Хатшепсут развернулась и помчалась обратно, сопровождавшие ее женщины побежали следом. В аудиенц-зале меджай, едва завидев фараона, пал ниц.

– Вставай! Рассказывай! Их все еще пять? Как они выглядят?

– Как пять потрепанных лебедей, ваше величество, – отвечал тот. – Но благодаря искусству мореходов движутся быстро, и, наверное, начато наводнения их не задержит.

– Когда они будут здесь?

– Думаю, недель через пять, может быть, через шесть. Корабли, похоже, тяжело нагружены, так что им придется сбавить скорость, когда поднимется вода.

Хатшепсут повернулась к святилищу в углу зала, чувствуя, как жизнь с новой силой забила в ней, но слова молитвы не шли у нее с языка. Амон невозмутимо улыбался ей, но ослепленная, забыв себя от счастья, женщина шептала имя Сенмута. Она отпустила вестника и послала за Хапусенебом.

Он торопливо пришел и с облегчением вздохнул, увидев ее сияющее лицо. Когда она сказала, что корабли приближаются, ему показалось, будто с его плеч сняли огромную тяжесть.

– Благодарение Амону! Есть какие-нибудь письма, ваше величество?

– Нет, только эта новость. Сенмут, должно быть, скоро сам даст о себе знать, а пока готовься к празднеству, Хапусе-неб. Мы устроим ему такую встречу, какой не удостаивался еще ни один фараон!

– Не понимаю.

Внутри у него вдруг все похолодело. Глаза цвета серого сланца искали ответа в ее глазах.

– И я тоже, но, может статься, Тутмос, несмотря на всю его силу, все-таки не получит трон.

И тут Хапусенеб все понял. Он судорожно шагнул к ней.

– Ваше величество, умоляю, взываю к вам как к своему божественному правителю и самому богу, не делайте этого!

– А почему нет? Почему бы мне не выйти за него замуж? Из него вышел бы сильный фараон.

– Да, чересчур сильный. Неужели вы думаете, что он довольствуется одними титулами, а вам оставит власть, как это было с богом Тутмосом? Как ваша правая рука он силен и могуч, но когда он станет вашей головой, вам будет нечего делать. А Тутмос? Да он тут же поднимет армию и пойдет отвоевывать у Сенмута то, что, как он считает, принадлежит ему по праву. Так вы не выиграете ничего, кроме времени.

– Времени, – шепотом повторила она, окидывая взглядом длинную гулкую комнату. – Времени. Прости меня, Хапусенеб. В минуту слабости я искала способ избежать неотвратимо приближающегося.

– Его нельзя избежать, ваше величество. Можно только отсрочить. Простите мои слова, но продлевать агонию таким дешевым способом ниже вашего божественного достоинства.

– Твои слова оскорбительны, – сказала она тихо, безучастно, закрыв и вновь открыв глаза, – но справедливы. Ты никогда не ошибаешься, старый друг. Агонии не избежать, правда? Буду ли я когда-нибудь к этому готова? Но давай не будем думать о будущем, а станем жить настоящим, пока это еще возможно. Прикажи, чтобы Амона на его священной барке снова вывезли в город, как в прошлый раз. Мы вместе встретим суда. Это не займет много времени.

– Вы достигли невозможного, – сказал он. – Ни один фараон не сможет это повторить.

Она замерла и холодно, не оборачиваясь, ответила:

– Тутмос сможет.

Каждый день приносил новые донесения от ее наблюдателей, пять кораблей тяжело шли вверх по реке, борясь с темным, мутным гневом слезы Исиды. Наконец измученный матрос принес Хатшепсут папирус, запечатанный собственной печатью Сенмута. Ей так не терпелось добраться до содержимого, что она сорвала печать не сходя с места. Женщина совсем забыла, что Сенмут ничего не знает о событиях последних двух лет и вполне может опасаться, что она в плену, а Тутмос на троне. Его слова были полны вежливого восхищения, как и подобает словам подданного, обращенным к монарху. Ни намека на любовь на бледных листах. Экспедиция прошла благополучно, никто не умер и не погиб. Они достигли Та-Нетер и многое могут рассказать о богатстве и варварстве тамошних обитателей. Нехези прибавил к этому сообщению свое почтительное приветствие. Хатшепсут отложила письмо, чуть не плача, настолько непереносимой стала вдруг мысль о прошедшем времени. Не успела она покончить с одним письмом, как тут же принесли другое – депешу из Газы. Пробежав ее глазами, она улыбнулась, а потом истерически засмеялась. Папирус был от Тутмоса. Царевич взял Газу и направлялся домой.

