Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Я вернулся в кабинку и, опустив крышку, сел на унитаз. Вытащил из кармана четки и прошептал знакомые слова молитв, сладкие, как конфеты. Поиски Господней милости не похожи на поиски пропавших ключей или забытой фотомодели из сороковых. Когда ты приходишь к цели, солнце будто бы озаряет хмурое утро первыми лучами; мягкая кровь словно бы проседает под тяжестью твоего тела. И конечно, найти милость Господа невозможно, пока не признаешь, что душа твоя блуждает в потемках.

Туалетная кабинка федерального суда – это, пожалуй, не лучшее место для обретения благодати, но, с другой стороны, почему бы и нет.

Милосердие Господне.

Милосердие.

Раз уж Шэй готов пожертвовать своим сердцем, то я должен по крайней мере убедиться, что хоть в чьем-то сердце останется он сам. В сердце человека, который, в отличие от меня, никогда его не осуждал.

И тогда я решил найти сестру Шэя.

Джун

Очень сложно подбирать одежду, в которой будет похоронен твой ребенок. Распорядитель похоронного бюро велел мне заранее об этом подумать. Сам он предложил какое-нибудь симпатичное платьице, желательно с открытой спиной, и попросил принести ее фотографию, чтобы подобрать макияж и повторить ее природный румянец, натуральный цвет кожи и прическу.

Мне хотелось сказать ему, что Элизабет ненавидела платья. Она предпочитала штаны без пуговиц (пуговицы ее раздражали), прошлогодние хэллоуинские костюмы или медицинский халат, который мы подарили ей на Рождество. Буквально за пару дней до случившегося я видела, как она «оперирует» громадный кабачок размером с младенца. Я хотела сказать ему, что прически у нее не было, потому что усидеть на месте и позволить заплести себе косички или завить локоны она не могла. И что я не хотела никакого макияжа, потому что сама я уже не могла пережить этого уникального момента единения, когда я впервые наложила бы ей тени, подвела глаза и накрасила губы перед первой вечеринкой.

Распорядитель сказал, что можно будет установить столик с сувенирами: плюшевыми игрушками, семейными фотографиями, любимым печеньем Элизабет. Поставить ее любимые песни. Попросить друзей из школы написать ей записки, которые потом можно положить в гроб в шелковом мешочке.

Мне хотелось сказать ему: «Вы не понимаете, что, помогая людям устроить одинаковые «осмысленные» проводы, вы обессмысливаете их». Элизабет заслуживала салюта, ангельского хора, обратного поворота планеты вокруг своей оси.

В конце концов я одела Элизабет в балетную пачку, которую она всегда хотела примерить, когда мы ходили по магазинам. А я всякий раз заставляла ее снять нелепую юбку и вела домой. Я позволила распорядителю похорон наложить на ее лицо первую косметику. С собой она забрала плюшевого пса, своего отчима и большую часть моего сердца.

Хоронили их в закрытом гробу, но прежде чем мы отправились на кладбище, распорядитель приподнял крышку, чтобы нанести последние штрихи. В этот момент я оттолкнула его и сказала: «Позвольте мне».

Курт, как и полагалось офицеру, убитому при исполнении, был в форме. Выглядел он точно так же, как всегда, не считая тонкой белой полоски на безымянном пальце: его обручальное кольцо я теперь носила на цепочке.

Элизабет казалась очень хрупкой, ангелоподобной. Волосы ее были стянуты лентами. Она обнимала отчима за талию.

Я протянула руку и, коснувшись ее щеки, вздрогнула: я почему-то ожидала, что кожа моей дочери будет теплой. Она же оказалась искусственной, прохладной. Я вытащила ленты из волос, аккуратно приподняла ее головку и распушила волосы. Поправила левый рукав трико, чтобы он совпадал по длине с правым.

«Надеюсь, вы довольны», – сказал распорядитель.

Эта девочка совсем не была похожа на Элизабет – ни капли. Она была слишком идеальной. Моя дочь лежала бы с растрепанными волосами, под скомканным одеялом, и руки у нее были бы грязными, потому что она весь день ловила лягушек, и носки были бы разные, и на запястьях болтались бы самодельные браслеты из бисера.

