Величие “Капитала” Маркса в том, что за отношениями компенсации, эквивалентности, возмещения вскрыты невидимые отношения грабежа, экспроприации, рабства. Маркс объяснил наемным рабочим, что в глубочайшем экономическом смысле они остаются рабами, — до возникновения марксизма они это чувствовали, но не могли доказать. Но огромные массы полупролетариев, крестьян, экономически слаборазвитых народов даже и не чувствовали сколько-нибудь отчетливо своего рабства.
Мы живем в эпоху, когда человек особенно быстро и бурно осознает остатки своего рабства, которых он не сознавал и не ощущал и, следовательно, нес добровольно, следуя велениям унаследованной от первобытности психики. Насилие империализма и колониализма, обманы политики и религии, — все слабеет и шатается перед силой поднимающегося на ноги человека. Поэтому история идет все быстрее.
Человечество скидывает рабство — и обнаженное, и облаченное в капиталистические свободы. Оно побеждает и внешнее рабство, и внутренние пережитки рабской психологии. Три великие силы, тесно связанные между собой, сплачивают и организуют его усилия: лагерь стран социализма, освободительное движение угнетенных народов, рабочее и коммунистическое движение в капиталистических странах.
Оборвав на этом, вернемся к сказанному вначале: все изучение всемирной истории служит лишь для прогнозирования будущего. Как можно было бы экстраполировать охарактеризованную выше кривую?
Предоставим слово одному из знаменитейших деятелей науки XX в. Роберту Оппенгеймеру. “В наиболее примитивных обществах, если верить антропологам, — пишет он, — главное назначение ритуала, религии, культуры фактически сводится к тому, чтобы не допускать перемен. А это значит — снабжать социальный организм тем, чем сама жизнь магическим образом наделяет живые организмы, — создавать своего рода гомеостаз, способность оставаться неизменным и лишь очень незначительно реагировать на происходящие в окружающем мире потрясения и перемены. В наше время культура и традиция обрели совершенно иную интеллектуальную и социальную роль. Сегодня главная функция самых важных и жизнестойких традиций заключается именно в том, чтобы служить орудием для быстрых перемен. Эти изменения в жизни человека обусловлены сочетанием многих факторов, однако, пожалуй, решающий из них — это наука”.
Переведем эти слова на язык социальной психологии. Движение истории не замедлится, а будет ускоряться. Будут отпадать одно за другим все средства принуждения человека человеком. Будет все более оставаться лишь одно-единственное средство приневолить другого человека: научное доказательство. Против этого ничего нельзя поделать. Чем дальше, тем будет требоваться все более строгое и полное доказательство.
Как уже было сказано выше, мировая история — гигантская оппозиция между доисторическими предлюдьми (“они”) и современным, лучше сказать, стремительно формирующимся на наших глазах человеческим миром. Люди на протяжении долгих тысячелетий все определеннее отказывались быть тем, чем они были вначале. И вместе с этим прогрессом ослабевают грани между всяческими человеческими общностями, становятся все более лабильными и проницаемыми, а в качестве главного “мы” все яснее выступают люди как таковые, все люди вместе — в противопоставлении преодоленному, но снова и снова преодолеваемому каждым актом разумной деятельности прошлому.
История и истории
Остается рассмотреть ту общность, которой мы не касались до сих пор, — человечество.
Между тем это — краевая категория, или предельное понятие, всякого социологического мышления, и контуры социальной психологии останутся незавершенными, пока не привлечена и эта максимально большая общность. В ряде случаев люди представляют свое “мы” как составную часть наиболее обширного целого — всего рода человеческого или совокупности всех живущих на земле людей. В основе интернационализма лежит сознание неразрывной причастности рабочего, национально-освободительного, социалистического движения отдельной страны к соответствующему мировому движению, убежденность в необходимости взаимосвязи и взаимопомощи трудящихся в масштабах планеты.
Представление о человечестве в целом в особенности воздействует на политические, морально-этические и научно-логические идеи и на связанные с ними чувства.
С древних времен в политическую мысль вплелось понятие “всемирность”. На деле ни одна попытка установления всемирной власти не удавалась, и множество племен и народов оставалось вне поля зрения даже таких “завоевателей мира”, как Александр Македонский. Но в философии стоиков уже присутствовала теория потенциального единства или объединения всего человечества. Что уж говорить о политиках, идеологах и мечтателях средних веков и нового времени.
