песен из последнего альбома. Еще три песни были записаны 1 и 2 апреля. У Джо был материал для выпуска нового англоязычного альбома. CBS выпустила сингл «The Guitar Don`t Lie», но не торопилась с выпуском альбома. Джо ждал вердикта публики, и состояние его здоровья оставляло желать лучшего. Проблемы и неприятности преследовали его. В июле у Джо случился инфаркт. Его отправили в больницу Нейи. 26 июля, за несколько дней до отъезда на Таити, его навестил Жак Пле, дружба с которым с годами стала только крепче.
В Лос-Анджелесе Джо настиг новый приступ. Ему следовало внять грозному предостережению и быть более осторожным, но он продолжал заниматься саморазрушением. Приехав на Таити со своей матерью Би, с двумя детьми и с другом Клодом Лемелем, Джо пытался забыть о проблемах и начать новую жизнь. Но судьба отказала ему в этом. 20 августа в ресторане «У Мишеля и Элиан» Джо скончался от сильного сердечного приступа.
Сразу после того, как трагическая новость обрушилась на Францию, на всех радиостанциях зазвучали песни Джо. Пока пресса пыталась разобраться в случившемся и понять, что же произошло с Дассеном, потрясенная публика стала активно покупать его диски. В сентябре вышло сразу несколько сборников, в том числе коллекция из трех дисков, посвященная памяти Джо. Отныне сборники выходили каждый год, ведь Джо был не просто певцом. Он стал общественным феноменом.
С 1981 по 1985 год в музыкальных магазинах было продано много дисков Джо, особенно в 1982 году, когда вышел сингл «A mon fils» и в 1983 году, когда CBS переиздала «L`ete Indien» и «A toi», не говоря уже о многочисленных сборниках и переизданиях альбомов.
Между 1986 и 1990 годами первые компакт-диски все изменили на музыкальном рынке. Казалось, что песни Джо будут забыты. Но появился первый лазерный сборник «Une heure avec Joe Dassin». Жак Пле и Мариз Массьера, первая жена Джо, написали книгу о нем. Вскоре на компакт-дисках вышли альбомы Джо и первая полная коллекция на 9 дисках, а также сборник видеозаписей, сингл «L`ete Indien» и мегамикс. На телевидении вышла программа памяти Джо, «Un ami revient».
Между 1990 и 1995 годами диски Кабреля, Гольдмана и Дассена занимали во Франции первые места по продажам. Жак Пле был счастлив, узнав, что самый популярный французский рокер Джонни Холлидей записал песню «The Guitar Don`t Lie», ставшую в новой версии «La Guitare Fait Mal». Это было лишнее доказательство тому, что Дассен на десять лет опередил свое время. В 1993 году молодые французские артисты, в том числе Jean-Louis Murat, Bill Pritchard, Les Innocents, записали двойной альбом в его честь.
Джо Дассен был похоронен на еврейском участке «Beth Olam Mausoleum» кладбища Hollywood Forever в Голливуде, где ранее были похоронены его бабушка и дедушка. | | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
 Зыкина Людмила Георгиевна
Народная артистка СССР (1973)
Народная артистка Азербайджанской ССР (1973)
Народная артистка Удмуртской АССР (1974)
Народная артистка Узбекской ССР (1980)
Народная артистка Республики Марий Эл (1997)
Заслуженная артистка Бурятской АССР
Кавалер ордена «Знак Почёта» (1967)
Кавалер ордена Ленина (8 июня 1979)
Герой Социалистического Труда (Указ Президиума Верховного Совета СССР от 4 сентября 1987)
Кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством» III степени (25 марта 1997) — за заслуги перед государством и большой личный вклад в развитие отечественного музыкального искусства;
Кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени (10 июня 1999) — за выдающиеся заслуги в области культуры и большой вклад в развитие народного песенного творчества;
Кавалер ордена Святого Андрея Первозванного (12 июня 2004) — за выдающийся вклад в развитие отечественной культуры и музыкального искусства;
Кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством» I степени (10 июня 2009) — за выдающийся вклад в развитие отечественной музыкальной культуры и многолетнюю творческую и общественную деятельность;
Награждена медалью «50 лет Победы в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» (1995)
Награждена медалью «В память 850-летия Москвы» (1997)
Награждена медалью «Ветеран труда»
Лауреат VI фестиваля молодёжи и студентов в Москве (1957)
Победительница Всероссийского конкурса артистов эстрады (1960)
Лауреат Ленинской премии (1970)
Лауреат Государственной премии РСФСР имени М.И.Глинки (1987)
Лауреат премии Святых равноапостольных Кирилла и Мефодия (1998)
Лауреат премии «Овация» (1999, 2004)
Награждена почётной грамотой Правительства Российской Федерации (1999, за большой личный вклад в развитие отечественной музыкальной культуры и многолетний творческий труд)
«Песня, созданная народом, — это бесценное наше богатство. Она будит в нас чувства гордости, любви к Родине. В ней — душа народа, жизнь народа во всем многообразии. Что может быть прекраснее раздольной русской мелодии, родившейся на великой земле, у великого народа». Людмила Зыкина.
«Я ни разу не вышла на сцену, не помолившись Господу Богу, а если вдруг забуду, то потом, когда пою, у меня возникает ощущение, что голос звучит плохо из-за того, что я не попросила благословения у Всевышнего». Людмила Зыкина.
Людмила Зыкина родилась 10 июня 1929 года в подмосковном селе Черемушки, ставшем теперь районом Москвы. Ее отец Георгий Петрович Зыкин был рабочим на хлебозаводе, а мама Екатерина Васильевна Зыкина работала санитарка.
Мама Зыкиной долгое время скрывала от дочери информацию о том, что их семья скрывалась от преследований. Зыкиных три раза раскулачивали. Четыре дяди Зыкиной по материнской линии были расстреляны. Оставшиеся родственники сбежали из деревни, оказались в Москве – и только поэтому уцелели. О своих родителях Зыкина позже вспоминала: «Я любила свою маму. Она была из большой крестьянской семьи, всю жизнь работала в больнице санитаркой. Очень любила мужа, моего отца, и прощала ему многое. А он погуливал. И когда ей об этом рассказывали, она отвечала: «Вы что, мне завидуете? Его хватает на всех, а больше всего на меня». Отец это ценил. Он берег семью и заботился о нас». Семья Зыкиных жила, не имея достаточных средств. Одеваться Людмиле хотелось красиво, а денег на наряды не было. Отец как-то сказал дочери: «Зарабатывай сама». И Люся совершила поступок, которого позже очень стыдилась. Она тайком брала у отца деньги, пока не накопила нужную сумму и не купила новые туфли. Отец позже все узнал и простил дочку.
О своем детстве Людмила Зыкина в автобиографической книге «На перекрестках встреч» рассказывала: «Мои певческие «университеты» начались в работящей, уважающей любой труд семье. И с первых шагов, с первых звуков, с первых осознанных слов я полюбила песню. Бабушка моя была из рязанского песенного села, знала сотни припевок, частушек, свадебных, хороводных песен, заплачек и шутовин. Мама тоже любила и умела петь. И отца моего они в дом приняли по главному для них принципу — он понимал пение и пел сам, пел всегда — когда грустно и когда радостно. Бывало, соберутся у нас в доме соседи — без повода даже, не по праздничным дням, а просто так — и говорят: давайте, Зыкины, петь. И как же пели, какими соловьями разливались! Бабушка замолчит, вступит мама, отец ей вторит. Потом и я подпевать начала. И старшие мои, все мастера пения, останавливались, чтобы послушать девчонку — уважали песню. Не было у нас такого в доме, чтобы поющего перебили, не дослушали, помешали ему вылить в песне всего себя. У нас поющий всегда считался исповедующимся, что ли, открывающим себя людям. И это доверие никак нельзя было оскорбить».
