– Ну наконец-то, – сказал Кристиан и протянул мне розу.

– Ты его духовный наставник, – сказал Койн, позвонивший мне в три часа ночи. – Так наставляй его.

Я попытался объяснить начальнику тюрьмы, что мы с Шэем, в общем-то, не разговариваем, но он повесил трубку, не дав мне договорить. Соответственно, мне пришлось выбраться из постели и поехать в тюрьму. Вот только дежурный надзиратель повел меня не на ярус I, а в другое место.

– Его перевели, – пояснил он.

– Почему? На него опять напали?

– Нет, он сам управился, – сказал он, и, когда мы дошли до камеры Шэя, я понял, что имелось в виду.

Большую часть его лица покрывали синяки. Костяшки на пальцах были ободраны до мяса. По левому виску сбегала тонкая струйка крови. Несмотря на то что Шэй находился в камере, его запястья, лодыжки и талию овивали цепи.

– Почему вы не вызвали врача? – возмутился я.

– Да врач уже трижды приходил, – ответил надзиратель. – Но наш мальчик срывает бинты. Поэтому пришлось его заковать.

– Если я пообещаю, что он прекратит это делать…

– Прекратит биться головой о стенку?

– Да. Вы сможете снять с него наручники под мою ответственность? – Я взглянул на Шэя, но тот упрямо отводил глаза. – Шэй? Как тебе моя идея?

Он никак не отреагировал на мои слова, а я понятия не имел, как его убедить остановить самоистязание. Тем не менее надсмотрщик жестом подозвал его к двери и снял оковы с рук и щиколоток. Цепь вокруг живота осталась на месте.

– На всякий случай, – объяснил он и ушел.

– Шэй, – сказал я, – зачем ты это делаешь?

– Пошел в жопу!

– Я понимаю, что ты напуган. Понимаю твой гнев. Я ни в чем тебя не виню…

– Видать, что-то изменилось. Потому что однажды ты меня таки обвинил. Ты – и еще одиннадцать человек. – Шэй шагнул вперед. – Каково оно было, в той комнате? Вы просто сидели и болтали о том, каким же надо быть чудовищем, чтобы совершить это кошмарное преступление? Вам не приходило в голову, что вы, возможно, не все знаете?

– Тогда почему ты ничего не сказал?! – взорвался я. – Ничегошеньки! Мы располагали версией прокурора, мы слышали показания Джун. Но ты – ты даже не оторвал задницу от стула и не попросил о снисхождении!

– Кто бы поверил мне – против слов мертвого копа? – риторически поинтересовался он. – Мой собственный адвокат мне не верил. Только и твердил, что нужно давить на трудное детство, а не на мое изложение событий. Говорил, что я не вызову доверия у присяжных. На меня ему было наплевать – он хотел одного: попасть в вечерний выпуск новостей. Он выработал стратегию. И знаешь какую? Сперва он говорит присяжным, что я не виновен. Потом, когда доходит до приговора, он меняет линию: «Ладно-ладно, виновен. Но убивать его все-таки не надо». С таким же успехом можно просто признаться во вранье.

Огорошенный, я не сводил с него взгляда. В ходе того суда я и не думал, что подобные мысли могли кружить у Шэя в голове. Не думал, что он не стал молить о пощаде лишь потому, что для этого пришлось бы сознаться в преступлении. Сейчас, вспоминая случившееся, я понимал, что защита действительно запела по-новому, когда фаза обвинения сменилась вынесением приговора. И нам действительно стало труднее им верить.

А что же Шэй? Он сидел прямо там, с немытой головой и пустыми глазами. Его молчание, которое я считал проявлением гордыни или стыда, на самом деле могло означать совсем другое – понимание, что для таких людей, как он, мир никогда не играет по правилам. И я – вместе с одиннадцатью другими присяжными – осудил его задолго до оглашения вердикта. В конце концов, какого человека могут судить за двойное убийство? Какой прокурор будет требовать высшей меры без достаточных на то оснований?

С тех пор как я стал его духовным наставником, он часто повторял, что прошлое не имеет значения. Я понимал это так, будто он отказывается признавать свою вину. Но на самом деле он просто понимал, что, будь он хоть трижды невиновен, его все равно казнят.

