Способ ловли насекомых, излюбленный непентесом, — это балет для Ловли Форели В Америке, балет, достойный того, чтобы быть поставленным в Калифорнийском Университете в Лос-Анджелесе.

Это растение сейчас торчит за моей спиной на подоконнике. Оно умерло через несколько дней после того, как я купил его в универмаге Вулворта во время президентских выборов 1960-го.

Я похоронил его в пустой банке из-под метрекала.

Надпись на банке гласила: «Диетический Метрекал для Контроля за Весом», а пониже и помельче: «Ингредиенты: сухое обезжиренное молоко, соевая мука, сухое цельное молоко, сахароза, крахмал, кукурузное масло, кокосовое масло, дрожжи, ванилин», но теперь банка стала всего лишь гробницей непентеса — побуревшего, высохшего, покрывшегося черными пятнышками.

Вместо могильного венка к растению приколот красно-бело-голубой жетон «Я за Никсона».

Движущая сила и пластика балета извлекаются из описания непентеса. Описание может быть использовано также в качестве коврика для ног у врат ада, партитуры для оркестра катаверных, играющих на флейтах сосулек, или послания ядерного века к соснам, не озаряемым солнцем.

«Природа одарила непентес орудием лова. Раздвоенный язычок покрыт медовыми железками, привлекающими насекомых, которые и служат пищей непентесу. Попав в ловушку, насекомые не могут выбраться назад из-за направленных вниз волосков, не позволяющих им выползти из трубочки, на дне которой собирается пищеварительный сок. Распространенно заблуждение, что непентес нужно ежедневно кормить насекомыми или кусочком гамбургера».

Я надеюсь, танцоры сумеют хорошо интерпретировать описание и исполнят этот балет в Лос-Анджелесе для Ловли Форели В Америке.

Осень приходила вместе с прибоем плотоядных растений, портвейна и людей, которые пили это темное сладкое вино, людей, которые давно все куда-то пропали — один я остался.

Остерегаясь полиции, мы пили в самом безопасном месте, которое только смогли придумать — в парке напротив церкви.

В парке этом было три тополя и статуя Бенджамина Франклина рядом с ними. Там-то мы и сидели, попивая портвешок.

Дома меня ждала беременная подруга.

После работы стоило только позвонить по телефону и сказать: «Я слегка задержусь, нужно пропустить по стаканчику с друзьями».

Трое из нашей компании сидели в парке и болтали. Все они были художниками-неудачниками из Нового Орлеана, где пробавлялись тем, что рисовали портреты туристов в Аллее Пиратов.

Теперь, в Сан-Франциско, как только холодный ветерок задул им за воротник, они решили, что на будущее у них есть только два варианта: или открыть блошиный цирк, или добровольно сдаться в приют для умалишенных.

И вот они пили вино и обсуждали эти перспективы.

Они обсуждали, как сделать крохотные платьица для блох из склеенных лоскутков цветной бумаги.

Они пришли к выводу, что для того, чтобы выдрессировать блоху, нужно сделать ее зависимой от человека в смысле пищи. Этого можно добиться, если в специально отведенный час кормить ее своей кровью.

Они обсуждали, как соорудить для блох крохотные тележки, столики и велосипеды.

Билеты решили продавать по пятьдесят центов. У этого бизнеса определенно должно быть будущее. Возможно, что их цирк покажут даже в шоу Эда Салливена.

Правда, они пока еще не достали блох, но легко раздобудут их на любом белом коте.

Затем они предположили, что в шерсти сиамских кошек должны жить более породистые блохи, чем те, что живут на заурядных дворовых котах. На крови аристократов должны вырастать соответствующие блохи.

И так далее в том же духе, пока тема не была исчерпана и нам не пришлось сходить за второй бутылкой портвейна, чтобы вернуться с ней к тополям и Бенджамину Франклину.

Дело шло к закату, земля стала холодной, как от веку заведено, и секретарши стайкой пингвинов семенили с Монтгомери-стрит. Они бросали на нас торопливые взгляды и машинально про себя констатировали: «Алкаши».

Затем художники принялись обсуждать перспективу провести зиму в приюте для умалишенных. Они говорили, как там, должно быть, тепло, какой там телевизор, какие белоснежные простыни и мягкие постели, какой сочный гамбургер с картофельным пюре, говорили о еженедельных танцульках с поварихами, чистом белье, бритвенных приборах, запертых от пациентов на замок, и очаровательных студенточках-практиканточках.

Да, приют для умалишенных — вот это перспектива! Зиму, проведенную там, никак не назовешь зряшной.

Однажды утром я шел из Стилхеда вниз по течению Кламат-ривер, которая в этот день была полноводной и густо-черной и разумения в ней было не больше, чем в динозавре. А Том Мартин-Крик оказался маленьким ручейком с чистой, холодной водой, который, вырвавшись из каньона, проскакивал в водоворот под автострадой, чтобы впасть в Кламат.

Я закинул муху в маленький омут там, где ручей вытекает из водовода, и поймал девятидюймовую форель. Рыбина смотрелась неплохо и боролась за жизнь до последнего.

И название мне тоже пришлось по душе.

Том Мартин-Крик.

Нет ничего лучше, чем назвать ручей именем человека, а затем приглядеться к ручью и посмотреть, что он сможет дать, что он помнит, чем он стал.

Этот ручей оказался стопроцентным сукиным сыном. Он меня заставил попотеть, черт его дери: камни, колючий сумах, ни одного приличного места для рыбалки, да еще каньон иногда настолько сужался, что ручей становился не толще струи из водопроводного крана. Иногда мне приходилось просто застывать неподвижно на одной ноге, потому что я не знал, куда мне прыгнуть.

Нужно быть водопроводчиком, чтобы удить в таком ручье.

После того, как я поймал ту самую форель, кроме меня, в ручье ни одной живой души не было. Но об этом я догадался слишком поздно.

Два кладбища на склонах двух маленьких холмиков прижимались друг к другу, а между ними протекал Кладбищенский ручей, медлительный, как похоронная процессия в жаркий день. А в ручье водилась уйма форели.

Мертвецам наплевать, где я рыбачу.

На одном кладбище растут большие красивые ели и трава зеленая, как в детской сказочке, поскольку ее поливают ручейной водой при помощи насоса и шланга, а кроме того, на этом кладбище — прекрасные мраморные надгробья, памятники и гробницы.

Второе кладбище — бедняцкое. Пока стоит летний зной, трава на нем не свежее проколотой автопокрышки, но и под осенним дождем она по инерции продолжает оставаться такой же.

Нет ничего любопытного в надгробиях бедных. Таблички на них маленькие и похожи на ломтики черствого хлеба:

На некоторых могилах — компотные банки и пивные жестянки с увядшими букетиками:

Погода и времена года позаботятся об их деревянных именах, как тот медлительный полусонный вокзальный повар, разбивающий яйца над огромной, пышущей жаром сковородой. А имена преуспевших в мире сем будут сохранены в мраморе и шикарные надгробия внесут их на себе, словно скакуны, в царствие небесное.