– И вы согласились?

– Господин ван Рейн, я не только согласилась – я помчалась быстрее ветра.

– Ну, прямо уж… – Рембрандт смутился. – Зачем надо было бежать?

– Как зачем? Так положено провинциалке. – Саския чуть сдвинула набок великолепную широкополую шляпу.

– Господин ван Рейн, – сказал Хендрик ван Эйленбюрг, – скажу по-родственному…

– Он скажет какую-нибудь гадость, – перебила брата Саския и звонко рассмеялась. (Губы ее показались художнику из чистого рубина.) – Родственники обычно не скупятся на гадости.

– Вот и не угадала, Саския… Господин ван Рейн, вы не можете представить себе, как точно она определила вашу картину. Я нарочно сказал, что ничего особенного, дескать, де Кейзер, Элиас и другие уже писали «Анатомию», и совсем неплохо. Вот что я сказал, так сказать, провокационно. И знаете, что услышал в ответ? Не перебивай меня, Саския. Я услышал такие слова: «Нет, здесь совсем не то, Хендрик. В тех картинах, которые я видела или с которыми я знакома по гравюрам, нечто другое. Там все пялят на тебя глаза. Они как бы хотят что-то сказать, да не могут. Никак не могут, потому что они интересуются не анатомией, а позируют художнику. А у господина ван Рейна – совсем, совсем другое».

Саския, слушая эти слова, краснела, как девушка-подросток. Ван Рейн тронул тулью своей шляпы и сказал предельно учтиво:

– Я польщен, Саския ван Эйленбюрг. Может, с моей стороны это самонадеянно, но именно так я и задумал. В самом деле, господин Тюлп говорит коллегам о важном деле, произносит достойные слова, выражающие достойные мысли, и его жадно слушают. Неужели в такой момент доктора должны были позировать, глядя мне в самые зрачки? Вы очень верно уловили мою мысль, и я вам благодарен за это. Я хотел бы, если разрешите, отблагодарить вас рисунком. Вашим портретом.

– Слишком дорогая плата, – сказала Саския и обратившись к брату: – Не так ли, Хендрик?

Ван Эйленбюрг смешно шмыгнул носом, будто собирался чихнуть. И шепотом проговорил:

– Дорогая плата – для кого? Для вас, ван Рейн, или для тебя, Саския? Он же изведет тебя сеансами. Кому станет дороже?

– Несносный насмешник! – Саския бросила на Рембрандта взгляд, преисполненный любопытства.

Рембрандт кашлянул в кулак, как бывало на мельнице, когда першило в горле от солодовой пыли.

– Нет, Саския ван Эйленбюрг, на этот раз столь грозное испытание вам не угрожает. Обещаю рисунок в один короткий сеанс.

– Слышишь, Хендрик?

– Слышу.

– Я согласна, господин ван Рейн.

– Смелая барышня! – воскликнул Хендрик ван Эйленбюрг.

Разговор в Музее имени Пушкина. У экспонатов Дрезденской галереи. Москва. Май, 1955 год.

— Так это, значит, и есть та самая Саския?

– Да. И не очень красивая.

– Однако симпатичная.

– Рембрандт, говорят, был без ума от нее.

– Эта писана после «Анатомии доктора Тюлпа»?

– Да. Конечно. Тысяча шестьсот тридцать шестой год.

– А вон там автопортрет с Саскией. Она у него на коленях. Он поднял бокал, должно быть, с пивом. Он приятный, а она некрасивая. И не улыбается, как он.

– А разве он был военный? Зачем ему шпага?

– Просто большой фантазер. Это Рембрандт писал в тридцать лет. Совсем молодой по сегодняшней мерке.

– На ней, видимо, очень дорогое платье.

– Отец ее был богат. Приданое оказалось немалым.

– И так в нее влюбился? Говорят, чуть ли не с первого взгляда?

– Почти.

– Что же все-таки прельстило в ней? Голова у нее несуразно маленькая.

– Он в ней души не чаял. В Касселе есть портреты Саскии – прекрасной дамы. Зачем ходить далеко? А этот портрет Саскии с красным цветком? Чем она не красавица.

– Может быть. А здесь она как маленькая девочка на коленях.

– Он полагает себя счастливым.

– Да, по всему видно.

– Насколько же она была моложе его?

– Может, лет на семь или восемь…

Разговор в Эрмитаже. Ленинград. Май, 1975 год.

