– Ты прекрасна, – медленно, охрипшим от волнения голосом произнес Тутмос. – В наряде царицы ты кажешься ненастоящей, а вот так, с распущенными волосами и обнаженными руками, тебе нет равной во всем Египте.

В три широких шага он оказался рядом с ней. Не успела Хатшепсут заговорить, как его губы уже нашли ее рот, руки утонули в ее волосах, тело тесно прижалось к ее телу. И она почувствовала, что отвечает на его поцелуй, а его губы оказались куда тверже, чем она ожидала. Против ее воли притязания его тела пробудили в ней ту часть ее существа, которая неизменно подчинялась исполненному беспощадной решимости разуму, всегда твердо уверенному в своих целях. Он рассмеялся прямо ей в рот, почувствовав, как неожиданно обмякли напряженно встретившие его натиск руки.

– Разве мы не можем любить друг друга хотя бы немного? – тихо спросил он. Его ладонь нащупала ее грудь. – Ведь мы же брат и сестра. Почему бы нам не взять и не родить наследника, без всяких осложнений?

Его дыхание пахло вином, она чувствовала запах его пота, смешанный с ароматом масла, растекшегося по его груди и плечам. Без слов Хатшепсут тряхнула головой и легкими вскриками побуждала его продолжать. Прежде чем они упали на кровать, две мысли мелькнули в ее голове. Одна из них была о Сенмуте. В пароксизме страсти она вспомнила его крепкие плечи, упругую юную плоть под своими пальцами. Другая была о самом Тутмосе, о том, какой он нерешительный и как бездумно растрачивает свои и без того небольшие способности правителя. И ей открылась трагедия мужчины, вынужденного расточать свои силы и способности в удовольствиях плоти, вместо того чтобы укреплять и преумножать их в залах власти.

Она хотела поговорить с ним, когда все кончится, узнать его получше, но он тут же заснул, слегка похрапывая, разбросав свои слабые, нетренированные руки и ноги по ее изысканным покрывалам. Ей вдруг стало противно. Она встала, накинула халат и уселась в кресло. Хатшепсут обрадовалась, заметив, что ночная тьма начинает потихоньку уступать место рассвету. Опустошенная духом и телом, она сидела до тех пор, пока не стали ясно видны картины на стенах. Тогда она подошла к ложу, наклонилась к Тутмосу и слегка встряхнула его за плечо, окликая по имени.

– Просыпайся! Верховный жрец скоро будет здесь! – прошептала она.

Он только застонал и перевернулся на другой бок, уткнувшись головой в украшенную кольцами руку, с которой еще не стерлась вчерашняя хна. Когда зазвучал хвалебный гимн, Тутмос открыл глаза. Сидя бок о бок на кровати, они слушали, как жрецы поют хвалу Ра, и глядели, как скользят по полу его жемчужные пальцы.

Хатшепсут заметила, как вспыхнули глаза Тутмоса, когда он услышал слова гимна. «Они не для тебя, – подумала она. – Всегда, во веки веков, они только для меня».

Как только гимн отзвучал, Тутмос поцеловал ее и поднялся.

– Сегодня я еду на охоту, – сказал он. – Не хочешь присоединиться?

– Нет, не сегодня. У меня другие дела. Он пожал плечами.

– Разумеется. – Улыбнулся нерешительно. – Ты примешь меня сегодня ночью?

Хатшепсут взглянула на его круглые щеки, большие глаза, жидкие прядки темных волос, оставшиеся по бокам обритой головы, и против своей воли прониклась к нему какой-то жалостью. Он был красив на свой неопределенный манер и трогателен, как ребенок. Она склонила голову:

– Сегодня приходи, если хочешь, но не завтра. Завтра я буду целый день заниматься делами, и к вечеру у меня не будет сил.

– Хорошо.

Широко зевнув, он зашлепал к двери.

– Полагаю, знать соберется посмотреть, как я купаюсь. Пусть твой аппетит за завтраком будет не меньше, чем мой прошлой ночью, Хатшепсет.

Она встала и поклонилась ему, фараону всего Египта. Когда он ушел, женщина кликнула слуг, чтобы перестелили постель, а сама вошла в ванну и, расслабившись, отдалась воде, закрыв глаза. Пока ее массировали, Хатшепсут уснула, но легкий завтрак освежил ее.