Зыкина с детства участвовала в самодеятельности, играла на баяне и гитаре, ее сольный дебют состоялся в шесть лет. В Доме пионеров она спела романс «Белой акации гроздья душистые». Правда, по собственному признанию, становиться певицей она не собиралась: «Мечтала о самолетах, очень хотела пойти в летчицы. Даже с парашютной вышки прыгала. Я вообще росла отчаянная. На мотоцикле гоняла, футбол любила, волейбол».
О своей любви к пению Людмила Зыкина также рассказывала: «Бабушка и мама привили мне любовь к пению на природе, без аккомпанемента, как бы «про себя», негромко. Однажды на рассвете в летнем лесу под Москвой я пела очень тихо... А вечером девушки, работавшие на ближнем поле, сказали мне, что слыхали каждую нотку. Лесок-то был березовый! Когда возле берез поешь чуть ли не шепотом, голос кажется звонким».
До начала Великой Отечественной войны Людмила Зыкина училась в школе рабочей молодежи. Когда началась Великая Отечественная война, Зыкиной было 12 лет. Вместе со взрослыми в 1941 году она дежурила по ночам на крышах домов - сбрасывала зажигательные бомбы, которыми фашисты бомбили столицу. Тогда же Людмила пошла работать на завод имени Орджоникидзе. Для чего приписала себе при трудоустройстве несколько лет. Позже она рассказывала: «Я пришла к маме и сказала ей, что я завтра выхожу на работу. Она спрашивает - на какую еще работу? Я объясняю, что - токарем на завод». На заводе Зыкина получила третий разряд и была удостоена почётного звания «Заслуженный орджоникидзовец». По вечерам после работы на заводе 12-летняя Людмила бежала в госпиталь и пела для раненых солдат. Однако продуктовый паек на заводе был скудный, а условия работы очень суровые. Когда однажды на побывку с фронта вернулся отец, он просто не узнал свою дочь - такой худой и изможденной она была. И он уговорил свою знакомую, директора булочной, взять Людмилу к себе на работу. Там Зыкина проработала чуть меньше месяца. Затем она устроилась на работу в пошивочную мастерскую в больнице имени Кащенко, благо любовь к шитью ей еще в детстве привили бабушка и мать. Также ей довелось поработать санитаркой в подмосковном военно-клиническом госпитале.
Не забывала Людмила и о творчестве. Едва выдавалась свободная минута, она спешила с подругами в клуб, выступала в художественной самодеятельности. Правда, любимым видом творчества Зыкиной в то время было отнюдь не пение, а танцы. Глядя на то, как лихо она отплясывает, подруги уверенно заявляли: «Быть тебе, Люся, плясуньей!». В фойе кинотеатра «Художественный» она перед фильмом танцевала чечетку. За вечер такой работы ей давали буханку хлеба.
Но судьба распорядилась по-своему. Из мемуаров Зыкиной: «Актеры, считала я тогда, - это особый, избранный народ, и внешне красивый, и обязательно одаренный, и все ими восхищаются». Однажды, гуляя по Москве, Люда Зыкина с подружками увидела объявление о наборе в хор имени Пятницкого. На предложение подруг ответила: «Если поступлю, покупаете мне шесть порций мороженого». Вот так, на спор, в 1946 году Людмила Зыкина прошла конкурс в знаменитый хор, ставший для нее прекрасной певческой школой. Владимир Захаров, руководитель хора, ее тогда спросил:
- Ты где работаешь?
- В швейной мастерской.
- Переходи к нам.
- А у вас разве есть пошивочная? Ведь надо ж голубую кровь, чтоб в артисты.
Комиссия рассмеялась.
- Да речь не об этом. Петь в хоре будешь.
- Подумаешь, артистка! Лучше б стирать как следует научилась!
Так откликнулась бабка Зыкиной на это известие.
Зыкина была безусловным самородком. Но на одном таланте далеко не уедешь. Когда ее в хоре учили, никто с начинающей певицей не миндальничал: «Вы же на концерте не пели, а вчерашнюю прокисшую кашу ели. Вам и не хочется есть, а надо, заставляют. Так вы и пели - с кислым видом», - говорил суровую правду в лицо Зыкиной руководитель хора Захаров. И Зыкиной приходилось работать над собой. Лидия Русланова ей однажды сказала: «Девочка, ты спела «Степь», а ямщик у тебя не замерз. Пой так, чтоб у всех в зале от твоего пения мурашки побежали. Иначе - и на сцену не стоит выходить».
Но в 1949 году из-за потрясения от смерти матери у Зыкиной пропал голос. Она ушла из хора и устроилась на работу в Первую образцовую типографию, где ее сразу выбрали комсоргом. Характер, темперамент и запас энергии Зыкиной были заметны всем вокруг невооруженным глазом. В совсем юном возрасте Зыкина придумала себе упражнение, чтоб тренировать волю: заходила в речку со страшными пиявками и, стоя там, считала до трехсот. Кроме пиявок, увлекалась парашютами: прыгала с парашютной вышки в парке. Если дома ее ласково звали Милуша, то на улице более сурово - Зыка.
Вскоре голос вернулся, и в 1951 году Людмила Зыкина пошла в Хор русской народной песни Всесоюзного радио к его руководителю Николаю Кутузову. Зыкина попросила ее прослушать, хотя и знала, что вакантных мест в его коллективе нет. Но Кутузов согласился. Зыкина так хорошо спела, что Кутузов принял ее в состав хора. Однако у другого руководителя хора - Анны Рудневой, поначалу было иное мнение: «В первые месяцы Люсиной работы в хоре не была уверена, что она останется певицей... знала, что за плечами у нее страх перенесенной болезни... сомневалась, будет ли Зыкина петь». Но однажды с хором приехала спеть певица Аграфена Глинкина. «Люся, слушая Аграфену Ивановну, вдруг как заплачет, - вспоминала после Руднева. - Забыть не могу этих ее слез. В тот день поняла я, что не права в своих сомнениях. Человек, так остро живущий внутри песни, так ее чувствующий, не может перестать петь».
В дальнейшем Руднева рассказывала о Зыкиной: «Через год я услыхала, что голос Зыкиной окреп, диапазон его расширился». Причем расширился до такой степени, что композитору Родиону Щедрину не оставалось ничего другого, как сказать буквально следующее: «Торжественный и светлый, широкий и сильный, нежный и трепетный, неповторимый зыкинский голос. ...Не часто природа наделяет человека таким сокровищем... Ее многогранность, непохожесть трудно поддается классификации... Голосовые возможности ее оказались поистине неисчерпаемыми». А вот что говорил Щедрин про свои сложнейшие в музыкальном смысле оратории и Зыкину: «Я написал их для особого уникального инструмента – для певицы Людмилы Зыкиной - и оркестра. Повторимы ли мои оратории с кем-нибудь иным? Не знаю. Просто не рассуждал об этом. ...Поющая Зыкина обладает редкостным сверкающим тембром - белым звуком. Здесь все вместе - голос, его звуковая сила, отношение к слову, драматическое искусство пения. Генезис этого явления непонятен, иначе его можно было бы культивировать, «воспитывать». Но «белый звук» единствен и возникает вне певческих и музыкальных школ».
Другие специалисты говорили про трехэтажность зыкинского голоса: «Свободно льющиеся верхи, красивая середина, бархатные грудные ноты нижнего регистра». Иными словами, «голос Зыкиной убедителен и в низких нотах, когда спокойно «садится» на грудь, он красив и состоятелен, когда мелодия, подобно жаворонку, взлетает в высоту. Верхние ноты в голосе Зыкиной имеют необычайно легкий полет... Голос Зыкиной создан самой природой для русской песни». Таким было мнение автора слов к песне «Оренбургский платок» поэта Виктора Бокова.
