Памятные сувениры, разделенные на группы и ясно подписанные, были размещены на длинных столах около стены. Памятные кубки и ленты были рассеяны среди фотоальбомов, предоставленных одноклассниками, и отдельных фотографий, включающих классное фото, которое я передала Дженис сегодня днем и которое было придвинуто к стене бок о бок со знаменами и плакатами. Я бродила, чтобы найти более защищенное от глаз место, и надеясь, что никто не увидит, как я нащупываю в своей вечерней сумочке очки.

Некоторые вещи были так знакомы. Копия «Голоса», нашей школьной газеты, где в течение одного года мое имя гордо печаталось как «редактор». Наконечники стрел и черенки битой посуды, выкопанные на древнем кладбище индейцев и начавшие школьную коллекцию, когда резервация была перемещена. Они перенесли меня в тот день, когда было обнаружено это место. Я помню благоговение, которое мы испытали к этим древним реликвиям, когда они были вырыты.

Здесь были плакаты, протестующие против войны во Вьетнаме, и несколько фотографий одноклассников, убитых там. «Дуг Финехарт никогда не будет лысым, как его отец», – глупо подумала я, обнаружив здесь его снимок. Его уже не было в живых все это время, а я не знала. Хотя я не видела его тридцать лет, я почувствовала боль этой потери. Я медленно двигалась вдоль столов, и мой взгляд затуманился, когда я обнаружила вещи, напоминавшие о Кеннеди, сохранявшиеся все эти годы политически активными учащимися, как я полагаю. Как большинство людей в мире, я была сильно влюблена в Джона Кеннеди и опустошена его бессмысленным убийством, но никогда не думала сохранять или собирать фотографии или газеты, связанные с его смертью.

На более светлой стороне, разложенные в коробке всему миру не обозрение, лежали кружевные панталоны – Стив Хофман клялся, что украл эти панталоны у Дарлен, своей подружки, когда она носила их. В течение недели он носил их как нарукавную повязку на рубашке. Зачем он хранил их все эти годы? Принимая во внимание, что он женат, я удивлялась, что подумает по этому поводу его жена. Я засмеялась. Дарлен была бы так смущена. Я не могла представить себе ее лицо, когда она увидит свои панталоны, выставленные здесь, у стены.

Я начала понимать, что воспоминания могут быть счастливыми и грустными, но и то и другое – сокровища.

Другие вещи были, в общем, незнакомы, и я брела вдоль стола, пытаясь узнать некоторые из них. К стене были прикреплены слова школьной песни. Кто написал их? Кто пел? У нас даже не было песенного клуба.

Какая-то дама назвала мое имя и, улыбаясь, направилась ко мне: «Андреа?» Я не имела понятия, кто это, и запаниковала. Я оглядела комнату, как напуганный кролик, и, делая вид, что увидела кого-то знакомого в дальнем конце комнаты, заволновалась и вышла: бар – моя конечная цель. Сейчас мне действительно необходимо выпить.

Комната была переполнена, и я пробиралась между группами целующихся и обнимающихся людей, разглядывая лица, чтобы кого-нибудь узнать, украдкой высматривая одно, особое, и все еще страшась этого момента.

Некоторые люди были смутно знакомы, но они изменились (по способу Алисы в Стране Чудес) в более старых и сморщенных, с седыми или крашеными волосами или совсем без волос. Постепенно некоторые из этих изменений стали исчезать, как если смотреть на чьи-то детские фотографии, и здесь, и там появлялись лица, которые я узнавала.

Сейчас я должна была вспомнить их имена, и страх вернулся снова: моя память на имена была ужасна. У меня было так много затруднительных случаев в прошлом, что страх пробела в памяти был вполне обоснован.

Может быть, это было сдерживаемое напряжение, но неожиданно у меня начался приступ головокружения, и я прислонилась к стене, пока комната внезапно падала и кружилась вокруг меня одновременно с каруселью, безумно вертевшейся в моей голове. Я уже не в первый раз испытывала такой приступ и закрыла глаза, молясь о том, чтобы не растянуться на полу, если станет хуже. Я была приятно удивлена, обнаружив, что все еще на своих ногах, и подождала несколько минут, тяжело дыша и потея, пока туман в голове окончательно рассеется. Мне необходимо было освежиться, и я осторожно направилась в дамскую комнату. Но огромные сильные руки схватили меня сзади, и грубый голос зашептал мне в ухо: «Я наблюдал за тобой весь вечер». «О нет, – подумала я, – этого не может быть, это не так». Это был Поль Грилли, футбольная звезда и мой Ромео, который жил недалеко от меня и потратил много времени и сил, посылая мне любовные письма.

