Хатшепсут и Тутмос стояли рядом, глядя на город, плывущий мимо. Завтрак ждал их тут же, под навесом каюты. Полог навеса убрали наверх, чтобы царственная пара могла есть и наслаждаться видом, но отец и дочь были еще не настолько голодны, чтобы уйти с мостика. В воздухе была разлита изумительная смесь из запахов реки, тростника и пробивающихся свежих побегов, пения птиц и молниями проносящихся мимо ярких стрекоз. Одна на мгновение присела на руку Хатшепсут, и та успела разглядеть восхитительное подрагивание тонких, как паутинки, крылышек, отливающих синим и красным, и удлиненное, блестящее черное тельце, прежде чем стрекоза снова сорвалась с места и погналась за комариным роем, который пронес мимо ветерок. Девушка восхищенно вздохнула. Никогда еще она не выбиралась за пределы города, и все увиденное было ей внове. Впереди лежало время пиров и простых радостей, дни, которые она проведет с отцом, глядя на проплывающий мимо Египет, и ночи, когда она будет лежать и смотреть на звезды, убаюкиваемая течением. Даже в детстве такая поездка не могла бы взволновать ее сильнее, чем сейчас.
Тутмос был доволен, глядя на ее приоткрытый рот, горящие глаза, смуглые руки, крепко сжимавшие перила. Он и сам освободился на время от депеш, законников и мелких стычек в суде справедливости; пусть пока Инени с визирями попотеют под бременем власти. Упершись широко расставленными ногами в палубу, он поднял голову и понюхал воздух. Давно он не покидал Фивы, давно не ходил в походы, не осматривал свои постройки. Взволнован он был не меньше, чем дочь, ему не терпелось показать ей несравненные чудеса этой земли, истинного дара богов. Когда они пошли в каюту завтракать, город уже остался позади, и река мирно катила свои воды меж затопленных полей и отсыревших пальмовых рощ, щетинившихся на фоне неба. Холмы справа и слева, в пяти милях от берега, подернулись туманной дымкой – воздух зимой был влажен; от реки, по мере того как солнце поднималось все выше, пошел пар. Они с аппетитом поели, весело смеясь над всякими пустяками, и, откинувшись на подушки, принялись потягивать вино. К тому времени, когда они снова вышли на палубу и сели в свои кресла под навесом, русло реки стало постепенно сворачивать на восток, а окружавшие его утесы отступали, уходя все дальше в пустыню.
– Еще через день они вернутся вновь, – сказал ей Тутмос. – Они никогда не оставляют нас надолго, и это хорошо, ведь утесы заменяют множество солдат и лучше всякой армии защищают нас от кочевников пустыни. Через три-четыре дня мы будем в Абидосе, священнейшем из городов, но я не хочу сходить там на берег. Мы бросим якорь и, может быть, заночуем там, а потом поплывем дальше.
Она не отвечала, поглощенная созерцанием панорамы своего царства, которое разворачивалось перед ней подобно нескончаемому свитку. Солнце раскалилось, вода в реке побежала быстрее. Ей было хорошо видно, как впереди течение раздвигает стоячие воды паводка. Когда река неспешно проносила их мимо деревушек, чьи глинобитные домики с папирусными крышами прятались в тени деревьев, она нередко замечала, как разная живность – куры, козы, а иногда и коровы стоят и уныло смотрят на свои привычные пастбища, теперь скрытые под водой. Но паводок шел на убыль, и в одном-двух местах уже взялись за работу феллахи: согнув спины, они брели за плугом или, шагая по лодыжки в жидкой грязи, бросали семена в удобренную почву. А однажды царская флотилия проплыла мимо рыбака, который сидел в своей лодчонке с неподвижной удочкой в руке, уронив непокрытую голову на голую грудь. Он даже не шелохнулся, когда они беззвучно проскользили мимо.
– Очень приятное занятие, – заметил фараон.