В хоре Николай Кутузов поручал Зыкиной преимущественно протяжные сольные запевы без сопровождения. Он не позволял ей петь громко и форсировать голос, заставлял вслушиваться в звучание каждой ноты, приучая певицу к тому, чтобы звуки нанизывались один на другой, что создавало впечатление беспрерывно льющейся мелодии. Когда в хоре объявили очередной конкурс на лучшее исполнение сольной песни, Людмила Зыкина решила принять в этом конкурсе участие. Она победила и стала солисткой хора. Когда Зыкина пела в хоре Пятницкого, то познакомилась со Сталиным. Как-то после концерта в Кремле Верховный главнокомандующий решил сфотографироваться с любимым ансамблем и случайно встал рядом с юной солисткой Зыкиной.
В 1960 году Зыкина стала солисткой Москонцерта. Уже будучи известной певицей, в 1960-е годы она поступила в Музыкальное училище Ипполитова-Иванова, где оттачивала свое мастерство у Елены Гедевановой, а затем поступила в Государственный музыкальный педагогический институт имени Гнесиных. «Особняком в списке моих учителей стоит Сергей Яковлевич Лемешев, с огромной душевной щедростью делившийся со мной секретами своего мастерства, — вспоминала Зыкина. — Именно он помог мне понять глубину и очарование русского романса, русской народной песни. В любой из них он находил задушевность, искренность, мелодичность, красоту. Вот почему его вокальный стиль созвучен и русской сказке, и русской поэзии, и русской живописи. А его высокий художественный вкус и такт, понимание природы песни, глубочайшее проникновение в ее смысл стали образцами для подражания у целого поколения выдающихся певцов современности. Артист умел, как никто другой, передать подлинную народность русской песни, не позволяя себе не свойственных ей эффектов. Его сдержанность, целомудренное отношение и огромная любовь к музыкальному наследию народа стали и для меня законом в творчестве».
«Основа русской школы пения, нашей музыкальной культуры — в народной песне, — говорил сам Лемешев. — А так как песня — душа народа, то в ее трактовке многое решает искренность. Без нее нет ни песни, ни исполнения. В народе много поют не так, как это делаем мы, профессиональные певцы. Но нам так петь и не надо. Мы должны исполнять песню по-своему, но обязательно так, чтобы народ ее принял за свою».
Людмила Георгиевна оказалась достойной ученицей. Ее пение было узнаваемо по одному куплету, и даже по одной строчке. Поэт Виктор Боков о творчестве певицы рассказывал: «Поет Людмила Зыкина — и мир слышит ее задушевный голос, ее глубокую грусть, ее просветленную радость! Есть что-то величавое, спокойное, уверенное, былинное в самом облике певицы, в ее улыбке, в поклоне, в манере держаться».
Всенародная популярность Зыкиной была обусловлена эмпатичной манерой ее поведения на сцене, чувством собственного достоинства и серьёзным отношением к делу. Во время пения Зыкина не делала лишних движений, попыток затанцевать, даже если песня была весёлого или шуточного характера. На лице певицы была скромная и застенчивая улыбка. Песни репертуара Зыкиной в подавляющем большинстве были спокойного размеренного темпа, без крупных скачков по голосовому диапазону, распевные, с широкой продолжительной кантиленой, спокойным мелодическим ходом. В разные годы Зыкиной были созданы тематические концертные программы «Тебе, женщина», «Вам, ветераны», «Русские народные песни», «Вечер русской песни и романса», «Лишь ты смогла, Россия» и целый ряд других программ. Главной темой творчества Зыкиной были Россия, Москва и война. В пении и сценическом поведении Зыкина олицетворяла сильную простую русскую женщину, стойкую в труде, незлобивую, сдержанную, хотя и с сильным темпераментом и могучими эмоциями — так же, как это делала в кинематографе Нонна Мордюкова, с которой Зыкину связывала личная дружба.
Репертуар певицы пополнялся из двух источников: русских народных песен и песен современных композиторов. У Зыкиной были свои принципы отбора песен и работы с ними. Она считала, что песня принадлежит певцу лишь тогда, когда он внесет в нее столько своего, что, по существу, «отбирает» ее у автора. Зыкина работала со многими авторами и композиторами. В ее программе были песни «Рязанские мадонны» на музыку А.Долуханяна, «Солдатская вдова» на музыку М.Фрадкина, «Оренбургский платок» Г.Пономаренко, многие песни Александры Пахмутовой. Многие ведущие композиторы создавали произведения специально для ее голоса.
В песнях Зыкиной отражалось все, чем жили русские люди, - радость и горе, память о пережитом, реквием погибшим и вместе с этим мощь несломленного женского характера, некрасовская старинная красота и возможность современной женщины сказать на весь мир о своих чувствах. Визитной карточкой певицы стала песня «Течёт Волга». Зыкина ее спела гораздо позже Марка Бернеса, хотя это произведение с самого его рождения предназначалось для нее. Исполнение песни долго не получалось, но настало время, и Людмила Георгиевна запела эту песню, которая теперь прочно связана с ее именем.
Композитор Родион Щедрин, написавший для Зыкиной несколько вокальных партий, рассказывал: «Голос Людмилы Зыкиной знают повсюду. Его отличают из тысячи других в самых отдаленных уголках нашей необъятной страны. Торжественный и светлый, широкий и сильный, нежный и трепетный, неповторимый зыкинский голос. Это уже очень много — не часто природа наделяет человека таким сокровищем. И этого, однако, мало. Мало, чтобы быть не просто певицей, но художником. Я убежден: Людмила Зыкина — явление в нашем сегодняшнем искусстве. Это крупная личность, яркая индивидуальность. Ее многогранность, непохожесть трудно поддаются классификации. Она может очень многое. Замечательно исполняет песни советских композиторов, поразительно поет старинные и современные русские народные песни, знает бесчисленное количество плачей, причетов, страданий, запевок, с энтузиазмом участвует в премьере нового вокально-симфонического произведения. Мы часто обращаемся к слову «талант», чтобы образовать от него прилагательное «талантливый», ставшее чуть ли не обязательным для любой рецензии. Но, говоря о Людмиле Зыкиной, мне хочется с особым смыслом произнести это слово. Именно талант характеризует все сделанное ею в искусстве. Именно талант освещает каждое ее выступление. Удивительно своеобразна и современна манера ее пения. Мы явственно слышим отголоски старинных традиций русского сольного женского музицирования: наверное, что-то «зыкинское» было в голосах предков наших сказительниц, деревенских плакальщиц — эпическое спокойствие и какая-то щемящая, отчаянная «бабья» нота. Но мы определенно слышим и интонации сегодняшней России, то, что характеризует неизменное развитие народного, доказывает, что понятие это всегда находится в движении, не стоит на месте.
В кругу друзей. Людмила Зыкина, Александра Пахмутова и Иосиф Кобзон.
Представляется интересным и умение Зыкиной разукрасить мелодию, инкрустировать ее, расписать узорами. Прием этот тоже в старых традициях русской народной музыки, но в голосе Зыкиной он приобретает такую естественность, что кажется ею рожденным. Подобное «соучастие» в творчестве — дело чрезвычайно тонкое, тактичное, требующее абсолютного вкуса. Артистка обладает и этим редким даром. К исполнительской манере певицы надо отнести и постоянную внутреннюю наполненность, содержательность. Каждая нота в ее голосе буквально удваивает, утраивает свое значение. Не случайно поэтому то напряженное внимание, которое всегда царит в зале, когда поет Людмила Зыкина. А каким смыслом наполняет певица каждую фразу народной песни, плача! По праву можно отнести к ней слова Гоголя, что «самые обыкновенные предметы… облекаются невыразимою поэзией».
Зыкина была популярна на территории всего СССР. В 1972 году Гейдар Алиев, бывший тогда первым секретарём ЦК КП Азербайджана, поздравил известную певицу со званием Народная артистка Азербайджанской ССР. Зыкина очень дружила с Юрием Гагариным, маршалом Жуковым, композитором Георгием Свиридовым и певицей Лидией Руслановой. О дружбе с Гагариным она рассказывала: «Мы очень дружили... если выпадало быть вместе в зарубежной поездке, на отдыхе или просто на концерте в Звездном - никак не могли наговориться, напеться вволю».