Поздним утром царица поела фруктов, запивая их водой и делая вид, будто не замечает глупых проницательных взглядов и жеманных улыбок рабыни, которая убирала ей волосы. Потом вышла с Нофрет погулять в саду, радуясь чистой, прохладной траве, сухому шепоту деревьев, простору, напоенной светом тишине. Она не вдавалась в размышления о том, какие чувства вызывает у нее Тутмос. Хотя Хатшепсут давно выросла, у нее никогда не было любовника. В глубине души ей хотелось быть с Сенмутом, ей нужны были сочувствие и поддержка, которые она неизменно встречала в глубине его темных глаз, его насмешливая полуулыбка, выдававшая быстрый ум, но женщина не посылала за ним. Почти весь день она провела снаружи, бесцельно бродя по саду, пойманная в ловушку времени, в которой часы складываются в дни, дни в месяцы и годы, а те проходят, увлекая за собой и ее – в никуда.

Вечером она неохотно вернулась к себе, чтобы принять ванну и переодеться, так как знала, что Тутмос пообедает впопыхах и будет у ее дверей, едва стемнеет. Нофрет, ошибочно приняв вздохи и долгое молчание госпожи за признаки возникающей любви, достала ее лучший наряд и наполнила комнату ароматами ладана и мирры.

В середине месяца Пхаменот, когда правлению Тутмоса минуло уже два месяца, в Фивы пришло известие о волнениях в Нубии. Из рук усталого и голодного солдата, которому удалось скрыться в пустыне, где его подобрал караван кочевников, Хатшепсут получила депешу. Даже не прочитав известие до конца, царица приказала министрам собраться в зале для аудиенций. Она послала за пен-Нехебом, Инени и Тутмосом, надеясь, что последний еще не уехал на охоту, и, дожидаясь, пока те придут, мерила шагами зал, стиснув свиток обеими руками. Солдата она отправила в казармы, отдохнуть и подкрепиться. Был разгар лета, жара стояла невыносимая, и хотя все до одной циновки, покрывавшие стену между залом и садом, были подняты, внутрь не проникало ни дуновения.

Мечась по залу, Хатшепсут то и дело отрывисто командовала писцу:

– Достань карты Юга, первого порога и размещения гарнизонов на нубийской границе. Собери генералов. Найди все списки армейских наборов; я хочу знать расположение своих войск. Принеси план гарнизона, о котором говорится здесь, – она ткнула пальцем в свиток, – и узнай имя его командира. Поторапливайся!

Один за другим мужчины входили в зал, кланялись и рассаживались вокруг большого пустого стола, на котором царица раскладывала по утрам свою корреспонденцию. Пен-Нехеб пришел последним и медленно прохромал на свое место. Хатшепсут впервые позвала его на совет, и у него упало сердце: дело пахло войной. «Намаршировался я за свою жизнь», – подумал он, запахивая вокруг колен широкую набедренную повязку. Пен-Нехеб прислушивался к шепоткам вокруг, а сам размышлял, когда же ему теперь доведется вернуться к своим дыням и огурцам.

Наконец Хатшепсут приказала закрыть дверь и села во главе стола. Ее складчатая юбка тончайшего льна просвистела в воздухе и грациозными складками легла на пол вокруг ног женщины. Ее волосы украшали цветы, но в выражении лица не было ничего женственного. Пока Анен устраивался на табурете возле ее ног и брал палочку для письма, Хатшепсут сидела сжав губы и нахмурив лоб.

– Я только что говорила с офицером из Меджая – наших сил по охране порядка в пустыне, – сказала она. – Похоже, одна из наших крепостей взята, шайка нубийских разбойников перешла границу и хозяйничает на наших землях.

В комнате стало тихо. Яму-Нефру лениво сплюнул на пол.

– Этого следовало ожидать, ваше величество. Каждый раз, когда один фараон уходит к богу и на его место торжественно встает другой, кушитская чернь разжигает бунт. Это событие почти так же предсказуемо, как восход Ра.

– А что с командиром? – спросил ее Юсер-Амон. Его лукавое улыбчивое лицо было серьезно.

Она покачала головой:

– Никто не знает, жив он или погиб. По правде говоря, я даже не знаю, кто командовал там. Я послала за писцом хранилища, он скажет. Анен, подай карты.

Сенмут принял из рук писца свитки и развернул их на столе. Все столпились вокруг и смотрели, как смуглый палец Хатшепсут щелкает по линиям на картах.