Тут Анюточка открыла крышку круглой коробки, которую с собой принесла, и начала оттуда вытаскивать одно за другим. Увидев наряды, Санька окончательно воспрянула духом.

— Нет, ты только глянь, Санечка, какая косынка! Эфемер, воздух… А цветики на голову… Видишь, в иных камушки блестят, наподобие росинок! Теперь самая мода такие веночки на голове носить… Прическа а ля грек — и веночек! Давай на тебя примерю. Дедушка, ты только взгляни, какая у нас Санечка раскрасавица! Ах, Санечка, Санечка, зеркала нет, не можешь ты сама на себя полюбоваться…

— Анюта, — вдруг забеспокоился Степан Акимыч, — а деньги-то твоя барышня прислали? За переписку-то?

— Ну что там деньги! Деньги она потом отдаст. Знаешь сколько мы в модную лавку задолжали? А за карету? А лавочнику? Страсть! Как отдавать-то будем, ума не приложу… А роль ты, дедушка, очень хорошо переписал. Ни одной ошибки, хоть на французском не больно маракуешь. Мамзель Луиза весьма хвалила.

Степан Акимыч заметно погрустнел. Санька поняла: дедушке Акимычу деньги нужны позарез. Надо быть, и он в трактир задолжал, да разве только в трактир?.. У Саньки заскребло на сердце: и она села дедушке на шею, и на нее дедушкины гроши идут. Как исхитриться, где раздобыть? Может, на базар сбегать? Подкараулить, чтобы батюшку без мачехи застать? Он-то даст, не откажет…

Анюточка же продолжала щебетать дальше:

— А на шляпку, на шляпку-то погляди… Прямо из Парижа! Теперь на такие мода — чтобы банты торчали и чтобы перышки от заморских птиц…

— Отколь шляпка-то? — переспросила Санька. А Степан Акимыч вдруг нахмурился.

— Не одобряю. Узурпатор Наполеон нам войной грозит, а шляпки получаем из Парижа. Куда это годится…

— Так ведь и мамзель Луиза из Парижа! И мадам Шальме, и эта из Парижа, и…

— И это не одобряю! Гнать всех французов надобно. Гнать из Москвы, гнать, гнать… Шпионы они Бонапартовы, вот кто… — вдруг разгневался, раскипятился, распалился Степан Акимыч.

Анюточке и тут смех. Сквозь смех и принялась донимать дедушку:

— И актерку Жорж тоже гнать из Москвы, как она к нам из Петербурга пожалует? А танцовщика Дюпора? Нынче небось пойдешь на него смотреть? А он откуда, Дюпор? Из Парижа ведь…

— Ты совсем без понятия, Анюта, — строго сказал Степан Акимыч. — Никакого священного огня в груди. Сравняла: торговку Шальме с великими актерами! Ай-яй-яй… Да как же можно?

— Ладно, дедушка, не гневись. Не буду более про шляпки. — И Анюта с осторожностью, еле касаясь пальчиками дорогих вещей, стала укладывать их обратно в круглый короб. Вдруг и у нее лицо погрустнело, и сразу она стала похожа на своего дедушку: — А деньги… Ты не думай, дедушка, она тебе их все отдаст… Вот только когда?

Уходя, Анюта посмотрела на Саньку. Чуть-чуть сморщила тоненький нос:

— А ты как же, Саня? Так отсюда ни шагу?

Санька вся похолодела. Поняла: гонит! Ответила тихо, теребя пальцами перекинутую на грудь косу:

— Не знаю… Ведь и податься некуда.

И вдруг Анюточка вспыхнула, вся краской залилась. Кинула на пол короб с дорогими нарядами, а сама — на шею Саньке:

— Да Санечка, да голубушка, да разве я о том? О господи, что она надумала… Да глупая ты, Санечка! Я же рада, что ты теперь с дедушкой… И дедушка не нарадуется, что ты теперь с ним. Теперь он не один. Давеча он прибежал ко мне… А ты думала, будто я не знала, что ты здесь живешь? Все, все знала! И мамзель Луиза уже знает. И Фекла… Ах, Санечка, да как же ты могла такое подумать?..

И Анюточка расплакалась горькими слезами. И Санька с ней заодно залилась плачем. И Степан Акимыч, на них глядя, вытащил из кармана преогромнейший носовой платок и стал в него сморкаться.

Но плакали они все трое недолго. На долгие слезы ни времени сейчас, ни причин не было. Миг — и слез как не бывало! Анюточка засмеялась. Засмеялась и Санька. И Степан Акимыч сунул свой клетчатый платок в кармашек.