С Юрием Гагариным.
Людмила Георгиевна была близко знаком с министром культуры Екатериной Фурцевой. Зыкина в шутку называла ее своим «имиджмейкером»: Фурцева ругала певицу, когда та начинала полнеть, и запрещала ездить на иномарках. Людмила Зыкина любила рассказывать историю о том, как однажды знаменитый скрипач Леонид Коган подвез ее на своем новеньком «Пежо», и певица загорелась идеей купить себе иностранную машину. Чтобы не платить пошлину, необходимо было разрешение Министерства культуры. Зыкина отправилась к Фурцевой. Та возмутилась и посоветовала купить новую «Волгу». Лишь в начале 1997 года Академия культуры России, президентом которой Зыкина являлась, подарила ей новый «Мерседес». Но через два месяца его угнали прямо от подъезда Академии. И Зыкина купила себе другую иномарку - «Шевроле». Татьяна Свинкова, ее негласный секретарь, помощник и домработница, рассказывала: «Про «Волгу» и зыкинский темперамент за рулем - отдельная песня. Водить машину она начала в 1962 году. На дороге она никогда не наглела, не гоняла и никого не подрезала. Но, конечно, правила нарушала. Допустим, мы ехали куда-то и упирались в длинную очередь перед железнодорожным переездом. Она ее объезжала и вставала прямо у шлагбаума. А кто ей что-то скажет? Она же Зыкина! Иногда ее тормозили гаишники. Но, увидев, кто сидит за рулем, сразу брали под козырек и отпускали. Самое большее - просили автограф. А когда в годы перестройки были перебои с бензином, девочки с заправки на Шаховской, где она заправлялась по дороге в Мозгово, всегда держали для нее канистру 92-го. В 1995 году во время гастролей в Саратове губернатор Дмитрий Аяцков подарил Людмиле Георгиевне ее последнюю «Волгу». Там были проблемы с рулем. И ей уже стало тяжело самой водить. В 1997 году она перенесла серьезную операцию. И вообще перестала садиться за руль».
Творчество Зыкиной любил также генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Брежнев. Она была настоящей «кремлевской» певицей, и ни один торжественный концерт или прием советского времени не обходился без ее участия. При этом, участвуя во всех правительственных концертах, разъезжая по миру и прославляя советский строй, Зыкина никогда не была партийной. Она трижды писала заявление о вступлении в партию. Сначала время выбрала неудачно – как раз после развода с мужем. Ее назвали морально неустойчивой и отказали. Потом попросила, чтобы скрипачей не посылали на картошку и не гробили их руки. Не поняли и опять отказали. В третий раз написала заявление тушью, а не шариковой ручкой; попросили переписать. Решила: раз так случается, значит, не судьба быть партийной.
Зыкина не только побывала с концертами практически во всех уголках Советского Союза, но и часто выступала за рубежом. Афиши с именем Зыкиной всегда означали аншлаг. После гастролей певицы в парижском театре «Олимпия» директор этого одного из известнейших в мире концертных залов Бруно Кокатрикс написал ей записку на программке, будто рядовой зритель, не знающий, как выразить актрисе свое восхищение: «Своим голосом Вы представляете самое светлое, самое яркое искусство — искусство народной песни. Слушая Вас, хочется смеяться, плакать, любить, мечтать».
Во время любых гастролей Людмила Зыкина была крайне организована и дисциплинирована. Вот что про нее рассказывали современные продюсеры: «Несмотря на возраст, она взрослая, колоссально организованная артистка. Она не позволяет себе каких-то опозданий, которые могут быть у звезды, или какой-то там необязательности. Абсолютно четкая, партийная субординация. То есть нет слабинки абсолютно ни на что! Она к ситуации относится серьезнее, чем к себе. То есть у нас часто так, что если человек чихнул, он отменяет концерты, съемки, встречу с журналистами. Она – другая».
Мысль о срыве концерта была для нее недопустима. Однажды был назначен прямой эфир с концерта Зыкиной. Но деньги за него рабочим из технического обеспечения трансляции обещали заплатить после. Но рабочие не поверили, что долг отдадут, и потому забастовали. Все срывалось. «Мы-то, мы-то и бесплатно готовы, Людмила Георгиевна! Да вот техника пришла, тут людям сразу надо денег дать, иначе они электричество не включат, и все!» - объясняли телевизионщики. Людмила Зыкина сняла с пальца кольцо, вынула серьги из ушей и отдала: «На, все им отдай, пусть включат». «Понимаешь, это был удар ниже пояса, когда бабушка для внучка как будто снимает крестик с груди», - объяснял позже ситуацию очевидец. Пролетарии тогда зыкинское серебро не взяли и после полтора месяца терпеливо ждали денег. В год Зыкина давала в среднем 100 - 120 концертов. Из них 30 - 40 концертов были шефские, то есть бесплатные, для солдат, рабочих и сирот. Зыкина рассказывала: «Я привыкла людям доверять, и доверяю, - я ж не политикой занимаюсь, а искусством! Но если меня человек раз подвел, я от него отвернусь на всю жизнь, просто перестану замечать. Я считаю, что человек должен жить честно, правдиво, а самое главное, выполнять ту работу, на которой он работает. Служить преданно и честно, если взялся».
Начало 1970-х годов. Капитан речного парохода уступил штурвал исполнительницe песни «Течет Волга» Людмиле Зыкиной.
Успешно проходили гастроли Зыкиной и в США. «На концерты академического Русского оркестра имени Осипова приезжали русские, украинцы со всех уголков Соединенных Штатов и даже из Латинской Америки, — писала Людмила Георгиевна. — Они наперебой зазывали нас в гости, вручали визитные карточки, обижались, когда приходилось отказывать. Однажды в Сан-Франциско после концерта мне передали маленький сверток. Я развернула и увидела несколько перевязанных ниткой цветов. Служитель гостиницы протянул мне записку, которую я бережно храню. Вот она: «Людмила Зыкина! Спасибо Вам от всего сердца за незабываемую радость, которую Вы доставили своим выступлением. Примите этот скромный букетик цветов (большего позволить себе не могу, ибо уже полтора года безработный) как высший знак восхищения. Слава Родине, воспитавшей Вас! А.Савинко, Калифорния».
В 1960-е годы певица выступала перед русскими эмигрантами в Лос-Анджелесе, где познакомилась с группой The Beatles. «Я тогда про них не знала», - рассказывала Зыкина. Ей объяснили, кто это такие. А им сказали: в зале русская певица как раз обедает. Они захотели с ней спеть.
- Ну а вы?
- Я стала с ними петь «Вниз по Волге-реке».
- Ну а они?
- А они мне чуть-чуть подыгрывали.
- Говорят, они вам подарили гитару и крестик. Это правда?
- Гитару не дарили, это легенда. А подарили свой талисман, такой хороший нательный крест, из серебра. И сказали, что этот крест освященный, а мне он должен принести радость. Так он мне действительно приносит радость. Я его не на шее ношу, а вожу все время в косметичке с собой. «Битлз» - хорошие ребята. Они в ту пору мне понравились. Я вообще люблю всякую музыку, джазовую например. Битловая музыка в ту пору только начиналась, это было ново. Все мне было в диковину и интересно. Я тогда прямо аж загорелась: надо нам тоже какой-то такой акцентик внести. И я его постаралась внести в песню «Мне березка дарила сережки» - хорошая такая песня. Хорошие ребята».
С группой The Beatles.
На одном из концертов в Лос-Анджелесе за кулисы с букетом цветов к Зыкиной зашел выходец с Украины - черноволосый мужчина, владелец нескольких предприятий по производству шоколада, хорошо говоривший по-русски. Он пригласил гостью из России в ресторан и предложил выйти за него замуж. «От неожиданности я в первую минуту просто обалдела, - рассказывала Людмила Георгиевна. Спрашиваю: «С какой это стати?». «Не могу объяснить, - отвечает, - нравишься очень и очень». «Да мало ли кому очень нравлюсь, - говорю, - главное, чтобы я любила. А потом я хочу быть не только и не столько любимой - хочу быть понятой и находить в этом счастье. У меня на родине есть человек, которому принадлежит мое сердце. Так что не получается с замужеством, извините».
