– Чем я обидел тебя, Хапусенеб, что ты скрываешь от меня свое лицо? Такая невежливость не в твоем духе. А я-то думал, что, раз мы так долго работаем бок о бок, таким глупостям между нами уже не место.

Хапусенеб заглянул в злые черные глаза под темными прямыми бровями и коротко поклонился.

– Твои слова верны, Сенмут, но я не стану просить прощения, – спокойно сказал он. – Я и впрямь невежлив, и, должен признаться, меня самого это удивляет, поскольку я всегда гордился собственным беспристрастием и тем, что я выше обычных глупых предрассудков и служу только Египту и богу.

– Так оно и было, и я уважал тебя за мудрость. Но теперь я обнаружил, что теряю друга, которого завоевал медленно, с таким трудом; и я не готов к тому, чтобы наши с тобой пути, Хапусенеб, разошлись по неведомой мне причине. Ты должен хотя бы объяснить, в чем дело.

– Я ничего тебе не должен! – Впервые в жизни Сенмут увидел, как обычно спокойный взгляд серых глаз изменился и стал жестким. – Неужели я должен обнажить перед тобой свое сердце, чтобы доказать, что я ничего тебе не должен? Оставь меня в покое!

– При чем тут твое сердце? – рявкнул в ответ Сенмут. Хапусенеб криво улыбнулся.

– Если ты и вправду не знаешь, то я приношу свои извинения и признаю, что я был несправедлив к тебе, Сенмут. Но больше я ничего не могу сказать. Ты и я по-прежнему остаемся друзьями и союзниками, но ты должен дать мне время восстановить уважение к самому себе.

Он снова криво улыбнулся и зашагал прочь, его мантия развевалась, когда он прошел между колоннами и вышел в дверь.

Сенмут, злой и озадаченный, смотрел ему вслед. В ту ночь, когда они с Хатшепсут лежали рядом, он рассказал ей об этом происшествии.

Она долго молчала.

– У Хапусенеба есть одна тайна, – сказала она наконец, – но говорить об этом нельзя, это только между ним и мной. Хотя я и люблю тебя, Сенмут, но его доверие предавать не буду.

– Его секрет никогда не вставал между нами раньше, и меня это тревожит. Как я могу продолжать работать с ним бок о бок? Он взял меня под крыло, когда я был еще подмастерьем Инени, и доверял мне еще прежде, чем убедился в глубине моей преданности тебе. Почему же вдруг такая перемена?

– Он очень проницателен, мой Хапусенеб, и его помощь в том, что касается оценки человеческих характеров, для меня незаменима. Но не забывай, Сенмут, что мы с ним выросли вместе, делясь всем, и я знаю его гораздо дольше, чем тебя. Больше я ничего не скажу.

Тут Сенмут заподозрил правду и воскликнул:

– Но ведь я же не знал! Я даже не догадывался! Почему же он со мной не поделился?

– Потому что он гордый человек. Не бойся, все будет как и было. Он честен и справедлив и вовсе не хочет, чтобы ты стал его врагом, но он мучается. Ему нужно время, чтобы снова взять верх над самим собой, как это всегда бывало в прошлом. Я тоже люблю его, Сенмут, как моего самого старого и близкого друга, и когда ему больно, то больно и мне.

Больше они не разговаривали, а тихо лежали всю ночь, вглядываясь в темноту, как и Хапусенеб в ту же ночь, и каждый думал о своем.

Приближался праздник ее мириадов лет, и Хатшепсут с тревогой вглядывалась в проходящие дни, не зная, как отметить это событие, такое особенное потому, что в течение ее царствования оно уже не повторится. Ей вспомнился отцовский юбилей и бурное ликование, которое охватило тогда и дворец, и город. Помня, с одной стороны, о подрастающем Тутмосе, а с другой – о многочисленных свершениях своего царствования, она решила отпраздновать это событие пораньше. Ей казалось, что, приблизив установленный обычаем срок, она еще раз напомнит людям о том, какие преимущества принесло с собой ее правление, и заодно укрепит свою власть. Нельзя сказать, что Хатшепсут нуждалась в подобном подкреплении, просто имя молодого царевича всплывало слишком часто для того, чтобы она чувствована себя спокойно. Его искусное обращение с луком, меткость в метании копья, демонстративная ловкость в управлении колесницей – все только об этом и говорили, а ее это совсем не устраивало. Она то и дело задавала себе вопрос: может быть, зря она не послушалась Нехези? Пыталась представить дворец без него: как она правила бы, не встречая ни в ком сопротивления, а Неферуру объявила бы наследницей, и все было бы просто замечательно. Но радость, которую Хатшепсут испытывала, представляя себе такую картину, неизменно увядала, и она видела себя одну перед судом Амона, немую и виновную. Так что в конце концов она отвергла саму мысль об отравлении Тутмоса. Отрава беспощадна. Это орудие слабых, но она не такова. Еще нет. И с Тутмосом она разберется по-своему.

