Дочери царской желанна любовь! Руки ее хороши, когда кружится в танце, Груди лучше еще, когда колышутся в такт! Сердце мужчины под взглядом ее что вода, Краше она, чем смертный язык может сказать.

Никто не шевелился. Все хорошо знали эту старинную песню о любви, которую на всех пирах распевали на похабный манер, когда гости, хорошо набравшись, начинали сопровождать слова соответствующими непристойными позами. Но исполнение Хатшепсут было дерзким в своей простоте, ибо она пела всерьез. Зачарованные, слушатели позабыли интрижки и легкий флирт и снова переживали страдания первой любви.

Дочери царской желанна любовь!

Медным румянцем смуглые щеки горят,

Яркие, словно хна, что ладони пятнает!

Сердце царя снова любовью пылает,

Когда в красе первозданной она перед троном стоит.

Мгновение все пораженно молчали, потом вскочили со своих мест, захлопали в ладоши и затопали ногами, выкрикивая похвалы. Хатшепсут невозмутимо вернула лютню Ипуки и решительно села, не обращая никакого внимания на поднявшуюся бурю.

– Глупцы! – бросила она, адресуясь к Сенмуту. – Сами не знают, чему хлопают, а вопят просто потому, что я красива и пела о красоте. Мелодия простая, и голос у меня не сильный. А вот могучему сладкоголосому Ипуки, который один способен наполнить своей музыкой целый храм, они хлопают едва-едва и тут же бегут послушать то, что кажется им лучше. Глупцы!

Когда шум и крики стихли, Тутмос спросил великого музыканта, что тот думает о пении его дочери.

Ипуки задумался ненадолго, потом вынес свой приговор:

– Петь эту песню легко, но ее высочество сумела исполнить ее так, чтобы никто не заметил, что ее голос еще не достиг полной силы. А ее искусство в обращении с лютней известно всем.

Хатшепсут громко захлопала в ладоши и снова шепнула Сенмуту:

– Вот видишь!

Тутмос поблагодарил старика. Тем временем столы унесли, посреди зала освободили место, а у входа защелкали кастаньеты и зарокотали тамбурины. Ахмес спала, откинувшись на подушки и негромко похрапывая. Тутмос порывисто сошел с возвышения и сел на единственный оставленный в зале стул, прочие гости расположились на полу.

– Сейчас будут танцы, – сказала Хатшепсут. – Пойдем сядем на пол рядом с Менхом, оттуда лучше видны ноги танцовщиц.

И она легко вспорхнула с подушек, а Сенмут, не выпуская из рук кубка, последовал за ней.

Вбежали семь девушек – сирийки, понял Сенмут, глядя на их темную кожу и ястребиные профили, – с распущенными волосами до колен. Каждая держала тамбурин и колокольчик. Они были совершенно нагими, если не считать медных браслетов и колец на пальцах ног, а их тела лоснились от ароматного масла, которое стекало с голов. Их глаза были глазами диких животных. Сенмут мало что запомнил из их танца, если это можно было так назвать. Вино, благовония и близость царевны опьянили его. Раскачивающиеся груди и выкрашенные красным соски танцовщиц пробудили в нем такое сильное желание, что он больше ни о чем не мог думать. Наконец, гремя трещотками и щелкая кастаньетами, они ушли, их сменили жонглеры с шарами, обручами и деревянными булавами. Потом пришел маг, который осыпал всех золотой пылью и превращал цветы в огненные шары.

Фараон был в прекрасном настроении. Он смеялся, прихлебывал вино, хлопал себя по мощным ляжкам и бил в ладоши что было сил, а Ахмес все спала. Наконец, когда в водяных часах остались последние капли, а небо на востоке побледнело, он встал и с громким криком: «Всем спать!» – шатаясь, вышел из зала.

Музыка тут же стихла. Рабы принялись выносить из зала тех гостей, которые совсем не стояли на ногах, а остальные побрели через сад к реке, где их ждали лодки, или растворились в коридорах дворца, тихие и безмолвные, словно усталые призраки.

Сенмут моргнул и поднялся на ноги, пресыщенный и изнуренный, снедаемый желанием как можно быстрее добраться до своей постели и в то же время словно горевший в незнакомом прежде огне.

Хатшепсут, в плаще и капюшоне, коснулась его руки.

– Приходи завтра до полудня на плац, тогда к следующей охоте у тебя будет собственная палка для метания, – сказала она.

Он еще стоял, замерев в поклоне, а она уже шагала вдоль рядов колонн к сумеречному саду за ними.

Спотыкаясь, он пошел следом, не надеясь найти дорогу к себе в лабиринте дворцовых коридоров, но тот самый раб, который привел его сюда, поманил Сенмута к двери, и юноша, истекая потом и благовониями, со свинцовой тяжестью в руках и ногах, благодарно последовал за ним.