Зыкина пять раз ездила в Корею - сначала по приглашению Ким Ир Сена, а в последние годы - Ким Чен Ира. С Ким Ир Сеном они познакомились в Москве в 1947 году. Потом долго дружили. На праздновании 80-летия Ким Ир Сена в 1992 году она спела три песни на корейском языке. Однажды после поездки в Северную Корею Зыкина рассказывала: «Мне очень нравилось, когда у нас были большие фестивали. Праздники - 1 Мая, ноябрьские... Когда готовились к празднику, сколько было занято молодежи! Какие были прекрасные демонстрации! На Красной площади показывали такие красивые вещи! Спартакиады были - прекрасно! Это дисциплинировало. Без этого никак нельзя. Я считаю, что мы сделали большую глупость - распустили комсомол и пионерию. Потому что какие-то организации должны существовать, чтоб поддерживать дисциплину среди молодежи. И вот после - когда у нас уже не стало пионерской организации - я приехала в Северную Корею. Окна моей комнаты выходили на школу. Вы знаете, я просто рыдала, когда видела, как утром перед началом занятий они все выстраивались на линейку. В беленьких рубашечках, в юбочках черных. С красными галстуками. У меня сердце захолонуло, когда я увидела».
Популярность Зыкиной за рубежом подтверждалась многочисленными отзывами в прессе Германии, Японии, Кореи, Австрии, Франции и других стран. За рубежом русской певице аплодировали Джавахарлал Неру, Индира Ганди, Урхо Кекконен, Насер, де Голль, Луи Арагон, Жорж Помпиду, Гельмут Коль и многие другие известные политические деятели. Ее пением восхищались Чарли Чаплин, Мирей Матье, Шарль Азнавур, Марсель Марсо, Фрэнк Синатра, Сальваторе Адамо, Жан Поль Бельмондо, Фернандель, Луи де Фюнес, Марк Шагал, Рокуэл Кент, Ван Клиберн, а также участники групп BoneyM. Фирма «Мелодия» выпустила большое количество дисков, а в фондах Гостелерадио хранится более двухсот песен, спетых Зыкиной. В 1982 году Зыкина стала лауреатом приза «Золотой диск», присужденного фирмой «Мелодия», также ей был вручен «Золотой диск» в ФРГ в 1969 году.
Зыкина вела большую педагогическую деятельность: преподавала в Московском государственном институте культуры. В 1989 году Государственным комитетом СССР по народному образованию ей было присвоено ученое звание доцента кафедры «Народный хор», она преподавала в Российской академии музыки имени Гнесиных, получила ученое звание профессора. Она проводила занятия по специальности «Сольное пение» на кафедре «Хоровое и сольное народное пение» и руководила подготовкой специалистов для творческих коллективов. Она также была почётным профессором Оренбургского государственного университета, почётным профессором Ленинградского областного государственного университета, академиком гуманитарных наук Краснодарской Академии культуры и почётным профессором Московского государственного университета.
Многие из ее учеников стали лауреатами международных и российских конкурсов, заслуженными артистами и педагогами. Так, например, С.Игнатьева стала доцентом Российской Академии музыки имени Гнесиных, С.Горшунов стал лауреатом Всесоюзного конкурса «Молодые голоса» и заслуженным артистом России, Н.Крыгина была удостоена Гран-При и первой премии на Всесоюзном конкурсе «Молодые голоса» и стала заслуженной артисткой России, В.Фтоменко стала лауреатом Всероссийского конкурса артистов эстрады. И это лишь небольшая часть списка. Зыкина была постоянным членом жюри фестивалей и конкурсов различных уровней как в стране, так и за рубежом. Она была заместителем председателя жюри Второго и Третьего Всероссийских конкурсов народной песни в 1979 и 1985 году, председателем жюри Первого Московского конкурса артистов эстрады в 1979 году.
Людмила Зыкина активно участвовала в общественной жизни страны. Она была членом правления Советского фонда мира (ныне Российский фонд мира), где ее работа не раз отмечалась благодарностями и Почетными грамотами. Будучи членом Московского детского фонда имени Ленина, Людмила Георгиевна самым активным образом участвовала в судьбах воспитанников детских домов. Людмила Зыкина являлась также членом президиума Российского фонда культуры, членом Комиссии при Президенте РФ по Государственным премиям в области литературы и искусства, членом Совета по культуре и искусству при Президенте РФ. Она неоднократно избиралась народным депутатом по Московскому избирательному округу № 1. Как президент Академии культуры России Людмила Зыкина вела большую работу по открытию русской школы искусств в Германии, в городе-побратиме Москвы - Берлине. Под ее руководством в Москве было начато строительство отвечающего мировым стандартам концертного комплекса на берегу реки-Москвы.
Людмила Зыкина выступает на вручение Ленинских премий.
Еще одной стороной жизни Людмилы Зыкиной была деятельность по сохранению и восстановлению святынь Православия, возвращению к заветам русских меценатов - Мамонтова, Морозова, Третьякова, оказанию помощи престарелым и бездомным. Людмила Зыкина являлась президентом Международного общественного благотворительного фонда «Во имя мира и человека». Сотни акций милосердия, многие из которых шли непосредственно под патронажем Русской Православной Церкви, были осуществлены этим Фондом. По личной инициативе Зыкиной, в преддверии 2000-летия Рождества Христова, была издана книга-складень «Жизнь Иисуса Христа», созданная художниками творческой мастерской «Палешане». 5 января 2001 года уникальная книга была передана Святейшему Патриарху Алексию II, который дал высокую оценку изданию, лично освятив его тираж. В интервью Зыкина рассказывала: «У меня есть Николай Угодничек, я ему поклоняюсь с самого детства: это меня мама научила. Как ни посмотрю, она ему молится (икон у нас никогда не было, молилась она на угол). Господи, говорит, ну, помоги. И я перед выходом на сцену и молюсь: Господи, помоги. В молодости, когда не хватало денег, я немножко пела в церкви, в Таганке. Я иногда встречаюсь с владыками - Питиримом, Кириллом. Говорила им, что, может, надо как-то по-новому людей в церковь привлекать? На Западе в храмах даже джазовую музыку исполняют, надо бы и нам что-то новое, привлекательное придумать... Ни о чем не жалею. Потому что все, что я задумывала в жизни, все исполнялось. Бог мне всегда помогает, когда я прошу! Он выводит меня на правильный путь. Он, знаете, приводил меня к людям, с которыми я должна была общаться, а от тех, с кем мне не надо было встречаться, отводил. Я вообще-то очень суеверная, могла бы этого не говорить - а вдруг спугну?.. Но я прожила такую большую жизнь, что в общем-то мне уже ничего не страшно, даже если от меня и отвернется Господь Бог. Но я думаю, этого не случится».
Людмила Зыкина стала автором нескольких публикаций, в которых был отражен опыт ее исполнительской и педагогической работы. Ею были написаны три книги – «Песня», в которой были освещены многочисленные проблемы исполнения русской и советской песни, «На перекрестках встреч», повествующая о многочисленных встречах на творческом пути как с молодыми музыкантами, так и с выдающимися деятелями культуры и искусства и «Течёт моя Волга…», где был отражен опыт исполнительской и педагогической работы.