— А вот и Рембрандт… Его знаменитая «Даная».

– Даная должна быть очень красивой. А эта – нет. Большой живот. Слишком полная. И не очень молодая. С кого он писал ее? С Саскии?

– Должно быть. Однако работал он над картиной лет десять. Что-то все время переписывал. На этот счет имеются свидетельства – рентгеновские снимки. И целых двадцать лет держал у себя «Данаю». Упорно не продавал. Очень любил свое детище. Искусствоведы утверждают, что сначала позировала ему Саския. После ее смерти – экономка Геертье Диркс. А может, еще кто-нибудь…

– Во всяком случае, лицо вовсе не Саскии. Это лицо другой женщины…

– А это «Флора». Ее-то наверняка писал с Саскии. Те же черты лица. Что он в ней нашел, отчего так без ума влюбился? Та же маленькая голова… Тот же крошечный рот…

– А молодость? А здоровье?

– Да, аргументы серьезные. И все-таки…

Лисбет взяла со стола небольшой пергамент. Портрет девушки в широкополой шляпе. Живые глаза. Полуулыбка на губах. Чуть вздернутый нос.

– Ты ей немножко польстил, – сказала она жестко. – Она молода – в этом ее главное достоинство. Руки и волосы – нет слов – холеные. Что она – дочь бургомистра?

– Да, – сказал Рембрандт. – Она из Леувардена.

– Северянка, стало быть. – Лисбет рассматривала портрет весьма критически. – Востра на язычок…

– Она образованна. Начитанна.

Лисбет строго посмотрела на брата.

– Кто это сказал?

– Хендрик ван Эйленбюрг.

– А что ему остается говорить?

– Как – что?

– Не ругать же ее! Она живет у него?

– Нет, у пожилых родственников. А может, просто у знакомых. Я не очень интересовался этим.

– А следовало бы, – сказала Лисбет.

– Почему?

– Ты посмотри на себя, Рембрандт, в зеркало. Ты весь пылаешь, глядя на этот рисунок.

Он ухмыльнулся:

– Это ты хватила чересчур.

– Нет, я говорю правду.

Рембрандт приложил ладони к своим щекам.

– Холодные.

Лисбет продолжала неприязненно рассматривать рисунок.

– Говорят, она с хорошим приданым.

– Возможно. Не интересовался.

– А надо бы, – сказала Лисбет. – Порасспроси. Но не узнавай у Эйленбюрга: он наверняка соврет.

– Можно подумать, что я сватаю Саскию ван Эйленбюрг.

Лисбет фыркнула:

– Рембрандт, ты наивен. Но я-то кое-что замечаю.

Он подбоченился, крутанул головой, словно ему сдавливали горло.

– В самом деле, Лисбет? Что же ты замечаешь?

– Сказать?

– Сказать.

Она положила ему руку на плечо:

– Ты очень скоро сделаешь ей предложение.

– Откуда ты взяла? – Он покраснел, отодвинул рисунок в дальний угол стола. – Кто сказал?

– Ты сам.

– Я? – изумился Рембрандт.

Лисбет подняла вверх указательный палец, попыталась изобразить улыбку на лице. И сказала, тщательно расставляя смысловые ударения:

– Рембрандт, в тебе кипят большие художнические страсти. Ты уже мастер, прославленный на весь Амстердам. Тебя даже булочник знает. И башмачник тоже. Но ты плохой актер. Тебя не возьмут даже в самый захудалый театр.

– Почему же, Лисбет?

– Ты говоришь одно, а на лице написано совсем другое.

– Я достаточно прямой… Когда таскаешь тяжеленные мешки с солодом – душой делаешься прямым. За это я ручаюсь.

Лисбет дала попять указательным пальцем: нет, нет, нет!

– Рембрандт, ты влюблен. Это – раз… Не перебивай меня. Второе: ты скоро сделаешь Саскии ван Эйленбюрг предложение. И, наконец, три: скоро я уеду от вас к себе, в Лейден. Я больше тебе не буду нужна. И это вполне естественно.

Рембрандт глядел на сестру со странным ощущением, пытаясь получше уразуметь смысл ее слов. Сказать по правде, пророчицей он еще не знал ее. В чем же она права и в чем не права?

Он не знал, куда убрать руки, – они ему сейчас мешали. Сделал шаг назад, потом – вперед. Хотел что-то сказать, но передумал. Потом резко шагнул к сестре, поцеловал ее в щеку.