За стенкой Шэй не спеша наводил порядок в камере. Выпуск новостей завершал вид на тюрьму штата, снятый с высоты птичьего полета. С вертолета было видно, сколько человек там уже собралось и сколько еще надвигалось со всех сторон.

Я сел на нары. Это ведь невозможно…

Мои же собственные слова, сказанные Альме, эхом прозвучали в голове: «Это маловероятно. Возможно все».

Я достал кисти и краски из тайника в матрасе и пролистал свои эскизы, на которых Шэя после припадка увозили в лазарет. Я тогда набросал его силуэт на каталке: распростертые руки крепко связаны, ноги в путах, глаза устремлены в потолок. Я повернул лист на девяносто градусов. В таком ракурсе Шэй не лежал – в таком ракурсе он был распят.

Люди нередко «обретали» Иисуса в тюрьме. А что, если Он уже здесь?

Я благодарна судьбе за многое – к примеру, за то, что школа уже позади. Скажем так: это были не лучшие годы для девочки, которая не влезала ни в одну вещь в магазине «Гэп» и пыталась стать невидимкой, лишь бы никто не замечал ее габаритов. Сегодня я оказалась в другой школе, и – пускай прошло уже десять лет – тогдашняя паника настигла меня и здесь. Неважно, что на мне был деловой костюм для судебных заседаний; неважно, что меня могли уже принять за учительницу, а не ученицу, – я все равно ожидала, что в любой момент из-за угла покажется накачанный футболист и отпустит шуточку насчет ожирения.

Мальчика, сидевшего рядом со мной в школьном коридоре, звали Тофер Ренфрю. Одет он был в черные джинсы и линялую майку с символом анархии на груди, а шея его была обмотана кожаным шнурком с медиатором в качестве кулона. Казалось, надрежь его – и наружу хлынет бунтарский дух. Наушники «Айпода» свисали из-под воротника футболки, как стетоскоп у врача. Когда всего час назад он читал выданное судом постановление, то еле слышно шевелил губами.

– И что это за херня? – спросил он.

– Это означает, что ты выиграл, – пояснила я. – Если ты не хочешь произносить Клятву верности, можешь этого не делать.

– А что Каршанк?

Классный руководитель – ветеран Корейской войны – заставлял Тофера оставаться после уроков всякий раз, когда тот отказывался клясться на верность американскому флагу. Это привело к тому, что наш офис (ну ладно, я) затеял длительную бумажную войну, исходом которой стало судебное заседание по защите гражданских свобод.

Тофер вернул мне постановление.

– Здорово, – сказал он. – А «траву» легализовать вы не сможете?

– Ну, это не моя сфера деятельности. Уж извини. – Я пожала Тоферу руку, поздравила его с победой и направилась к выходу.

Душа требовала праздника. Я распахнула в машине окна, хотя на улице было довольно холодно, и на полную громкость включила Арету Франклин. Обычно суд отклоняет мои дела и на предварительную борьбу у меня уходит гораздо больше времени, чем на сами разбирательства. Из трех юристов АОЗГС в штате Нью-Хэмпшир я была специалистом по Первой поправке, гарантирующей свободу речи, вероисповедания и организации собраний. Иными словами, на бумаге я казалась большой умницей, а в жизни стала экспертом по написанию писем. Я отстаивала права тинейджеров, которым хотелось надевать в школу футболки с женскими грудями, и юного гея, который хотел привести на выпускной вечер своего возлюбленного; я выступала против копов, которые, как показала статистика, на профилактических проверках останавливают черных водителей значительно чаще, чем белых. Я тратила бесчисленные часы на встречи с местными советами и переговоры с региональными агентствами, просиживала штаны в полицейских участках и школах. Я была камушком у них в ботинках, занозой, которую они не могли выковырять. Я была их совестью.

…Я достала мобильный и позвонила маме в салон.

– Ты не поверишь, – сказала я, когда та взяла трубку, – я выиграла дело.

– Мэгги, это просто фантастика! Я так тобой горжусь. – Небольшая пауза. – А что это было за дело?

– Ну, то, о котором я тебе рассказывала за обедом, помнишь?

– Против колледжа, который сделал своей эмблемой индейца?