В 1997 году Людмила Георгиевна отметила в Кремле 50-летие своей творческой деятельности. В ходе 6-ти часового концерта от лица президента страны и правительства певицу лично поздравил премьер-министр Виктор Черномырдин. Стоит отметить, что его с Зыкиной связывала 30-летняя дружба - они познакомились, когда Черномырдин работал инженером на одном из заводов в Оренбурге, а Зыкина была там с гастролями. Виктор Степанович целовался с Зыкиной на сцене, чем вызвал переходящие в овацию аплодисменты. А потом сказал:
- Уважаемая Людмила Георгиевна, дорогая! Спасибо вам огромное, что вы есть. Величие России не только в просторах и недрах, - говорил он, готовя комплимент своей любимице. – Величие России - в ее людях. Вы - великая актриса... Низкий вам поклон от всех россиян!
Черномырдин повернулся, чтобы уйти со сцены. Зыкина его остановила:
- Обождите, не уходите. Мы с вами еще споем!
Черномырдин вернулся:
- Я могу испортить песню.
- Ничего подобного, - успокоила его Зыкина. - Издалека д-о-олго...
С Виктором Черномырдиным.
На концерте в Кремле Людмила Зыкина сменила четыре платья, последнее было расшито жемчугами, подаренные ей казаками с Кубани. В прессе было много публикаций об этом юбилейном концерте. Л.Юсипова в газете «Сегодня» писала: «Концерт оправдал ожидания: в нем были и «кич», и державность, и лояльность к властям, и дружелюбие последних, и неспешный ритм государственных торжеств, к которым привыкла эта сцена. Но главное - было еще раз продемонстрировано умение профессионально петь». Ровный и сочный голос Зыкиной с возрастом был по-прежнему необыкновенно выразителен и эмоционален. В августе 1997 года было выпущено 15 компакт-дисков, на которых была издана антология песен за 50 лет творческой деятельности Людмилы Зыкиной.
Зыкина была поклонницей балетного искусства и классической музыки. Ей нравилось слушать произведения Родиона Щедрина. Она любила выступления Майи Плисецкой, Тамары Синявской и Муслима Магомаева. Ей также нравились песни из репертуара Аллы Пугачевой и Иосифа Кобзона. О современной эстраде Людмила Зыкина рассказывала: «Мне очень нравится Люда Николаева, сама она пробивает себе дорогу. Неплохая певица Петрова, исполняет народные песни. Очень своеобразная, умная девочка. У нее есть свое что-то. На эстраде почти ни у кого нет яркой индивидуальности. Они все в одну дуду поют и все бегают по сцене, не зная зачем. Из эстрадников мне нравится разве только Вайкуле. Каждую песню она так обыгрывает, готовит ее! Она знает, зачем вышла на сцену. А ведь не сказать, что у нее большие вокальные данные. Однако на нее приятно смотреть и приятно слушать. А есть ведь певицы более одаренные, с лучшими голосами, но делают они что-то непонятное». Но иногда Людмила Георгиевна была и более категорична в своих оценках: «Эти бл..ди с голыми задами уже надоели! Так бы в морду и дала».
Свое свободное время она уделяла чтению книг. На вопрос: «Кого любите больше из писателей?», - Зыкина отвечала: «Виктора Бокова - на мой взгляд, он классик. Очень люблю Рождественского. Люблю Колю Добронравова. Эти люди отвечают сегодняшнему дню. Люблю Римму Казакову. Есть на Смоленщине хороший самодеятельный автор - Владимир Соколов. Люблю прозу: Достоевского. Очень тяжелый для меня был писатель. Я до него долго-долго доходила».
Также Зыкина любила заниматься вышиванием, рыбалкой, приготовлением разнообразных блюд. На вопрос о кулинарных предпочтениях она отвечала: « Любимое блюдо? Я как-то об этом не задумывалась... Когда каких-то людей приглашаю в свой дом впервые, то, конечно, думаю, чем их угостить: или сделать сациви, или ростбиф, или кулебяку с мясом или с капустой. (Бывавшие у нее в гостях люди отмечали, что Зыкина уважала простую еду - салат оливье или картошку-синеглазку разварную с икоркой и зеленью). А сама перешла на салаты! У меня диабет появился, на старости лет я стала сладкой. Мне можно теперь только овощные блюда. Натру морковь, положу ее на блюдо, натру яблочка, положу вторым слоем, потом капусту, потом брюковку, потом слой мелко нарезанного вареного яйца и снова овощи и заливаю сметаной, молоком разбавляю или кефиром. Такой получается овощной «наполеон».
Зыкина не видела ничего предосудительного в том, чтобы выйти замуж несколько раз. Она считала, что смена второй половины ровным счетом ни о чем не говорит и что постоянство чувств - вещь вообще редкая. И ссылалась на Белинского, что «нет преступления любить несколько раз в жизни и нет заслуги любить только один раз», на три брака Татьяны Дорониной, на четыре Эдиты Пьехи или на Элизабет Тейлор, разменявшую седьмой десяток и собравшуюся под венец в девятый раз. Зыкиной часто предлагали выйти замуж богатые и знаменитые мужчины. Но ее мужьями становились мужчины, мало известные широким массам.
Своего первого супруга – инженера автозавода имени Лихачева Владлена Позднова – Людмила Зыкина встретила в 22 года. Владлен Позднов был из хорошей семьи. Познакомилась она с ним у брата - он был другом Владлена - осенью 1951 года. Накануне Зыкина поссорилась с отцом. После смерти жены, матери Людмилы Георгиевны, он ушел к другой женщине, и она эту перемену переживала очень тяжело. Чувствовала себя в доме неприкаянной и вскоре уехала к тетке в Подольск. И встретила человека (как потом выяснилось, ждавшего этой встречи с ней полтора года), окружившего ее теплом и заботой. Мама его, Фредерика Юльевна, или мама Ляля, как они с мужем ее называли, была к невестке очень внимательна и предупредительна. Научила ее вкусно готовить, вышивать, правильно сервировать стол и другим женским заботам. Благодаря ей Зыкина обрела много необходимых жизненных навыков. В этой дружной семье Зыкина узнала, что такое подлинная интеллигентность, истинная доброта, уважительное, бережное отношение друг к другу. Они прожили с Владленом пять лет и разошлись по-хорошему. Причиной расставания стала серьезная разница в темпераменте между супругами, и проблема оказалась неразрешимой.
Спустя три года Зыкина после концерта возвращалась поздним вечером домой в троллейбусе. Она дремала в кресле. Рядом сидел симпатичный молодой человек. Зыкина вышла на остановке, и он вышел за ней. Проводил до дома, представившись корреспондентом журнала «Советский воин» Евгением Саваловым. Потом он куда-то пропал. Позже выяснилось, что он ездил в командировку по заданию редакции. Вскоре Зыкина встретила у него дома новый, 1957 год. Мама у Евгения тоже была женщина удивительная - добрая, с открытым сердцем, готовая помочь в любую минуту.
С новым мужем Зыкина пристрастилась к рыбалке, находя в ней отдушину от бесконечной гастрольной жизни на колесах. Удила рыбу на Истре, на Урале, на Волге, на Оке под Тарусой. Обожала и подледный лов. «И пусть не так уж богат был иногда лов, - вспоминала певица, - зато после дня, проведенного на снежной целине, чувствовала себя отдохнувшей, бодрой, легко дышалось, да и пелось всласть». Спустя какое-то время ей стали говорить, что в ее отсутствие - а ритм гастролей тогда стал возрастать - ее муж стал навещать какую-то женщину. Она сначала не верила, потом все, что ей говорили, оказалось правдой. И она сказала: «Знаешь что, я жить с тобой не буду, мне не хочется унижать ни себя, ни тебя. Давай расстанемся». И они расстались.
Третий муж, Владимир Котелкин, преподавал иностранные языки. Он был эрудированным и интересным человеком. Котелкин многому научил Зыкину в искусстве и жизни. Он перевел все материалы, опубликованные за рубежом о гастролях жены, получилось два толстых тома. Но в 1972 году они разошлись.