Хатшепсут пылко согласилась, вспомнив, как она повстречала Сенмута на заболоченном берегу во время охоты. Она попыталась представить себе отца в виде одного из этих феллахов; как бы он гнул спину от зари до зари и возвращался домой к обеду из чечевицы с вареными побегами папируса и жесткой ржаной лепешки да, может быть, куска говядины в особенно удачный базарный день. Но вообразить отца на месте Сенмута Хатшепсут не могла, как ни пыталась, и она перестала думать об этом, предоставив своим мыслям плыть по течению вместе с ладьей, наблюдая, как та рассекает воду, словно золотой крокодил, такая же прекрасная и молчаливая. Вечером четвертого дня они прибыли в Абидос. Солнце садилось прямо за город, ослепляя Хатшепсут. Но когда Ра ушел и небо облачилось в темно-синие одежды, украсившись серебристым светом высокой луны и редких ранних звезд, она разглядела белые крыши домов, спрятавшиеся среди пальм, а за ними – пилоны и портики храма. Она поежилась под плащом, озябнув от зимней прохлады, смущенная тишиной этого места, особенно непривычной для той, чья жизнь проходила в шуме и сутолоке дворца. При виде этих бледных, призрачных домов и протянутых, словно руки, черных древесных ветвей ей стало немного одиноко. Барка мягко ткнулась носом в заросший тростником берег, и какая-то ночная птица защелкала, забеспокоилась в своем гнезде.
– Это и есть священный Абидос, где покоится голова Осириса, – сказал ей Тутмос негромко. – Подобно тому как твоя мать любила меня, Исида любила своего божественного супруга и собирала части его бедного изрубленного тела со всех концов земли. Я строил здесь, но мы не задержимся надолго. Абидос находится недалеко от Фив, и у тебя еще будет возможность познакомиться с ним. Сейчас я иду спать. Утром мы принесем жертвы Осирису и поплывем дальше.
Он поцеловал ее в прохладный лоб и размашисто зашагал прочь, но Хатшепсут еще не насытилась этой ночью. Она долго не сходила с места, опершись на поручни и глядя, как висящие над ее головой огни на корме перемигиваются со своим отражением в спокойной, точно масло, воде под ее ногами. Размышляя об убийстве сына солнечного бога и преданности его верной Исиды, она прогуливалась по палубе, куда доносились отцовский храп, разговоры и приглушенный смех прислуги на других лодках. Вокруг не было ни души, только черное небо и прохладный ветер, но ей все было безразлично. Это одиночество было продолжением того странствия внутрь самой себя, которое Хатшепсут начала еще после смерти Ахмес, и теперь девушка, нахмурив брови и не отрывая глаз от палубы у себя под ногами, ходила взад и вперед, как это часто делал ее отец. В постель она легла не раньше, чем на соседних лодках настала полная тишина.
Ранним свежим утром царственная пара со всей своей свитой спустилась на берег и совершила торжественный ритуал в честь Осириса. Однако настроение у всех было хорошее, и, когда церемония закончилась, все гурьбой вернулись на борт, выбрали якоря и отчалили, причем и хозяева, и слуги одинаково радовались возобновлению путешествия. Хатшепсут в ту ночь спала крепко, без сновидений, а разбудили ее пение птиц и утренняя прохлада, которая, точно вино, растекалась по каюте. Пока она и Тутмос завтракали, сидя за столом друг против друга, матросы шестами вытолкнули барку на середину реки и снова поставили паруса. Ветер дул благоприятный, прямо из-за кормы, паруса пили его, как кони – воду. На мостике капитан выкрикивал команды, и топот босых ног по палубе приятно дополнял запахи свежей рыбы и теплых гусиных яиц. Милях в двух к северу от города Хатшепсут заметила какие-то развалины и кивком указала на них Тутмосу, который отложил хлеб и нахмурился.
– Раньше здесь стоял храм Хенти-Иментиу, абидосского бога-шакала, – буркнул фараон. – Теперь он разрушен, камня на камне не осталось. Здесь нашли себе приют дикие звери. – Он сплюнул на пол. – Нечестивые язычники-гиксосы! Немало хентисов прошло с тех пор, как они оставили Египет, изгнанные за его пределы священным гневом твоих славных предков. Но разрушения и горе, причиненные ими, не избыты и поныне.
Он снова взял свой хлеб и припечатал его куском мяса.
– Хенти-Иментиу, – сказала Хатшепсут. – Наверняка для жителей Абидоса это могущественный бог. Думаю, я отстрою этот храм заново, для них и для него.
Тутмос удивился:
– Вот как? Хорошо! Я сделал все, что мог, но разоренные святилища усеивают эту землю, как шелуха от давно съеденных плодов, и люди по-прежнему горюют. Через пять дней я покажу тебе другие развалины, Хатшепсут. Там тебе придется сойти на берег и выслушать, что скажет эта богиня, ибо это сама Хатор, хотя ее храм в Кусе весь порос кустарниками и сорной травой.
