– Ой, Родик, какой же ты умный! Я тебя просто обожаю!

И бросалась ему на шею, и целовала, и щекотала, и дурачилась, и смеялась. Никогда в жизни Родислав Романов не хохотал так много и так упоенно, как с этой чудесной девушкой, для которой главной была радость жизни, радость чувственная, телесная, а не какие-то там не помытые вовремя чашки или непротертый пол. Да подумаешь, чашка! Велика важность. И годами не стиранные шторы, и пыль в углу прихожей, и пятно на кухонном столе – все это ерунда по сравнению со счастьем быть вместе и наслаждаться каждой минутой. То, что было таким значимым для его жены, для любовницы не имело ровно никакого значения. Время, проводимое с ней, было ослепительным праздником, отказываться от которого Родислав не собирался. И если для того, чтобы этот праздник не ушел из его жизни, нужно, чтобы Лиза родила ребенка, – пусть рожает. Он не обещал ей развестись с Любой и жениться, но и никогда не говорил, что об этом не может быть и речи. Он вообще не говорил ничего определенного, ибо любая определенность предполагает принятие решений, от которых Родислав всячески уклонялся. Да, у них с женой такие отношения, при которых он может позволить себе оставаться у Лизы на ночь, но это не означает, что он может у нее жить постоянно: у него дети, и они пока еще недостаточно взрослые, чтобы правильно понять отца и смириться с его уходом. И об этих отношениях не знает никто, самое главное – не знает и не должен ни в коем случае узнать тесть, от которого зависит карьера Родислава. Одним словом, пока все останется по-прежнему, а насчет будущего… Он отвечал уклончиво, полунамеками, то ли соглашался, то ли отказывался. Но никаких твердых обещаний он Лизе не давал. Он хотел быть с ней – это Родислав знал точно. А вот хочет ли он быть с ней в качестве мужа, он и сам не знал. И не очень об этом задумывался. Потому что такое «задумывание» означало напряжение и принятие решений, а Родислав Романов не любил ни того, ни другого.

– Любаша, ты спишь? – шепотом позвал он.

– Нет.

– Можешь со мной поговорить?

– Конечно.

– Ты меня презираешь?

Люба приподнялась на локте и посмотрела на мужа.

– Ну что ты, Родинька. За что мне тебя презирать?

– За все это… Ты не думай, я очень люблю наших ребят, и я не буду любить их меньше. Просто пойми, Лиза тоже имеет право на ребенка, я не могу ее ограничивать…

– Ну что ты, – повторила она, – ты очень хороший отец, и я это знаю и не сомневаюсь в тебе. Ты и Лизиному ребенку будешь хорошим отцом, ты будешь о нем заботиться, будешь помогать, я не стану тебе в этом мешать.

– Спасибо тебе. Я еще хотел спросить…

– Да?

– У тебя с тем парнем… Ну, я заметил, что ты перестала задерживаться после работы. Вы где встречаетесь?

– Мы не встречаемся больше.

– Почему?

Он резко поднялся и сел в постели.

– Вы поссорились?

– Нет, просто все закончилось.

– Но почему?

– Потому что это не может длиться вечно. Все когда-нибудь заканчивается.

Люба говорила спокойно, и Родислав не мог понять, переживает она разрыв с любовником или относится безразлично.

– Он тебя бросил? Или ты его?

– Он меня не бросал. Мне стало скучно с ним. С тобой мне всегда есть о чем поговорить, что обсудить, а с ним мне и разговаривать-то не о чем. Молодой, глупый. Нас с тобой многое связывает, у нас общее прошлое, общие дети, общие друзья, а с ним меня не связывает ничего.

– Кстати, о друзьях, – спохватился Родислав. – У Андрея послезавтра день рождения, он нас ждет. Пойдем?

– Конечно, обязательно пойдем. А что с подарком?

– Не знаю. – Он поежился и снова улегся под одеяло. – Такой холод стоит, что я даже подумать не могу, чтобы ездить по магазинам выбирать подарок. А ты как думаешь?

– Я что-нибудь придумаю, ты об этом не беспокойся. Андрей не говорил, кого он еще позвал?

– Аэллу, как всегда. Если у нее сейчас кто-нибудь есть, то она с ним и придет, а если нет – тогда одна. Больше, кажется, никого, Андрюха не любит больших сборищ. Любаша, ты Аэлле не говорила про нас с тобой?

– Нет, что ты. Мы же с тобой договорились, что никто не должен знать. А ты? Ты Андрею сказал?