Четвертым мужем Зыкиной стал баянист и дирижер Виктор Гридин. Началось все с того, что Людмила пригласила Виктора на должность дирижера в создававшийся тогда ансамбль «Россия». Спустя несколько лет, на гастролях в Германии, Виктор сделал ей предложение. Они прожили вместе 15 лет и тоже расстались. На вопрос: «Почему Ваши браки не состоялись?» – Зыкина отвечала: «Обычно отношения между мужчиной и женщиной сохраняются и укрепляются, когда в семье есть дети. А у нас детей не было. Работа у меня всегда стояла на первом месте…».
«Мужчины нравятся умные. Не терплю дураков. Мне с ними скучно. И талантливых еще люблю, им могу многое простить. Дурь простить могу...» - признавалась Зыкина. Об одной ситуации, в которую Зыкина попала с последним мужем, певица в интервью рассказывала корреспонденту: «Как-то в Австралии пошли мы с Гридиным на пляж. Зашли в воду, отплыли от берега. Неподалеку от нас еще какой-то купальщик. И вдруг он весь исчезает под водой, только рука торчит! Я говорю мужу: «По-моему, человек тонет». Ему тоже так показалось. Ну, мы и вытащили этого иностранца - он был вроде англичанин» - «Вы с ним как-то объяснились?» - «Куда! Он такой был несчастный. Не мог поверить, что остался жив. Ему было не до «спасибо». Да и я далека от этого - чтоб ждать от кого-то благодарности».
С Виктором Гридиным.
Как-то Зыкину спросили: «Что такое, по-вашему, любовь?». «А никто не знает, - ответила Людмила Георгиевна, - однозначного ответа нет. Это самая недоступная из всех великих тайн». И, помолчав немного, продолжила: «Хотя должна тебе сказать, что в ком нет любви, в том ничего нет. Это еще Гюго заметил».
Но сама Зыкина всегда при расставании с мужьями демонстрировала великодушие (и в материальном плане тоже). «Если он нашел кого-то лучше, почему я его должна держать? Чтобы унижать себя? Лучше, чтоб он ушел от меня красиво, достойно. Это мой стиль жизненный. Зачем лишние переживания? Все равно женщина интуитивно чувствует, когда мужчине с ней уже грустно. Тут главное сдержаться и не кричать, не выгонять, не показывать, что тебе больно. Надо помочь ему уйти спокойно, и ты сможешь его еще какое-то время любить».
Зыкина строила отношения с мужьями так, как ее научила мать. «В этом отношении мне до нее плыть, плыть, не доплыть, хотя она была малограмотный человек. Отец никогда не видел, когда она что делает (а она все делала ночью). Приходит домой, иногда выпивши, и говорит: «Хочу кислых щей и гречневой каши». А все уже - на столе. Так вот, когда у меня был муж и мы приходили домой, то одна нога у меня была у двери, а другая на кухне. Он пока разденется, а я уже все приготовила. Ему остается только руки вымыть, а мне - все подать. Я стараюсь мужчину так держать, чтоб он был на пьедестале. Я ни одного мужа своего не унизила. Ни од-но-го! Даже, бывает, и дурой обзовут - и такое тоже было - я молчала. Я, конечно, могла б так ответить, что... Но не люблю унижать людей. Мне и мама всегда говорила: «Старайся людям доставлять радость, старайся больше отдать, чем взять».
Когда с Виктором Гридиным случилась беда - он серьезно заболел, начала сдавать печень (музыкант заразился вирусом гепатита во время гастролей в Афганистане), и врачи констатировали «цирроз печени с портальной гипотензией», Зыкина сделала все возможное и невозможное, чтобы продлить Виктору жизнь. После того, как Виктор Гридин умер в апреле 1997 года, Зыкина больше замуж не выходила. «Люся стойко переносила все невзгоды, - рассказывала поэтесса Карина Филиппова. - Когда речь заходила о личной жизни, утверждала: «Я счастливая!» Однажды у Люси случился сумасшедший роман с одним высокопоставленным человеком. Как-то она заболела гриппом. Температура - под 40. Но она в распахнутой шубе выбегала навстречу его машине из Кремлёвки, а он, бросив её в снег, целовал как безумный. Но и тот роман закончился ничем… Женщине такого масштаба нелегко найти своего принца».
«Личная жизнь у тёти Люси не складывалась, потому что для неё сцена была превыше всего, - рассказывала племянница певицы Елена Темнова. - Да и когда у женщины сильный характер, к ней липнут слабые мужики. Вот и у тёти Люси так было. Самый крепкий союз у неё был с Виктором Гридиным. Но и он не смог долго быть рядом с ней. Всё-таки она всегда была выше и по характеру, и по положению. А какой мужчина это выдержит?».
Людмила Георгиевна, как женщина неординарная, и вещами старалась себя окружить уникальными. Ей нравились изысканные наряды и украшения, имеющие художественную ценность. Платья себе заказывала с непременным условием, чтобы такого больше ни у кого не было. О нарядах Зыкиной ходили легенды. Зыкина много средств тратила на драгоценные украшения. Несколько лет ходили слухи о «романе» Зыкиной с Председателем Совета Министров Алексеем Косыгиным. Пересуды начались после того, как на банкете после одного из правительственных концертов политик произнес тост за замечательный голос Людмилы Зыкиной… В разгар так называемого «романа» Зыкина отправилась в командировку в Чехословакию. Ее встречали и обслуживали как королеву, надарили уйму дорогих подарков. «Надо же, какой прием!» – поражалась Людмила Георгиевна, не догадываясь об истинной причине столь подобострастного к себе отношения. Все стало понятно на вокзале перед самым отъездом в Москву. Кто-то из руководителей страны попросил Зыкину передать привет Алексею Николаевичу, а когда та сказала, что видятся они редко, ведь она певица, а не член правительства, удивились: «А разве Вы не его жена?» После этого Зыкина продала чехословацкие презенты и расплатилась за дачу.
Одним из возлюбленных певицы был генерал-лейтенант, Герой Советского Союза, заместитель командующего Московским военным округом по бронетанковым войскам Николай Филиппенко. Он сам рассказал родным о своем романе с Зыкиной. Ради певицы он хотел уйти из семьи, но Зыкина его не приняла. А познакомились они на одном из вечеров в Кремле. В этот же вечер взволнованный и влюбленный Филиппенко сказал Зыкиной, что, если только она позовет, он прилетит к ней в любой уголок света. Он приказал пригласить ее на один из праздников в Кантемировскую дивизию, которой командовал во время войны. Зыкина приехала в дивизию, где и состоялась их личная встреча. В дальнейшем их встречи стали регулярными. Филиппенко устраивал выступления Зыкиной в Таманской дивизии, на всевозможных мероприятиях. Он был видным мужчиной, вращался в высоких правительственных кругах. Примечателен один штрих его биографии - в 1953 году именно ему было поручено арестовать Берия. «О том, что у моего отчима роман с Зыкиной, я узнал от своей мамы, на которой был женат Николай Михайлович, - рассказал его приемный сын Владимир. - Мама была благодарна Людмиле Георгиевне, что она не захотела разбить нашу семью. Хотя отчим сильно любил певицу и всерьез собирался соединить с ней судьбу. Он сам сообщил об этом матери, но так и не ушел. Знаю, что он продолжал страдать по Зыкиной, иногда ездил к ней в гости на Котельническую набережную, они стали друзьями. Он рассказывал мне про нее, говорил, что Зыкина мечтала в детстве быть летчицей. Однажды он на ее день рождения заказал из питомника щенка-овчарку. Певица объяснила, что не может принять этот подарок - график рабочий плотный, некому будет следить за щенком. И пса отдали мне... Позже, когда я работал в ЦК ВЛКСМ, мне поручили на мероприятии преподнести Зыкиной цветы. Я переволновался и вынес букет бутонами вниз, как веник. Людмила Георгиевна посмеялась, отнеслась ко мне тепло, она была очень радушной женщиной, доброй. Подарила мне свою пластинку песен. До 1981-го года она встречалась с отчимом, а потом, кажется, у нее появилась новая любовь».
