— Иными словами, не понимаете, почему мы не выслали группу захвата?

— Точно так. Решительно не понимаю. — На серьезном гладко выбритом лице Волохова застыло настороженное недоумение.

— Высылать группу захвата — значит рисковать людьми при такой крутой волне. Да еще надвигается ночь. А яхта от нас и так никуда не денется.

— А если поднимется вода? Вильнет «акула» хвостом — только ее и видели.

— Не успеет. Другой выход из протоки перекроет сушковский СКР. Он уже на подходе.

— Сушков может опоздать.

— Едва ли, не такой это командир, чтобы нарушитель за здорово живешь ушел от него. Знаю Сушкова, а потому верю ему.

— Но ведь есть же еще и право на риск!

— Безусловно, есть, но только оправданное, если хотите, в безвыходном положении. Я много думал об этом. В сущности, вся наша служба представляет определенную степень риска. Но мы просто привыкли к нему и не чувствуем никакой опасности, сопутствующей этому понятию. Конечно же, многое зависит от случая. Но в чем я твердо убежден: именно от человека зависит, чтобы противопоставить любой случайности свой ум, силу воли, характер. Вот тогда не будет страшен никакой риск.

Заметив, что вестовые начали приборку, Шкрябин поднялся и кивнул помощнику: мол, нечего людям мешать досужими разговорами… Надев куртку, он вышел из кают-компании. Узкими коридорами и трапами, минуя плотно затворенные двери офицерских кают, кубриков и рубок, выбрался на ходовой мостик.

За бортом было темно и ветрено. Яркий луч прожектора, пронзая толщу мрака, беспрестанно освещал выход из протоки, который из-за громоздившихся над ним скал напоминал жадно раскрытую пасть какого-то чудовища. Волны ходили тяжело и медленно, будто колыхавшийся после шторма океан никак не мог отдышаться.

Схоронившись за ветробойным стеклом, куда не задувало ветром, Шкрябин вынул из кармана сигареты и начал щелкать зажигалкой. Спустя несколько минут на мостик поднялся и Волохов. Пристроившись рядом, он тоже закурил. Оба долго молчали, затягиваясь табачным дымом.

Наконец командир распорядился:

— Можете идти отдыхать, Валерий Кузьмич. Остаюсь на вахте я.

Всю ночь сторожевик, изредка подрабатывая моторами, дрейфовал у острова. Сигнальщики ощупывали прожектором прибрежные скалы. «Голубая акула» будто растворилась в кромешной тьме. Можно было подумать, что ее давно и след простыл, но интуиция подсказывала Шкрябину, что яхта здесь, что она затаилась в какой-нибудь щели и ждет лишь подходящего момента, чтобы незамеченной выскользнуть из протоки.

За полночь радист доложил Назару Петровичу о полученном РДО[43]. В нем сообщалось, что вышедший им на помощь корабль прибыл в назначенный квадрат и занял позицию с противоположной стороны острова. На его борту находится командир бригады капитан первого ранга Николин.

Ближе к утру заштилело. Океан выглядел безжизненным и серым, каким бывает лицо измученного болезнью человека. Холодный бриз дышал туманом и сыростью. Начался прилив. Вахта усилила наблюдение. Сквозь рваные клочья тумана, стелившегося у самого берега, отчетливо просматривался выход из протоки.

Волохов появился на мостике бодрый, выспавшийся. От его гладко выскобленных щек пахло одеколоном.

— Ну и погодка! — сказал он, энергично ворочая под меховой курткой плечами.

— Да уж, хорошей не жди, — отозвался командир, отрывая бинокль от покрасневших глаз. — Океан, как говорится, теперь будет с ветерком на штормовой подкладке, каждой волне поклонишься.

Шкрябин, устало облокотившись о плоскую крышу ходовой рубки, чувствовал после долгой бессонной ночи непомерную тяжесть кожи куртки и стылую тесноту яловых сапог.

— Соснули бы, товарищ командир, — участливо предложил помощник.

— И хотел бы, да не могу: граница диктует свои законы, не в моей власти ими пренебречь.

— Вы говорите так, будто граница какой-то злой рок, который навязывает свою непреклонную волю.

— Отнюдь нет. Это существующая объективная реальность, которую недостаточно только осознавать, понимать холодным рассудком. Ее нужно чувствовать… Даже во сне.