В этике, как части философии, всегда незримо присутствует “человек вообще”. Не член того или иного конкретного “мы”, противостоящего каким-либо “они”, а человек вне этих делений. Можно сказать, что само философское понятие “этика” существует лишь в той мере, в какой существует понятие “человечество”. В противном случае речь идет лишь об обычаях.
Но в самой сильной степени идея человечества присутствует в бытии науки — всякого доказательства, всякого акта логики. В глубоких недрах движения научной мысли лежат истины, ставшие абсолютно ясными со времен Декарта: доказательность чего-либо, признание логической необходимости и обязательности подразумевают “любого человека”, т.е. человека, свободно взаимозаменяемого со всяким другим, кроме малых детей и душевнобольных. Нет науки без признания единой природы разума у всех народов и индивидов, сколь угодно разнящихся по всем другим культурно-историческим признакам. Стоит отказаться от этого принципа, и истина перестает быть истиной, становится условным соглашением среди людей какой-либо общности, не обязательным для другой, и, следовательно, — неистиной. Таким образом, можно сказать, что не только существование человечества как целого служит отдаленной предпосылкой возможности существования науки, но и что существование науки с необходимостью требует от человеческого ума понятия человечества.
Но, с другой стороны, какой-то важной частью своего существа относя себя к этой общности, к тому “сверх-мы”, мы не знаем достаточно ясно, существовало ли оно и существует ли реально, ибо вся история предстает не иначе, как сумма историй — стран, народов, цивилизаций. Слово “история” только произносится в единственном числе, но мыслится во множественном. “Всемирные истории”, опубликованные и за рубежом и в нашей стране, каждый раз представляют собой не историю, а множество историй, которые, как нити, то переплетаются между собой, то тянутся параллельно одна другой.
Так и принято считать, что задача историка — изучать и писать историю страны. Пишут, конечно, и истории более детальных объектов, вплоть до истории отдельного человека, но все согласны, что в этих случаях объект изучения детерминирован окружающей средой. А вот отдельная страна принимается в качестве некоей “элементарной частицы” исторического процесса. При этом под словом “страна” подчас понимают экономическую общность, подчас — народ, нацию, т.е. этническую общность, но чаще всего, в духе немецкой историко-государственной школы, — то или иное государство и ограниченную государственными рубежами территорию. Мало того, представление о современной территории того или иного государства проецируется и на отдаленные исторические эпохи, когда данного государства ни в классовом, ни в административном смысле не было, и таким путем механически конструируется “история страны”. А на самом деле там были феодальные княжества, отнюдь не совпадавшие с этой территорией, древние племена, жившие как на этой, так и не на этой земле, мигрировавшие сквозь нее орды.
Итак, проблема всемирной истории возвращает нас к отношениям “мы” и “они”, из которых соткана эта всемирная история.
В разные эпохи в развитии человечества преобладающую роль играли разные проявления его всемирной связи.
Лишь эпоха капитализма развивает прямые мировые связи. Возникают мировой рынок, мировые экономические отношения и зависимости, мировые средства транспорта, информации, связи. Однако она же рождает и всемирные антагонизмы. Так, рабочий класс с помощью интернациональных организаций сплачивается против мировой буржуазии. Капиталистическая эра с самого начала оформляет антагонизм немногих буржуазных стран всему некапиталистическому миру, превращаемому в значительной части в колонии. В то же время капитализм порождает борьбу не только за раздел, но и за передел мира между капиталистическими странами. Он порождает мировые войны. Из недр капитализма, в результате взрыва его противоречий, рождается мировой антагонизм двух общественно-экономических систем. Напомним, что когда Ленин в статье “О лозунге Соединенных Штатов Европы” писал о возможности победы социализма “первоначально в немногих или даже в одной, отдельно взятой капиталистической стране”, он имел в виду не обособленность этой страны, а ее антагонизм к мировой капиталистической системе: “Победивший пролетариат этой страны, экспроприировав капиталистов и организовав у себя социалистическое производство, встал бы против остального, капиталистического мира, привлекая к себе угнетенные классы других стран…”. Эти слова, разумеется, в полной мере относятся и к тому времени, когда на карте уже не одна социалистическая страна, а мировая система стран социализма, антагонистичная мировой системе монополистического капитализма.