— Я же вот о чем!.. — вскричала Анюта и объяснила, что нынче в балете «Зефир и Флора» будет танцевать Дюпор. — Ты обязательно должна поглядеть на сего танцовщика, Санечка! И нечего тебе зря сидеть вот тут. Ну чего ты боишься выходить отсюда? Чего? Мне как дедушка рассказал, что ты весь вечер одна в потемках сидишь, я и придумала: нет, нельзя так! И пойдешь ты, Санечка, нынче глядеть на Дюпора… Уж раз я сказала, так оно и будет… Запомнил, дедушка?

Но Санька в ответ помотала головой:

— Никуда я не пойду. Не до смотрения мне.

— Вот ведь какая! — воскликнула Анюта. — Почему это тебе не до смотрения?

— А потому, что не привыкла задаром хлеб есть. Работу надобно сперва найти.

Анюта заплескала белыми ручками:

— Вот пустяки какие! Работа… У моей мамзель Луизы подружка есть, Розиной звать. Премиленькая актерка. Дедушка, Знаешь мамзель Розину? — Анюта произнесла в нос какую-то непонятную французскую фамилию.

— А как же! Весьма недурно поет в водевилях. А уж романс «Когда в темной башне я милого жду»… — И Степан Акимыч, поцеловав пальцы, собранные в щепотку, начал петь тоненьким приятным голоском. Но Анюта рассердилась:

— Ах, дедушка, всегда ты так! Всегда запоешь не ко времени… Я ведь о деле толкую! — И, обратившись к Сане, спросила: — В служанки хочешь, Санечка? Сия мамзель Розина свою прогнала, другую ищет. Хочешь?

Санька обрадовалась: неужто нет? Конечно, хочет! Да только возьмут ли ее в служанки? Небось умение надобно, чтобы служанкой быть?

— Вот еще — умение… — Анюта засмеялась и, подхватив короб с нарядами из модной лавки Шальме, выпорхнула за дверь.

— Видишь, какая она… — проговорил Степан Акимыч и снова полез в карман за носовым платком, чтобы смахнуть слезы умиления.

— А балет — это чего? — спросила Санька.

Степан Акимыч объяснил. Санька помолчала, подумала, хмыкнув, спросила:

— Танцуют… гм! А хороводы водят?

— Бывают и хороводы. Однако же дело не в том. Балет…

Санька перебила Степана Акимыча:

— Хороводы — это я люблю! На праздниках у нас всегда хороводы… Соберемся на лугу за околицей, сперва песни поем, а там и хороводы начнем свивать.

Но знаменитый балет Дидло «Зефир и Флора», в котором танцевал Дюпор, кумир тогдашней театральной публики Петербурга и Москвы, в этот вечер Санька смотреть так и не пошла.

Нет, не до балета ей было. Какой там балет, когда впереди потемки, ни зги не видно… Вот коли начнет работать служанкой или еще кем, тогда дело иное.

Анюта все устроила. Не прошло и двух дней, как она влетела в каморку своего дедушки и, по своей привычке, уже с порога пошла сыпать горошком:

— Санечка, душечка моя! Уж не знаю… может, ты и раздумала? Моя мамзель Луиза говорила с мамзель Розиной… Только ты не думай, что мы с дедушкой тебя гоним. Живи, пока живется. Правда, дедушка?

Степан Акимыч закивал:

— Живи, сударушка, живи. Знаешь ведь, радехонек тебе. А может, и правда передумаешь, не пойдешь в услужение?

Но Санька не захотела передумывать: нет, уж коли решила, пусть так оно и будет! А работа ей не внове, с малых лет приучена.

— Ишь как у меня складно да ладно, — продолжал уговаривать ее Степан Акимыч. — И бельишко мое в чистоте, и в каморке порядок. Ведь Анюточке… прости, мой ангельчик, опять обмолвился — никак не может мой язык сие чужеземное имя выговорить… Ведь ей все недосуг.

Санька и сама знала, что жизнь у дедушки стала поурядливее с той поры, как она поселилась у него. Но знала она и другое: дедушка без гроша сидит — и так крутится, и эдак крутится. Себя-то ему трудно прокормить, а тут еще и она… Надо и совесть иметь, нельзя на чужом горбу ездить…

— А вы, дедушка, не сомневайтесь, приходить буду, помогать стану… До самой смерти не забуду доброты вашей! — И Санька низко-низко, в пояс, поклонилась Степану Акимычу.

В тот же день Анюта повела ее наниматься в услужение к французской актерке мамзель Розине. Довела ее до того самого флигелечка, в котором жила актерка, научила, в какую дверь стучать и чего говорить, и простилась, напоследок помахав ручкой.