— Ну, знаете, это что-то из области мистики.

— Может быть. Только без этого чувства нельзя на границе командовать кораблем.

— А я вот сплю как убитый, — с огорчением признался помощник, — пушками не разбудишь.

— И на здоровье. — Командир понимающе улыбнулся. — Да вы не расстраивайтесь, это чувство придет и к вам… со временем Оно не божий дар, не талант, от рождения данный, — сама граница воспитывает его. Оно непременно переходит по наследству к каждому, кто всходит на командирский мостик. От меня оно перейдет к вам, а от вас — к штурману Кустовому.

Откуда-то из-за острова докатился отдаленный гул, нечто вроде грохота сокрушающего горного обвала. И снова настала тишина. Слышался лишь неумолчный гомон чаек, гнездившихся в расщелинах.

Шкрябин и Волохов переглянулись.

— И тогда заговорили камни… — изрек помощник. — Это уже интересно.

— Это логическое завершение, — сказал командир и сделал рукой движение, будто на воображаемой шахматной доске поставил фигуру, означавшую для противника мат.

Спустя некоторое время со стороны протоки раздался рокот мотора. Он становился все более басовитым, мощным. И вот, наконец, в седых космах прибрежного тумана появился силуэт катера, шедшего курсом на сторожевик. «Не иначе как сам комбриг пожаловал», — подумал Шкрябин и пошел на ют, чтобы встретить Николина.

Катер притерся к борту сторожевика. Не дожидаясь, пока матросы закрепят швартовые концы, капитан первого ранга перемахнул через леера. Коренастый, сильный, он сгреб Шкрябина в свои объятия, не выслушав до конца рапорт.

— Высший класс, Назар Петрович, — пророкотал густым басом комбриг. — Взяли с поличным. Пять баллов всему экипажу…

Из его рассказа следовало, что «голубая акула», воспользовавшись утренним туманом, все-таки попыталась выбраться из протоки, но со всего хода села днищем на прибрежные камни. При этом грохот услыхали даже на шкрябинском сторожевике.

— Вызвали корабли аварийно-спасательной службы. Без их помощи стянуть яхту с камней не сможем. Предварительно допросили капитана: клянется, что сбился с курса из-за тумана, а в протоку-де вошли, чтобы спрятаться от шторма.

— Врет, и не убедительно, — сказал Шкрябин. — Зачем же он вообще в этом районе так упорно околачивался?

— Ясно зачем: ставил в проливах между островами придонные гидрофоны. Кому-то за рубежом надо знать, в каком именно месте наши подлодки выходят в океан. Впрочем, наш пост наблюдения четко запеленговал все поставленные гидрофоны. Достать вещественные доказательства, как говорится, дело техники. Для водолазов это не составит большого труда. — Комбриг весело подмигнул. — Но главная заслуга в этом деле, безусловно, ваша. Загнали в мышеловку…

Комбриг еще раз по-мужски крепко обнял командира и сошел на борт катера.

— Вот и все, — сказал Назар Петрович, как только гул мотора, удаляясь, пропал. — Эпопея с «голубой акулой» закончена.

— А ведь могли бы и сами захватить ее, — высказал Волохов сожаление.

— Не жадничайте, будут еще на вашем веку и преследования, и захваты, — утешил его командир. — Но это все делается сообща — так вернее. Славой как-нибудь потом сочтемся. — Шкрябин с усилием подавил зевоту. — А теперь, Валерий Кузьмич, — не приказал, попросил он, — оставайтесь на мостике за меня. В самый раз и мне малость придавить подушку, тем более что на флоте от сна, говорят, никто еще не умирал. Курс в базу.

— Есть, — с радостью отозвался Волохов. Недолгое время, когда представлялась возможность самостоятельно покомандовать кораблем, было для него самым желанным.

Неторопливо спустившись в каюту, Назар Петрович глянул на часы. Время, отпущенное на отдых, неумолимо сокращалось. Сладко потянувшись, он завалился поверх одеяла на койку. Отключился почти сразу же, как только голова коснулась подушки. Казалось, нет теперь такой силы, которая могла бы пробудить Назара Петровича. И все-таки обманчивым было это глубокое забытье крепко уставшего, намаявшегося за ночь человека. Даже во сне командир не переставал ощущать свой корабль, его не покидало чувство границы.