Я присутствовал на суде, я выслушал все показания. Сама мысль, что Шэй не заслуживал смерти, казалась нелепой, недопустимой.

С другой стороны, столь же нелепыми и недопустимыми казались чудеса.

– Но Шэй, – тихо вымолвил я, – я же выслушал всех свидетелей. Я видел, что ты сделал.

– Я ничего не делал. – Он опустил голову. – Это все из-за инструментов. Я забыл их в доме. И когда я постучал в дверь, вернувшись за ними, то мне никто не открыл. Поэтому я просто вошел внутрь… и тогда я увидел ее.

– Элизабет. – Живот мой скрутила острая боль.

– Мы с ней часто играли в гляделки. Кто первый улыбнется – тот проиграл. Я всегда выигрывал, но однажды она замахнулась моей отверткой – я и не знал, что она ее утащила, – и стала рассекать ею воздух, как маньяк с ножом. Я расхохотался. «Я победила! – кричала она. – Я победила!» И она таки победила. Вчистую. – Лицо его перекосило. – Я бы никогда ее не обидел. Когда я в тот день пришел к ним, она была с ним. Штаны у него были спущены. А она… Она только плакала. Он же должен был быть ей отцом. – Он прикрыл лицо рукой, как будто это могло заслонить его от страшных картин памяти. – Она посмотрела на меня, как будто мы опять играли в гляделки, и улыбнулась. Но в этот раз она не проиграла – в этот раз она знала, что победит. Потому что рядом был я. Потому что я мог ее спасти. Всю жизнь люди смотрели на меня, как на отбросы. Никто не верил, что я могу сделать что-то хорошее, – а она поверила. И я хотел… О боже, как же я хотел, чтобы она в меня верила! – Шэй перевел дыхание. – Я схватил ее. и потащил наверх, в ту комнату, которую должен был вот-вот достроить. Я запер дверь и сказал ей, что здесь мы в безопасности. Но тут раздался выстрел, и дверь исчезла, и он вошел в комнату, целясь прямо в меня.

Я представил, каково это было такому человеку, как Шэй. Вечно растерянный, не способный к нормальному общению, он вдруг увидел перед лицом дуло пистолета. Меня бы тоже охватила паника.

– Завыли сирены, – продолжал Шэй. – Это он их вызвал.

Сказал, что они едут за мной и что ни один коп не поверит такому уроду, как я. А она только кричала: «Не стреляй, не стреляй!» Он велел ей отойти в сторону, а я схватился за пистолет, чтобы он не причинил ей вреда. Мы начали драться, по очереди хватаясь за пистолет, а он все стрелял и стрелял. – Шэй тяжело сглотнул. – Я подхватил ее. Кровь была повсюду: на мне, на ней. Он все выкрикивал ее имя, но она на него даже не смотрела. Она смотрела на меня, как будто мы опять играли в гляделки, только теперь это уже была не игра… А потом, хотя глаза ее были по-прежнему открыты, она перестала смотреть. И игра закончилась, пускай я и не улыбнулся. – Он с трудом подавил плач, прижав ладонь к губам. – Я не улыбнулся.

– Шэй… – еле слышно прошептал я.

Он поднял взгляд.

– Оно и к лучшему, что она умерла.

Во рту у меня пересохло. Я вспомнил, как Шэй говорил это Джун Нилон на сеансе реституционного правосудия. Вспомнил, как она выбежала из комнаты в слезах. Но, возможно, мы вырвали слова Шэя из контекста? Возможно, он искренне верил, что смерть Элизабет была избавлением от кошмара, пережитого по вине ее отчима?

В мозгу моем будто бы засела заноза.

– Трусики, – сказал я. – Ее трусики нашли у тебя в кармане.

Шэй удивленно уставился на меня, явно приняв за идиота.

– Ну, это потому, что у нее еще не было возможности надеть их. До того как все началось…

Шэй, которого я узнал за это время, мог излечить открытую рану одним касанием, но он же мог пережить нервный срыв, если картофельное пюре на тарелке оказывалось слишком желтым. Этого Шэя нисколько не испугало бы, если бы полиция нашла при нем трусики маленькой девочки. Хватая Элизабет, он автоматически схватил ее нижнее белье, чтобы она смогла одеться. Вполне логично.

– Ты хочешь сказать, что выстрелы были непреднамеренными?