– Но ведь ты фараон, славный свершениями и силой. Стоит тебе захотеть, чтобы мой сын наследовал тебе, – скажи только слово, и все повинуются.

– Не все так просто, и ты это знаешь, – мягко попенял он ей.

Она выпрямилась, стиснув его руки.

– Не будь такой жадиной, Асет. Немало могущественных князей и славных отпрысков благородных семейств подавились и умерли от жадности.

При этих словах Асет вспыхнула, неприятно пораженная его чутьем, о существовании которого и не подозревала, потому что, как и многие, не склонна была принимать своего мужа всерьез. Она еще никогда не сталкивалась с его ослиным упрямством, так хорошо знакомым Хатшепсут, и не знала его в те годы, когда он был всего лишь царевичем, который слышал и видел все, что творилось во дворце, и молча мотал себе на ус. Больше она не сказала ни слова, но ее решимость только окрепла, и она поклялась, что добьется своего не мытьем, так катаньем. В соседней детской ее сын издал еще один душераздирающий вопль и наконец затих. Она решительно повернулась к Тутмосу спиной и стала устраиваться спать. Ее сын будет фараоном, и все тут.

Тутмос долго совещался со жрецами и астрологами по поводу имени для мальчика, и те в один голос твердили, что его следует назвать Тутмосом. Фараон надеялся на такой ответ, он тут же направился к Хатшепсут, важный, как павлин. Та, с припухшими со сна глазами, как раз одевалась после дневного отдыха. Окна в ее комнате были еще занавешены, горячий воздух лип к телу. Он вошел, и, пока они беседовали, Нофрет натянула на свою госпожу платье и стала расчесывать ей волосы.

– Я еще не поздравила тебя с рождением сына, Тутмос, – сказала Хатшепсут, – прости, но в последние дни я была очень занята. Возникли разногласия по поводу объема и характера дани, которой ты обложил несчастных ханебу, так что номарх и мои сборщики налогов торговались как старухи на базаре. Как поживает ребенок?

Тутмос пододвинул стул и сел рядом с ней, заворожено наблюдая, как гребень плавно скользит сквозь шелковые пряди.

– Ты подстриглась, – сказал он.

– Да. Мне больше нравится, когда волосы чуть выше плеч. Тогда шее не так жарко. Как твой ребенок?

– Он здоровый, сильный, хорошо сосет и очень похож на нашего отца. Истинный Тутмосид!

Она криво усмехнулась.

– Принеси его ко мне, чтобы я сама могла судить, что в нем воистину от Осириса-Тутмоса, а что – от тщеславия самодовольного отца.

– Хатшепсет, – запротестовал он оскорблено, – даже слуги дивятся, до чего они похожи. Асет тоже довольна.

Этого говорить не следовало. Хатшепсут резким движением выдернула голову из-под гребня и встала, отшатнувшись от своего собеседника.

– Ну еще бы! Ей повезло, что твой сын унаследовал твою царственную кровь, а не грязную жижу ее низкородного семейства.

Он уже открыл было рот, чтобы дать ей гневную отповедь, но женщина остановилась подле стола, налила вина и приказала Нофрет поднять занавеси на окнах. Когда солнечный свет, а с ним и птичьи трели хлынули в комнату, она передала ему бокал и снова опустилась за свой туалетный столик. Нофрет открыла баночку с румянами.

– А что насчет имени? – спросила она.

Он подался вперед, немедленно забыв о гневе.

– Жрецы советуют мне назвать его Тутмосом, говорят, что это имя заряжено магической властью. Асет…

– Знаю! – нетерпеливо перебила она. – Асет довольна.

– Нет, – ответил он. – Асет не довольна. Она хотела назвать его Секененра.

Хатшепсут расхохоталась и тут же подавилась вином, которое пошло ей не в то горло. Когда она наконец прокашлялась и снова смогла говорить, Тутмос обнаружил, что, неожиданно для себя самого, улыбается вместе с ней, настолько заразительным оказалось ее веселье.

– Ой, Тутмос, ты только подумай! Секененра! Неужели Асет видит своего сына мужем, могучим в битве, поражающим врага, воителем из легенд и песен? Имя великого и отважного Секененра, моего бога-предка, разумеется, могущественное имя, но разве бедняжка Асет не понимает, что на нем лежит тень, ведь добрый Секененра потерпел поражение от гиксосов и погиб в плену? Наверное, она забыла!