– Нет. Никому не говорил. Лиза, в общем, в курсе, она же видит, что я свободно прихожу к ней ночевать, и догадывается, что у нас не все гладко. А больше никто.

– Ну и хорошо. И не нужно никому ничего знать. Спи, Родинька. Все будет хорошо.

Он плотнее закутался в одеяло, но от оконных стекол веяло таким холодом, что впору было спать в одежде. Родислав включил лампу, вылез из постели, прошлепал к шкафу, достал майку и теплый свитер. Сняв пижамную куртку, оделся потеплее и снова улегся.

На этот раз ему удалось уснуть.

– Алка, ты неисправима, – рассмеялся Андрей Бегорский, потягиваясь в постели. – Почему тебя всегда тянет на умные разговоры, когда можно просто поваляться и помолчать?

Аэлла Александриди в кружевном воздушном пеньюаре сидела в кресле, стоящем посреди спальни, и пила вино из бокала на высокой тонкой ножке. Несмотря на трескучие морозы, в комнате было очень тепло – Аэлла расставила по всей квартире электрические обогреватели. «Я же южанка, – с милой улыбкой говорила она. – В вашем климате мне всегда холодно».

– Ни один уважающий себя интеллигент не имеет права не интересоваться «Метрополем», – высокомерно заявила она. – Конечно, куда тебе, простому инженеру, это понять. Аксенов, Фазиль Искандер, Высоцкий, Ахмадулина – для тебя эти имена пустое место. Ты всегда был безграмотным.

– Ну, не скажи. «Затоваренную бочкотару» Аксенова я читал и, помнится, очень веселился. Стихи Ахмадулиной тоже слышал, в «Иронии судьбы», Пугачева пела. Про Высоцкого я уж молчу, его творения вся страна знает. Так что я не безнадежен, – засмеялся Андрей. – А тебя по-прежнему тянет на все элитарное, недоступное большинству, да?

– При чем тут элитарность!

– Ой, Алка, я же тебя столько лет знаю! Что ты мне вкручиваешь? Что я, не понимаю, что для тебя важно?

– Ну, и что же для меня важно? – надменно спросила Аэлла.

– Чтобы то, что у тебя есть, или то, что ты знаешь, было недоступно простому большинству. У тебя все должно быть самое редкое или самое лучшее. Алка, не выпендривайся, я тебя насквозь вижу. И перестань пить вино, я терпеть не могу, когда от женщины пахнет алкоголем. Бросай свой умный вид, снимай свою кружевную тряпочку и иди сюда.

Аэлла отставила бокал с вином и легла рядом с ним.

– Андрюшка, ну почему я все тебе прощаю, а? Никому не позволяю так с собой обращаться, как тебе. Никто не смеет называть меня Алкой. А ты, паразитская морда, смеешь!

– Ты питаешь ко мне слабость, – усмехнулся он. – Впрочем, как и я к тебе. Ведь знаю, что ты кукла расфуфыренная, а все равно мне тебя жалко.

– Тебе?! – Аэлла изобразила возмущение и набросилась на него с кулачками. – Меня?! Жалко?! Да как ты смеешь, несчастный инженеришко! Кто ты такой, чтобы меня жалеть?

Она колотила его поверх одеяла, а Бегорский делал вид, что уворачивается. Эта сцена повторялась из раза в раз с различными вариациями: повод для нее бывал каждый раз новым, но результат – одним и тем же. Аэлла сердилась и била его, а он смеялся и просил пощады.

– Не смей называть меня расфуфыренной куклой! Я – один из лучших в стране пластических хирургов, а ты – никто. Я – красивая и богатая свободная женщина, а ты…

– А я некрасивый и небогатый инженер, но тоже, между прочим, свободный и тоже один из лучших в своем деле. Так что разница между нами невелика.

– Я делаю тебе одолжение, позволяю приехать сюда и лечь в эту постель!

– Я тоже делаю тебе одолжение, приезжаю и утешаю тебя, несчастную, и жалею, и ублажаю, когда больше некому это сделать. Все, Алка, кончай драться, ты мне последние волосенки повыдергаешь!

– Сдаешься?

– Сдаюсь. И в знак моего полного поражения пойди приготовь мне поесть.

Аэлла покорно вставала и шла на кухню. Она умела вкусно готовить, но делала это крайне редко, предпочитая покупать готовую еду в кулинариях при дорогих ресторанах – доходы позволяли. У нее в холодильнике всегда были на выбор три-четыре салата и парочка мясных изделий.