Но в мире, где происходит то, что не должно происходить, порой произносишь слова с противоположным смыслом. Потому я лишь кивнула и молча наблюдала, как он навек закрывает двух людей, которых я любила больше всех на свете.

И вот, одиннадцать лет спустя, я оказалась в той же ситуации – я снова стояла в спальне своей дочери и перебирала ее одежду. Откладывала рубашки, и юбки, и колготы, мягкие, будто из фланели, джинсы и кофту, все еще пахнувшую яблоневым цветом. Я выбрала пару черных расклешенных леггинсов и футболку с феей Тинкер-Белл на груди – эту одежду Клэр носила в самые ленивые воскресенья, когда шел снег и нечего было делать, кроме как читать газету и дремать у камина. Я выбрала нижнее белье – на нем было написано «Суббота», но никаких других дней в этом бардаке я найти не смогла. И в том же ящике я вдруг нашла фотографию, обернутую в красный платок. Поначалу мне показалось, что из овальной серебряной рамки на меня смотрит новорожденная Клэр, – и лишь через несколько секунд я поняла, что это Элизабет.

Фотография раньше пылилась на пианино, на котором никто уже не играл. Сам факт, что я не заметила пропажи, говорил о том, как хорошо я научилась жить новой жизнью.

Потому-то я и сложила одежду в пакет, чтобы отвезти ее в больницу. В этой одежде я надеялась не хоронить свою дочь, а вернуть ее домой.

Люсиус

В последнее время я спал сном праведника. Никакого пота, никакого поноса, никакой лихорадки, вынуждавшей прежде ворочаться до самого утра. Крэш Витал по-прежнему сидел в изоляторе и, следовательно, не будил меня среди ночи своей назойливой болтовней. Разве что офицер из специальной охраны Шэя иной раз шаркал по помосту, расхаживая взад-вперед.

Спал я настолько крепко, что сам удивился, когда проснулся от тихой беседы за стеной.

– Дай мне все объяснить! – попросил Шэй. – Может, есть другой способ?

Мне стало любопытно, с кем он говорит, но ответа не последовало.

– Шэй? – окликнул я. – У тебя все в порядке?

– Я попытался отдать свое сердце, – продолжал он. – И сам посмотри, во что это превратилось. – Шэй лягнул стену, и что-то тяжелое рухнуло на пол. – Я знаю, чего хочешь ты. Но знаешь ли ты, чего хочу я?

– Шэй?

Голос его прозвучал совсем тихо, будто шелест травы.

– Лева?

– Это я, Люсиус.

Воцарилось молчание.

– Ты подслушивал мой разговор.

Считается ли монолог в камере-одиночке разговором?

– Извини, я не хотел… Ты меня разбудил.

– А почему ты спал? – спросил Шэй.

– Потому что сейчас три часа ночи! – ответил я. – Потому что ты и сам должен…

– Я сам должен, – отозвался Шэй. – Верно.

Раздался глухой удар, и я понял, что Шэй упал на пол. Последний раз, когда я слышал этот звук, у него начался припадок. Я залез под нары и выудил свое зеркальце.

– Шэй! – крикнул я. – Шэй?!

Я смог поймать его в отражении: он стоял на коленях у двери, широко расставив ноги. Голову он почтенно склонил; все тело его было усеяно каплями пота, которые в тусклом тюремном свете казались каплями крови.

– Уходи, – велел он, и я, уважив его личную жизнь, вытащил зеркальце из пластинок на двери.

Пряча зеркальце, я краем глаза поймал собственное отражение. Кожа моя была такой же пунцовой, как у Шэя. Но даже это не помешало мне заметить знакомую рубиновую рану, вновь расцветшую на лбу, – шрам, клеймо, несущийся на планету циклон.

Майкл

Последняя опекунша Шэя, католичка Рената Леду, жила в городке Вифлеем, штат Нью-Хэмпшир. Отправляясь на встречу с ней, я не мог не заметить иронии, скрытой в названии городка, где подростком жил Шэй. На шее у меня стоял тугой воротник, и вид на себя я напустил самый торжественный и одухотворенный. Потому что тормоза мои уже отказывали: я готов был сказать все, что угодно, лишь бы выяснить, как сложилась судьба Грейс.

67
{"b":"140526","o":1}