Людмила Зыкина очень ценила дружбу. О своих друзьях она рассказывала: «Я прожила большую, трудную, но красивую, изумительную жизнь. Я многое видела, я встретила много ярких людей... Друзей не выбирают! Я никогда не подбирала себе друзей по рангу. Мои друзья - это люди, с которыми я вместе росла, училась, работала. Много лет я дружила с Колей Чикиревым. Мы с ним начали дружить, когда были никем - наши токарные станки на заводе Серго Орджоникидзе рядом стояли. Потом он стал директором завода. Изумительный был человек... Есть люди, которых я боготворю, общение с ними я считаю за счастье. Это - Щедрин, Плисецкая, которых я очень люблю. Когда я с ними общаюсь, на душе становится легко. А в искусстве они для меня - эталон. Очень люблю Пахмутову и Добронравова. И как музыкантов, и по-человечески. Я где-то даже старалась брать с них пример. Они за каждую ноту борются на записи. Другой бы сказал - как запишут, так и ладно. Эти - нет! Коля настолько заботливо относится к слову... Знак препинания в пении так трудно сделать, а вот он может. Дружу с Быстрицкой. С Николаем Васильевичем Кутузовым, который руководил хором радио и многому меня научил. Дружу с Катей Семенкиной, которая была солисткой этого хора. Еще я дружу с одной изумительной парой - это профессор медицины и его жена. Теплые, близкие, отзывчивые люди. В любой момент я им могу позвонить, и они тут же откликнутся. И еще у меня есть очень хорошая пара. Она - преподаватель физики. Он в войну был летчиком, потом замминистра культуры. Я с удовольствием приглашаю друзей на дачу. Посидеть, пообщаться, поговорить. Когда встречаюсь с друзьями, подпитываюсь от них энергией, набираюсь сил. Вот говорят, что устаешь от друзей... Нет. Можешь устать, пока на кухне готовишь и на стол подаешь. А потом за разговорами вся усталость снимается. Это для меня очень дорого, это для меня просто необходимо. Язов, Бурлаков - и Стародубцев. Прекрасные люди. Как можно было сказать, что Язов - враг народа? Это же глупость. Да такие, как Язов... Он ушел мальчишкой на войну! Да чтоб такой человек предал Россию, предал народ свой - он бы скорей застрелился, чем такое сделал».
О состоянии здоровья Людмилы Зыкиной в последние годы жизни рассказывала Татьяна Свинкова: «Доктор Константинов был для Людмилы Георгиевны оплотом стабильности и надежности. Когда он находился рядом, она была уверена, что с ней ничего не случится.
В ее жизни доктор появился после операции 2007 года, когда ей меняли тазобедренный сустав. Он занимался ее реабилитацией. Весной 2009 года к нему снова пришлось обратиться. Людмиле Георгиевне тогда было совсем плохо. Ради нее доктор бросил работу. Учил ее заново сидеть и ходить. И сумел ее поднять. Она поверила в себя. Поверила, что она нужна людям. У нее снова появился интерес к жизни. Добился этого доктор вовсе не за счет того, что день и ночь пичкал ее лекарствами. Он с ней просто общался. Возил ее на коляске и в гости, и в магазин, чтобы она сама выбирала продукты. Учил ее правильно питаться. Он был очень многогранный специалист – занимался не только кардиологией и реабилитацией, но и по питанию все знал, и сам умел вкусно готовить. У Зыкиной же с начала 1990-х годов был сахарный диабет – последствия стрессов и поздних ужинов после концертов. Как она шутила, «стала сладкая под старость лет». Из-за диабета ей нельзя было есть ее любимую жареную картошку, вареную колбасу и многие другие продукты. По этому поводу мы с ней постоянно конфликтовали. «Я же Зыкина! – возмущалась Людмила Георгиевна. – Почему ты мне не даешь жареной картошки? Я только немного попробую!». А когда я уезжала на работу, с ней оставались ее костюмер Люда Оськина и Верочка, прикрепленная к нам работница дома отдыха «Архангельское». Им становилось ее жалко, и они сразу предлагали пожарить ей картошки. Решить эту проблему помог доктор Константинов. Он придумал для Людмилы Георгиевны такую обманку – брал корень сельдерея, чистил, резал и жарил на подсолнечном масле. Получалось один в один, как жареная картошка. Но вреда абсолютно никакого».
На реке Держа. Слева на фото с Людмилой Зыкиной - Татьяна Свинкова.
Последние годы жизни Людмила Зыкина жила за городом. Об этом времени подробно рассказывала ее помощница Татьяна Свинкова: «Дом в Михалево Людмила Георгиевна построила для себя. Ей очень понравилось это место. Первым там поселился солист ансамбля «Россия» Михаил Кизин. Как-то мы с Людмилой Георгиевной приехали к нему в гости. Рядом стоял недостроенный дом. А мы тогда жили на казенной даче в Архангельском. И Людмила Георгиевна загорелась достроить этот дом и переехать в Михалево. Она же «заслуженный строитель». Сколько домов перестроила в своей жизни! Сам факт, что она не покупала готовое, а сама что-то создавала, приносил ей положительные эмоции. Первое время мы с ней жили на втором этаже в гараже. Как-то она залезла на второй этаж и не могла спуститься, пока не сделали нормальную лестницу. Потом мы сделали баню и жили в бане. У нас там такая баня хорошая, что в ней жить можно. Потом уже построили маленький домик. Заасфальтировали дорогу. Людмила Георгиевна очень торопилась закончить эту стройку. Ездила вместе со мной пробивать газ и электричество. Ездила на рынки за стройматериалами. Сама выбирала обои, люстры. Потом перевезла туда мебель и вещи с прежней дачи. Она хотела чувствовать себя там как в своем доме. В 2008 году мы прожили там 50 дней. В 6 утра она выходила в беседку и сидела там до 12 ночи, пока я ее практически насильно не уводила в дом. По утрам я приносила ей козье молоко. Она сама ходила, без всяких палочек. И даже на второй этаж спокойно поднималась. «Тань, что будем делать?» - спрашивала она утром. «Как скажете», - отвечала я. «Поедем в деревню!» - предлагала она. «Поедем», - соглашалась я. «У тебя пять минут на сборы», - торопилась Людмила Георгиевна. А мне надо было и ей помочь одеться, и какие-то вещи положить в машину. И чтобы не носиться в спешке, потом я заранее все собирала и только после этого начинала обсуждать с ней поездку в деревню. Последний раз Людмила Георгиевна была в Михалево на Пасху 15 апреля 2009 года».
25 июня 2009 года Людмила Зыкина была доставлена в тяжёлом состоянии в реанимацию. 1 июля 2009 года она скончалась в Москве в возрасте 80 лет от остановки сердца. За несколько дней до смерти Людмила Зыкина перенесла инфаркт. Артистка долго и тяжело страдала сахарным диабетом, в 1990-е годы перенесла тяжёлую операцию имплантации тазобедренных суставов.
Москва прощалась с Зыкиной два дня. Все желающие могли побывать в Концертном зале имени Чайковского. Затем гроб с телом певицы был перевезен в Храм Христа Спасителя, где состоялось отпевание 4 июля 2009 года. Поминальную службу провел помощник патриарха Московского и Всея Руси Кирилла епископ Меркурий. 4 июля 2009 года Людмила Зыкина была похоронена с воинскими почестями на Новодевичьем кладбище в Москве.
Зыкина нашла место своего последнего упокоения по правую руку от могилы великой балерины Галины Улановой и прямо напротив могилы Мстислава Ростроповича. Недалеко, по диагонали находится могила первого президента России Бориса Ельцина.
Людмила Зыкина побывала на гастролях в 92 странах мира. Общий тираж выпущенных пластинок с песнями Людмилы Зыкиной — 6 миллионов экземпляров.
В 2008 году о Людмиле Зыкиной был снят документальный фильм «Людмила Зыкина. Как не любить мне эту землю...».
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
{"0":false,"o":30} |
{"0":false,"o":30} |
КОММЕНТАРИИ 737 265