В ночь накануне прибытия экспедиции, когда суда стояли на якоре в двадцати милях от Фив вниз по течению, Хатшепсут не верилось, что она сможет уснуть. И все же она уснула и спала крепко, без сновидений, как в юности. Она проснулась, когда заря едва прикоснулась своими розовыми пальцами к горизонту и высокие голоса жрецов затянули хвалебный гимн, чувствуя себя такой свежей и бодрой, какой не была уже много месяцев подряд. Она отправила Хапусенеба свершить за нее должный обряд в храме, а сама стала готовиться к встрече с человеком, который побывал так далеко, что теперь словно восстал из мертвых. Ее омыли и тщательно одели. Она выбрала короткую юбочку, позолоченный шлем, сандалии с аметистовыми и сердоликовыми бусинами, шею, плечи, пальцы и лодыжки женщины покрывали яшма, золото и бирюза. Дворец тоже пробудился к новой жизни. Толпы народа уже текли из города, люди кричали и смеялись, толкаясь у причалов. Улицы от дворца до самой гавани были украшены гирляндами цветов. На высоких деревянных шестах развевались, хлопая на ветру, флаги, под ними в полном обмундировании, сияя знаками различия, стояли царские храбрецы. С торжественным и невозмутимым видом они следили за всем, что происходило вокруг, ничего не «пропуская.

Из храма вынесли Амона, и разношерстная городская толпа благоговейно притихла, когда солнечные лучи коснулись его горячего золотого тела. За ним, скрестив символы власти на усыпанной каменьями груди, шагал фараон, высоко держа голову и едва заметно улыбаясь ярко накрашенными губами; и люди пали ниц на плиты мостовых. За фараоном показалась египетская знать, и тишина сделалась еще глубже, ибо многие из этих людей еще при жизни стали легендой, их имена уже несколько десятилетий подряд были у всех на устах. Горожане жадно вглядывались в эти лица, точно желая запомнить их навсегда. Все ощущали разлитую в воздухе печаль, которая примешивалась к торжественной радости этого дня, – казалось, будто целая эпоха подходит к концу, ослепляя на прощание своим великолепием. Солнце заливало процессию струями света, он тек словно расплавленное золото, превращая каждого в язык живого пламени из огненной арки Ра. Вдруг очарование исчезло, и приветственные крики зазвучали вновь. Под оглушительные рукоплескания Хатшепсут и ее придворные достигли реки.

Хатшепсут села, и двор собрался вокруг нее. Она сидела неподвижно, устремив взгляд вперед, на все еще пустовавшую излучину реки, которая больше походила на широкое бурое озеро между еще более бурыми полями, раскинувшимися по обе стороны реки до самых холмов на горизонте. Постепенно вокруг все стихло, и наступила напряженная, исполненная ожидания тишина. Все головы были повернуты в одну сторону. Глаза устали смотреть на север. Целый час люди стояли так, словно какое-то заклятие превратило их в статуи.

Но вдруг раздался чей-то восторженный полузадушенный крик, взметнулась рука, показывая на горизонт. Хатшепсут вскочила на ноги и чуть не упала снова, так закружилась у нее голова от нахлынувшего вдруг страха вперемешку с ликованием. Из-за поворота, двигаясь медлительно и важно, показались корабли – они шли, равномерно взмахивая веслами, ловя парусами северный ветер. Все палубы были запружены крохотными черными фигурками, они размахивали руками и кричали, но их голоса были едва слышны кипящей возбуждением толпе. Пальцы Хатшепсут стиснули крюк и плеть, и она прижала их к груди, сгорая от нетерпения. Корабли приближались. Уже можно было различить две фигуры, неподвижно стоявшие на носу первого судна. Взгляд Хатшепсут устремился к ним и больше уже от них не отрывался. За кормой струился белый пенистый след, весла продолжали равномерно взлетать и падать. Женщина больше не слышала криков матросов, ибо вокруг нее гремели рукоплескания, накатывая волна за волной, то затухая, то снова разгораясь.