Я обрадовалась, увидев его, – кто-то, наконец, кого я знала.

– Поль, громадный лось, ты задушишь меня! Это замечание произвело ожидаемое действие, и, повернувшись в тисках, я вывернулась из его объятий. Когда я выбралась на простор, я узнала пару лысых типов, Франки и Джонни Руфино, и рассмеялась, как всегда, над тем, как наказала их мать: они выглядели близнецами, хотя Франки был на год старше Джонни. Они всегда были толстыми, но теперь они были двумя круглыми масляными мячами с большими карими глазами, спрятанными в толстых лицах, сияющих испариной. «Пока холостые, – сказали они мне, – живем вместе в старом доме, в котором выросли». Отец и мать умерли, и они продолжали дело своего отца: мостили улицы. Теперь я широко улыбалась, чувствуя свое все большее участие в этом спектакле, а он собирался быть веселым.

Поль наконец покинул меня, когда я попросила его принести выпивку, и у меня было время осмотреть битком набитую комнату. Все еще никаких признаков Ричарда или лысого толстого типа, каким он мог стать. Люди выглядели старыми друзьями, и уровень шума заметно поднимался.

В центре особенно шумной группы стоял Майк, муж Дженис, и я сделала около них следующую остановку. Он был окружен женщинами, каждая из которых старалась превзойти других, хихикая и флиртуя. «Боже, – думала я, – некоторые люди никогда не повзрослеют». Но Майк был щедрым в этот день, который пока продолжался, и я была в душе удовлетворена, когда он выделил меня, по-медвежьи обняв и поцеловав.

Женщина, стоявшая за ним, была одета в совсем не подходящее для нее платье – сложно гофрированное, с оборочками, облегающее ее необъятную грудь, – с яркими анютиными глазками, или, может быть, анемонами. Все это завершалось крашеными белокурыми волосами и огромными, с янтарным оттенком, очками с ее инициалами. Я смотрела на нее какое-то время, ожидая повода заговорить, и из этого видения медленно появилась когда-то темноволосая, болезненно тонкая и плоскогрудая Шарон Стивенсон! Ее полное лицо доброжелательно улыбалось.

– Стала клячей? – спросила она.

Крича и смеясь, мы обняли друг друга. Она… ее грудь… была… ненормальной. Я не смогла удержаться и прокомментировала изменения.

– Нас не улучшили прошедшие годы, и нечего сожалеть об этом, – сказала она твердо.

– Хочешь улизнуть в «Ж» попускать дыма? – спросила я.

Еще более громкий визг, когда мы обнаружили, что ни одна из нас не курила уже несколько лет. Мы хотели перенестись во времена тридцатилетней давности, но суровый мужчина, стоявший рядом, взглянул на нас и, оскалившись в улыбке узнавания, теперь сопровождал нас. Я понятия не имела, кто это такой.

– Господи, Шарон, тип, идущий слева от меня… Как его зовут? – шепотом спросила я.

– Как ты могла забыть! Это Горди Макдональд!

Мой разум помутился, и я посмотрела на лучшего защитника из всех, которых когда-либо производила наша школа. Руки поднялись для объятия, и я воскликнула:

– Горди, ты совсем не изменился!

Он наклонился, чтобы обнять меня, и из-под его плеча, наконец-то, я увидела Ричарда. Я застыла на месте, обхватив руками полностью забытого Горди. Тишина стремительно заполняла мои уши, а внутри меня все дрожало.

Он стоял, прислонившись к стене напротив. Его руки были скрещены на груди, голова наклонена в сторону: поза, до боли знакомая. Он уделял пристальное внимание кому-то, кого я не узнала, но я почувствовала, что он точно знал, где я нахожусь, хотя даже не поднимал глаза. Что-то в выражении его лица, в том усилии, с которым он концентрировался на каждом слове, ясно говорило мне это. Я не могу этого объяснить, но я слишком хорошо его знала.