– Правильно не индеец, а коренной американец. И нет, не то. То дело я как раз проиграла. Я говорю о деле с Клятвой верности. И… – Настало время для козыря из рукава. – …думаю, меня сегодня вечером покажут в новостях. По всему зданию суда были наставлены камеры.

Я терпеливо выслушала, как мама, опустив трубку, оповещает всех своих сотрудников о том, какая у нее знаменитая дочь. Довольная собой, я нажала «отбой», однако телефон зазвонил, не успела я положить его в сумку.

– Как ты была одета? – спросила мама.

– В костюме от «Джонс Нью-Йорк».

В голосе мамы послышалось сомнение.

– Надеюсь, не в тот, что в тонкую полоску?

– В смысле?

– Ответь.

– Да, именно в тот. А что с ним не так?

– Разве я сказала, что с ним что-то не так?

– А говорить и не нужно. – Я резко вильнула в сторону, избегая столкновения с притормозившей машиной. – Мне пора, сказала я и повесила трубку. В глазах защипало.

Телефон зазвонил снова.

– Мама плачет, – сообщил отец.

– Значит, не я одна. Почему она не может просто порадоваться за меня?

– Она радуется, солнышко. Просто ей кажется, что ты слишком часто ее критикуешь.

– Я слишком часто ее критикую?! Ты что, шутишь?

– Уверен, мама Марши Кларк тоже спросила, в чем она пришла на суд О-Джея Симпсона.

– А я уверена, что мама Марши Кларк не дарила своей дочери кассеты с аэробикой на Хануку.

– А я уверен, что мама Марши Кларк вообще ничего не дарила ей на Хануку! – рассмеялся отец. – А вот рождественский чулок… Насколько я знаю, он каждый год набит DVD с фильмом «Фирма».

Уголки моих губ расплылись в улыбке. Я вдруг расслышала детский плач где-то вдалеке.

– Ты где?

– На бармицве, – ответил отец. – И мне пора заканчивать разговор, потому что хирург уже косо на меня смотрит, а мне меньше всего хотелось бы огорчать его перед обрезанием. Перезвони мне вечером и расскажи все в подробностях. Мама запишет новости на диск.

Я нажала «отбой» и швырнула телефон на соседнее сиденье. Моему отцу, зарабатывавшему на жизнь изучением иудейских законов, всегда удавалось различать серые фрагменты между черно-белыми буквами. А вот мама славилась умением испортить любой праздник. Оставив машину на аллее, я направилась к дому, на пороге которого меня уже встречал Оливер. «Мне срочно нужно выпить», – сказала я, и он опустил одно ухо, давая понять, что на часах еще только без четверти двенадцать. Я прямиком направилась к холодильнику. И что бы там ни воображала моя мать, внутри я обнаружила только кетчуп, банку пимиенто, несколько морковок и йогурт, чей срок годности истек еще при Билле Клинтоне. Я налила себе бокал шардоне. Мне хотелось немного захмелеть, прежде чем я включу телевизор и, вне всякого сомнения, пойму, что мои пятнадцать минут славы омрачены полосатым костюмом. Ведь в этом костюме моя и без того выдающаяся задница покажется просто-таки новой планетой Солнечной системы.

Мы с Оливером как раз устроились на диване, когда гостиная наполнилась звуками заставки: начинались полуденные новости. Ведущая, стриженная «под горшок» блондинка, приветливо улыбнулась в камеру. За спиной у нее висел перечеркнутый американский флаг с подписью «Клятва уже не нужна?».

– Главная новость дня: по делу школьника, отказавшегося клясться на верность американскому флагу, принято решение в пользу истца.

На экране появилась лестница у здания суда. И на этой лестнице я принимала целый букет микрофонов. Черт, этот костюм действительно толстит.

– Знаменуя потрясающую победу гражданских прав и свобод… – начала я, и тут мое лицо закрыла ярко-синяя полоса «Экстренные известия». Картинка сменилась прямой трансляцией с парковки возле тюрьмы штата. Повсюду были разбиты палатки, люди держали плакаты, а сзади… неужели там и впрямь выстроился кордебалет инвалидных кресел?