Литмир - Электронная Библиотека

Амона водрузили на высокий трон, который ждал его подле гигантской, покрытой золотыми пластинами статуи Хатшепсут; отсюда его взгляд, казалось, пронизывал все пространство храма вплоть до самых дальних уголков. Малыш Тутмос поставил кадильницу с ладаном на высокую медную подставку с одной стороны трона, второй служка сделал то же самое с другой. Затем все, кого допустили в святая святых, пали ниц на новенький серебряный пол, поклоняясь двум богам, от которых зависела вся их жизнь. Менена прошел меж простертых тел, встал рядом с Амоном, и церемония посвящения началась. Жрецы толпились на солнце, на крыше нижней террасы, вслушивались в пение и рокот систрумов и менитов и разжигая кадильницы, которые держали в руках. Под ними, молча окружив первый скат, тянули шеи придворные, наблюдая, как дым устремляется вверх, а потом, завиваясь спиралями, стелется к вершинам утесов.

Когда все кончилось и Хатшепсут торжественно прошла по каждому сантиметру пола своей осуществившейся мечты, она снова опустилась на колени перед Амоном и прочла последнюю молитву с таким ощущением, будто ее ждет что-то еще. Солнце изменило свое положение на небе, его длинные шелковистые пальцы шарили по полу святилища, исследовали внутренние колонны, тянулись к статуям, стоявшим внутри. Те, кто стоял рядом с Хатшепсут, увидели ее такой, какой не видели никогда: ее золотая голова, присыпанная золотой пудрой кожа, вытянутые вперед унизанные золотом руки вдруг вспыхнули, окруженные огненным нимбом. Наступила тишина. Тутмос поклонился Амону и снова наполнил кадильницу ладаном. Менена поднял свой жезл, и придворные, шаркая ногами, потянулись прочь, предвкушая торжественный обед, чувствуя, как пересохли от пения глотки. Но Хатшепсут продолжала молиться и ждать, безошибочно зная, что что-то должно произойти. Когда она пала ниц в последний раз, раздался чистый звонкий голос, и с губ идола сорвались слова, от которых все оцепенели.

– Встань и иди, возлюбленный царь Египта! – сказал он.

В потрясенной тишине Хатшепсут запрокинула голову. Воспоминания, честолюбивые планы, провалы и мечты всей жизни нахлынули на нее и прорвались наружу громким торжествующим криком. Она вскочила и закружилась, вскинув над головой руки.

– Он сказал! – кричала она, и каждый нерв в ее теле гудел предчувствием победы. Внизу, во дворе, тревожно переглядывались услышавшие шум люди.

– Я объявляю себя фараоном!

– Она не посмеет! – бросил Яму-Нефру другу, пока они ждали в тени, его обычное ледяное безразличие как ветром сдуло.

Внезапно придворные начали аплодировать. Хлопки легкой рябью пробежали по святилище и превратились в лавину звуков. Все вскочили на ноги, радостно кричали, выкликали ее имя. Она продвигалась через толпу, сияющая, с протянутыми вперед руками, Нехези и Сенмут шли по обе стороны от нее. Когда они вышли на открытое пространство, приветственные восклицания превратились в рев, так как все, кто был снаружи, подхватили его и бросились к ней. Храм уподобился кипящему котлу, полному одетых в белое людей.

– Я объявляю себя фараоном! – снова прокричала она. Ее возглас вибрировал в долине, отзываясь эхом эха, стократно умноженный голосами толпы.

– Фараоном! Фараоном! Фараоном! – вопили люди. Неферура изумленно смотрела, как ее мать посадили на те самые носилки, в которых еще так недавно покачивалась статуя бога, и подняли высоко над запрокинутыми головами. Асет с Тутмосом отошли в сторону; мать мальчика была поражена и раздавлена. Возбужденная толпа захватила их и понесла, так что они оказались позади носилок, в окружении телохранителей его величества. Шум и крики нарастали по мере приближения Хатшепсут к реке. Она сорвала с головы венец с коброй и размахивала им в воздухе; затем одним стремительным движением наклонилась и сунула его в протянутые руки Неферуры. Потом выпрямилась, улыбаясь, и ее внесли на борт царской барки, которая понесла ее во дворец, к новому началу.