– Может быть. И все же это доброе и священное имя.

– Ты прав, – согласилась она, на этот раз серьезно, – но имя Тутмос больше подходит сыну фараона в наши дни.

Ей хотелось спросить его, о каком будущем для своего мальчика он мечтает, на что надеется и чего страшится, как всякий отец, но их слишком многое разделяло, чтобы пускаться в такие откровенности. Каким видит будущее своего малыша Асет, она знала и без слов, насквозь видя тщеславную, исполненную мелкого честолюбия душонку этой женщины.

«Хотя не такое уж оно и мелкое, ее честолюбие, – подумала она, с неожиданной тревогой глядя в будущее. – Тутмос. Имя моего добродушного, изнеженного брата? Или сильного, могучего царя? Но к чему раздумывать об этом сейчас, когда мой собственный ребенок еще не увидел свет Ра?»

– Поедем сегодня на болота, – неожиданно предложил Тутмос. – Я хочу поохотиться на водяную дичь. Прокатимся не спеша до Луксора и обратно, ты подышишь воздухом.

– Наверное, я поеду, – кивнула она. – Я сегодня плохо отдохнула, и спина болит не переставая. Я рада за тебя, Тутмос, и за Египет, – сказала она, подходя к нему ближе. – Что бы я ни говорила, произвести на свет царского отпрыска – это большое дело.

Она нежно поцеловала его в губы, и они, сплетя руки, медленно пошли через сад к ступеням у воды, где сели на теплый камень и смотрели, как их лодка неторопливо скользит к своему месту у позолоченных причальных столбов. Когда судно привязали, они взошли на борт, сели бок о бок на носу и успели увидеть, как, не подгибая тонких длинных ног, взлетела цапля, взмахивая белыми крыльями, прежде чем гребцы вытолкнули лодку на середину реки и она тихонько поплыла в косых лучах вечернего солнца.

Три недели спустя ранним утром благородных и титулованных фиванцев созвали в приемный зал царицы. Когда они, полусонные, вошли в зал, то обнаружили там фараона, который ждал их, дрожа от нетерпения.

– У ее величества начались роды, – объявил он. – Вам, князьям Египта, дано право присутствовать при этом вместе со мной. – И он исчез за дверью, из-за которой узкой желтой лентой струился свет.

Хатшепсут лежала с закрытыми глазами, безвольно вытянув руки поверх покрывала. Если бы не легкая дрожь, пробегавшая время от времени по ее пальцам, и едва заметные движения головы, собравшиеся подумали бы, что она спит. Схватки начались накануне в полдень, и к вечеру она совсем выбилась из сил. Лекарь дал ей макового отвара, и роженица погрузилась в сумеречный мир текучих образов, озаряемый яркими вспышками нестерпимой боли. Сны следовали один за другим, но в редкие моменты просветления Хатшепсут открывала глаза и видела над собой встревоженное лицо Тутмоса, а на стенах подле него тени множества людей. Наконец в голове у нее совсем прояснилось, и в ту же минуту она услышала, как повитуха сказала:

– Ребенок вот-вот родится!

Жуткая боль сжала ее в своих тисках, но она только плотнее стиснула губы и замотала головой, крайним усилием воли сдерживая крик.

Когда боль отступила, лекарь нагнулся и прошептал ей в самое ухо:

– Я больше не могу поить вас маковым отваром, ваше величество, да он все равно не поможет, потому что ребенок вот-вот появится на свет.

Она слабо кивнула, всего раз, и отвернулась от него, собираясь с силами, чтобы встретить последний спазм боли, который уже накатывал на нее черной волной. Крупные капли пота выступили у нее на лбу, но она даже не пискнула, а крик повитухи перекрыл боль.

– Девочка, благородные люди Египта, это девочка! Мужчины ринулись вперед взглянуть на царевну, которая едва слышно захныкала. В давке Сенмут увидел, как Хатшепсут приподнялась на локте, ее зрачки были расширены от наркотика, а кожа побледнела и словно бы истончилась, сделавшись похожей на скомканные простыни.

– Помогите мне сесть! – скомандовала она, и лекарь осторожно приподнял ее. Она протянула руки к дочери и прижала ее к груди. Тутмос опустился перед ней на одно колено, и она улыбнулась ему дремотно, все еще не выбравшись из моря маковых грез.