В том же году, в разгар лета, когда люди, животные и растения были втоптаны в землю испепеляющим гневом Ра, умерла Ахмес. Жаркой ночью она проснулась, попросила пить, и Хетефрас принесла ей воды из каменного кувшина, который стоял на сквозняке в коридоре. Ахмес осушила одну чашу и попросила еще, жалуясь на жару, ломоту в костях и хватаясь дрожащей рукой за сердце. Потом она свернулась калачиком и снова заснула, а когда проснулась в последний раз, то в страхе стала звать Тутмоса. Ее тревога была так велика, что Хетефрас сама отправилась будить фараона, но когда они вдвоем вошли в покои Ахмес и Тутмос послал за лекарем, женщина была уже мертва.

Все это время Хатшепсут спокойно спала, не тревожимая дурными предчувствиями. Когда за ней пришли, и она, пройдя длинными дворцовыми коридорами, встала у ложа матери, ей показалось, что все это происходит во сне. Ахмес, столь же нежная в смерти, как была и при жизни, тихо улыбалась, ее потускневшие глаза смотрели мирно, что говорило о благополучном исходе взвешивания ее сердца. Себек снова остался ни с чем.

– Теперь ты навсегда стала юной, – прошептала Хатшепсут строчку из погребального обряда. – Какой она была красавицей, отец! Я совсем не чувствую горя. Она с удовольствием жила ради всех нас, а теперь шагает по благословенным полям Осириса.

Тутмос не удивился. Ахмес возносила молитвы супруге Осириса чаще, чем всесильному Амону, и получила за свою верность справедливую награду, но его снова поразило чутье дочери.

– Могила в долине почти готова, – сказал он. – Там ее никто не потревожит.

По выражению его лица, как всегда, нельзя было понять, о чем он думает, но он тяжело опустился на низкий табурет у ложа Ахмес и застыл, не сводя глаз с ее неподвижного тела, а через некоторое время Хатшепсут вернулась в свою постель, оставив его одного.

Все семьдесят дней траура в Фивах царили мир и покой. Казалось, Ахмес принесла в дар городу, который любила, часть самой себя, свой ровный, кроткий нрав; как по волшебству, все страсти улеглись, раздоры стихли, и жизнь в Фивах сделалась неторопливой и тихой. Тутмос молча занимался своими делами, а Хатшепсут, как и в дни первого траура, пропадала у Не-банума в зверинце. Но на этот раз тишина, разлитая среди деревьев, безропотная доверчивость зверей и любовь Небанума вызывали в ней ощущение глубокого умиротворения. Она поняла, что ее пятнадцатый год начался слишком бурно, что она жадными глотками пила жизнь, вместо того чтобы смаковать ее, как драгоценный напиток, и потому отсутствие пиров, танцев и гонок на колесницах уже не раздражало ее, хотя несколько недель тому назад это показалось бы ей непереносимым. Как-то лиловым, обжигающе жарким вечером, когда она сидела на крыше дворца, ей вспомнилась долина, и тут же в ее мозгу возникла идея, пока еще неясная. Храм. Небольшой – глупо тягаться в размерах с неприступными утесами вокруг, – но совершенный, пусть он служит украшением долины, олицетворяя ее, Хатшепсут, красоту и царственное величие. Встревоженная этим видением, она сосредоточенно наморщила лоб, не обращая внимания на солнце, которое истекало кровью у нее на глазах. Ей нужен архитектор, такой, который понимает ее ум, живой, точно ртуть, знает ее мечты, и это вовсе не Инени. Она вскочила, торопливо сбежала по лестнице и отправила первого попавшегося стражника за Сенмутом.

Вернувшись на крышу, Хатшепсут принялась нетерпеливо расхаживать взад и вперед, только теперь осознав, что наступили долгие сумерки. Наконец она увидела среди деревьев солдата, за которым широкими шагами шел Сенмут. Похоже, он только что купался. На нем не было ничего, даже значка архитектора, лишь узенькая повязка вокруг бедер. Ее вдруг посетила опасная мысль о том, какие у него широкие плечи, какие длинные и стройные ноги, как хочется положить ему руку на грудь. Солдат указал наверх, и, когда юноша поднял голову, она прочла в его лице восторг. И вдруг он уже стоит перед ней, согнувшись в поклоне; на лице, которое совсем недавно сияло от радости, маска вежливого ожидания: слуга, явившийся на зов хозяина. Она заметила, как он загорел, какие у него высокие скулы, чувственный рот и прямой бескомпромиссный нос. Встретив его взгляд, она тут же отвела глаза.