Давая смотр войскам, она наблюдала, как коренастый, нетерпеливый юнец настегивает своих лошадей, проносясь мимо нее со всем войском. В свои четырнадцать лет он стал очень заносчив, расхаживал с важным видом по дворцу со своими дружками, требуя повиновения от всех и каждого. Он беспокоил ее. Замечая пылкие взгляды, которые тайком бросала на него Неферура, она решила, что скоро обсудит со своими министрами перспективу возможной помолвки и тем самым пресечет малейшие поползновения к мятежу, которые, возможно, бродят в голове Тутмоса. Помолвка – верный способ много пообещать и ничего не дать. А пока до него дойдет, что она предназначает трон для Неферуры, а не для него, будет уже поздно. Неферура унаследует созданный ею сильный кабинет, и тогда Тутмос, как бы он ни дулся и ни кипятился, ничего не сможет поделать.

Но мириады лет и годовщина появления приближались, а она все еще не нашла подходящего способа отпраздновать это событие. Идея осенила ее во время молитвы, когда она сидела на балконе своей спальни, разговаривая с богом. Она немедленно оторвалась от созерцания верхушек деревьев, вошла в спальню и послала за Сенмутом.

Когда он явился, она сразу перешла к делу.

– Ты отправляешься в Асуан, сейчас, – сказала Хатшепсут. – Возьмешь с собой Бению или кто там тебе еще понадобится. Добудете в тамошних каменоломнях два обелиска и привезете их в город к моему празднику.

– Но, ваше величество, – запротестовал он, – осталось всего семь месяцев! За такой срок этого не сделать!

– Сделать, и сделаешь это ты. Отправляйся немедленно. И еще: вели рабочим снести кровлю из кедра, которую построил в доме Амона мой отец. Ты говорил мне на днях, что, дерево прогнило, вот и пусть его уберут. Я поставлю там свои обелиски. Если какую-то часть кровли можно еще спасти, то затем я восстановлю ее вокруг них.

– Вы поставили передо мной огромную задачу, – спокойно заметил он, – и если ее возможно исполнить, то я это сделаю, но на этот раз я ничего не обещаю.

– Ты все сделаешь, – сказала она. – Я приостановила все работы в Карнаке, так что можешь взять оттуда столько людей, сколько пожелаешь. В твое отсутствие Хапусенеб присмотрит за работами на крыше, если ты прикажешь. Сенмут, я многого требовала от тебя и в прошлом, но эта просьба самая большая. Ты выполнишь ее для меня?

Он склонился к ее улыбающемуся лицу:

– Как всегда, для вас я готов выполнить невыполнимое, ваше величество.

– Хорошо. Тогда не о чем больше разговаривать. Сенмут, Бения и несколько сот рабочих вместе с ними отбыли еще до конца недели. Многое из того, что значилось в списках, спешно составленных Сенмутом, пришлось оставить, но все это можно было выслать им вслед. Они с Бенией стояли на носу, гребцы налегали на весла, с берега поднимались благовонные дымы, и флотилия вышла на середину реки и начала подниматься вверх по течению. Хатшепсут смотрела им вслед, пока они не скрылись из виду, а Сенмут не сводил с нее глаз до тех пор, пока и она и ее пестро разодетые придворные не исчезли за поворотом реки.

Через два дня они высадились на берег. Хотя было уже поздно, за полдень, Сенмут никому не позволил отдыхать. Он велел рабочим ставить палатки в любой тени, какую они только смогут отыскать, предупредив, что городские ворота для них закрыты. Пока разгружали припасы, они с Бенией мерили шагами каменоломню, едва держась на ногах от испепеляющей жары.