Накануне коронации, стоя одна в темноте на балконе своей комнаты, Хатшепсут думала: «Годы труда, забот и ожидания принесли свои плоды. Наконец я становлюсь тем, для чего предназначил меня отец. В целом Египте нет никого, кто мог бы противостоять мне. Тутмос мертв. Асет и Менена проиграли. Моя судьба исполнилась. Я сильнее, чем когда бы то ни было, прекраснее и могущественнее, чем когда бы то ни было, первая женщина, достойная стать фараоном». Она вспомнила о Неферуре, которая крепко спала на своем маленьком ложе, не выпуская из рук корону с коброй, и о молодом Тутмосе, чья мечта о короне потускнела в лучах ее блистательного присутствия, несравненной мощи и полноты власти. Сегодня все, кроме нее и ее бога, перестали существовать. Они разговаривали в ночи, вспоминая все события, приведшие к сегодняшнему дню. Она не устала. Внутри нее бил глубокий, нетронутый родник энергии, которая ждала только коронации, чтобы вырваться наружу. Она чувствовала себя столь же бессмертной, как звезды, которые сияли над ней, и земля, что спала перед ней. Хатшепсут провела на балконе большую часть ночи, время от времени делая глоток холодного вина, наблюдая за стражниками, которые охраняли ее сады, замечая редкие звездочки огней, быстро бегущие среди деревьев, – это какой-нибудь жрец спешил в храм исполнить свои обязанности. Когда ночное небо стало светлеть, она вернулась на ложе, где лежала с открытыми глазами, глядя в синий с серебряными звездами потолок, размышляя обо всем, что еще предстоит сделать.

Утром пришел брадобрей с острыми ножами. Она неподвижно сидела, пока он срезал ее прекрасные черные волосы, и они падали вокруг нее на пол, устилая его, точно мягкий ковер. Пока Нофрет тщательно собирала все до последнего волоска, Хатшепсут разглядывала себя в зеркале. Брадобрей наточил свои бритвы и приступил к бритью головы. Он был ловок и молчалив и ни разу не порезал ее. Она следила за тем, как преображается в его руках ее лицо. Лысая голова сделала ее бесполой, сильные лицевые кости выдались вперед, глаза, казалось, сделались еще больше и заблестели еще ярче, чем раньше, рот стал высокомерным, неулыбчивым. Когда брадобрей ушел, Нофрет надела на Хатшепсут кожаный шлем, который ей предстояло снять только перед тем, как ее коронуют двойным венцом. Его крылья распростерлись по плечам Хатшепсут, а ободок врезался в лоб, придав лицу простоту и жестокость, которых в нем не было раньше. На ее груди Нофрет укрепила царский глаз Гора; он тяжело повис, закрывая собой груди. Привратник открыл дверь и впустил Сенмута, снова одетого, как подобает князю. Он держал за руку Неферуру. Девочка была богато наряжена в золото и ляпис-лазурь. На голову она водрузила корону с коброй, но детский локон мешал надеть ее как следует, так что она сидела набекрень. Когда они с Сенмутом простерлись ниц перед Хатшепсут, корона на голове девочки угрожающе качнулась. Улыбаясь, Хатшепсут велела им встать.

– Нет, дорогая, – нежно сказала она Неферуре, – ты еще не царица. Когда-нибудь я надеюсь сделать тебя царем, но все равно носить кобру тебе пока рано.

– А можно я оставлю ее в своей комнате и буду любоваться на нее иногда? – спросила девочка, снимая корону.

– Если пообещаешь, что никогда не будешь выносить ее наружу и не дашь Мериет играть с ней. Ну что, жрец, мы готовы? »•

Сенмут поглядел на высокого улыбающегося юношу, на мужской шлем, на глаз Гора и прочие царские принадлежности. Низко поклонился.

– Готовы. Ваши знамена ждут вас снаружи, флаги высоко развеваются. Весь путь запружен народом.

– А моя колесница? Он улыбнулся:

– Во дворе, ваше величество, и Менху уже не терпится ехать.

– Ему вечно не терпится! Ну что ж, значит, поехали.

Снаружи жарко светило солнце. Она вскочила на колесницу рядом с Менхом, расставила ноги и ухватилась руками за золотые борта; тут раздались приветственные крики. Возница взмахнул кнутом, и лошади пошли рысью. Но двигались они неспешно, поскольку Хатшепсут решила проехать через город так, чтобы дать всем рассмотреть себя. Сверкающая процессия медленно змеилась по улицам. Дети бросали цветы, а их родители целовали каменные плиты под ногами бога, который, казалось, стряхнул с себя женственность и стал высоким и стройным, точно юноша.

86
{"b":"9972","o":1}