– Размяться пришла.

– Может быть, нам убрать мишень и подождать, пока ты закончишь?

– Не надо.

Ей в голову вдруг пришла свежая мысль, и она рванулась в бой, задетая за живое его ухмыляющейся физиономией.

– Оставь мишень. Я тоже хочу поучаствовать в твоей новой забаве.

Его ухмылка стала еще шире.

– Вот как? Может, посостязаемся?

Ее колесница остановилась рядом с колесницей Тутмоса, храбрец спрыгнул на землю и бросил поводья Менху. Хатшепсут задумчиво скользнула взглядом по начищенному до блеска носу экипажа.

– Хорошо. Дай мне копье. Поскольку идея была твоя, езжай первым.

Он хитро покачал головой:

– О нет. Тебе как фараону ехать первой. Но, по-моему, соревноваться просто так неинтересно. Что бы нам поставить на кон?

– У меня столько золота, что я не знаю, куда его девать. Назови свою цену, Тутмос.

Не успели слова сорваться с ее губ, как она поняла, что зря это сказала, потому что Тутмос вдруг притих и задумчиво облизал губы.

Постепенно на его лице проступила улыбка.

– Если мое копье попадет в центр мишени, а твое нет, ты отдашь мне в жены Неферуру, в храме, еще до исхода месяца.

Солдаты кругом одобрительно зашептались. Менх тихо сказал:

– Не соглашайтесь, ваше величество. Это дело слишком серьезное, чтобы решать его в простом споре.

Хотя Хатшепсут понимала, что он имеет в виду, она не обратила внимания на эти слова, серьезно глядя Тутмосу прямо в глаза. Решительно кивнула:

– Договорились. А если мое копье попадет в центр, ты забудешь ее навсегда.

Люди вокруг притихли, безмолвно и напряженно следя за царственной парой.

Тутмос кивнул, его губы были плотно сжаты.

– Мы друг друга поняли?

– Да. Начнем. Я поеду первой. Менх, мои перчатки.

Он с поклоном передал ей тяжелые перчатки белой кожи. Она натянула их и прищурилась, чтобы посмотреть, где будет солнце. Потом быстрым шагом подошла к колеснице, запрыгнула на нее, взяла у Менха вожжи и натянула их. Низкорослые лошадки начали перебирать ногами и вскинули головы. Хатшепсут щелкнула языком, колеса завертелись, солдаты отпрянули. Неспешной рысью она объехала круг, не сводя глаз с маленького круглого куска дерева, покрашенного в белый цвет. Остановилась там, откуда начала, наклонилась проверить упряжь. Протянула руку, и гвардеец вложил в нее копье. Оглянувшись напоследок по сторонам, женщина переложила вожжи в одну руку и туго обмотала их через кулак. Она прикрикнула на лошадей, и они вырвались на круг и понеслись, набирая скорость.

Тутмос следил за ней, широко расставив ноги, уперев кулаки в бедра и прищурив глаза. Солдаты закричали, когда она, описав половину круга, пригнулась и с ее колес брызнули солнечные искры. Они услышали ее резкий окрик, и лошади наддали, гривы струились за ними по воздуху, копыта выбивали бешеный ритм по утоптанному серому песку. Обогнув круг, она выехала на прямую, ее поднятое копье рисовало в воздухе сверкающую дугу. Перед ними промелькнуло ее лицо: открытый рот застыл в беспощадной сосредоточенности, глаза были прикованы к мишени. Она со свистом пронеслась мимо них, и они увидели, как копье отделилось от ее руки и полетело все выше, выше, пока не превратилось в темный стебелек на фоне неба. С глухим ударом оно вонзилось в мишень и загудело, дрожа в неподатливом дереве, а она завопила, изо всех сил натягивая вожжи, чтобы остановить лошадей. Солдаты с криком бросились вперед и столпились вокруг мишени. Когда она снова рысцой выехала на круг и приблизилась к ним, Тутмос шагнул вперед к дрожащему копью. Оно вошло точно в центр мишени.

Она соскочила на землю, бросила Менху поводья и подошла посмотреть, заливаясь веселым смехом при виде разочарованной физиономии Тутмоса.

– А ты и не знал, что я так умею, правда? – сказала она. – Надо было с генералами моими посоветоваться, а потом уже спор затевать! Они знали, на что я способна, задолго до твоего рождения, царевич!

– Вытащите копье, – приказал Тутмос, и гвардеец выдернул его из мишени. – Я еще не бросал, Хатшепсу, так что не радуйся раньше времени. А то вдруг проиграешь.

– Как это? Мое копье вошло точно в центр!

Они вернулись к краю круга, Тутмос торопливо взобрался на колесницу, встал поудобнее и выхватил копье из рук солдата. Хатшепсут сняла перчатки и передала их Менху. Прикрыв глаза ладонью, она следила, как Тутмос, галопом выехав на круг, набирает скорость. По всей видимости, примериваться, как она, он не собирался. Они услышали крик, и его лошади распластались в воздухе. Все кругом одобрительно закричали, и даже Хатшепсут не смогла сдержать восторга при виде мчащейся во весь опор колесницы и гибкой фигуры пригнувшегося наездника. Его копье наклонилось вперед. Вот он обогнул угол, вырвался на прямую, настегивая лошадей вожжами, зажатыми в одной непокрытой руке. Белая линия надвинулась неожиданно, мишень расплылась перед глазами. Он выругался и метнул копье. Не успело оно коснуться мишени, а Хатшепсут уже сорвалась с места и понеслась к ней, за ней бежали солдаты. Не останавливаясь, Тутмос соскочил с колесницы, загрохотавшей по ссохшейся грязи, и тоже подошел, с трудом переводя дух. Хатшепсут едва не прыгала от восторга.

– Обними меня, Тутмос! Боги подхватили твое копье и направили его! Смотри! Где моя дырка? Ее заткнул твой наконечник! Превосходный удар. Два превосходных удара!

Менхеперрасонб вынул копье. И в самом деле, отверстие в мишени оказалось одно, теперь оно было лишь немного шире, чем раньше.

Она снова расхохоталась.

– Кто выиграл? – спросил он отрывисто.

Она перестала смеяться и посмотрела на него с притворным изумлением.

– Я, конечно! Я ведь бросала первой.

– Но если бы первым бросал я, то выиграл бы я!

– Может быть, но ты ведь отказался. Поэтому выиграла я.

– Нет! Мы оба попали в центр и по условиям спора оба выиграли!

– Но, дорогой мой Тутмос, так не бывает.

Оба вдруг протрезвели и мерили друг друга взглядом, забыв об игре.

– Оба не могут выиграть, и оба не могут проиграть. Один из нас должен покинуть поле, но это буду не я.

– И не я.

– Значит, попробуем еще раз?

– Нет. В эту игру играют лишь однажды, и возврата нет. Второй попытки не бывает.

– Знаю. Тогда я возьму Менха и свою колесницу и пойду кататься к реке. А ты оставайся здесь, на плацу, и учись!

Не успел он возразить, как она запрыгнула на колесницу рядом с Менхом, а в следующий миг Тутмос и его солдаты уже глотали поднятую ею пыль.

Тутмос смотрел, как она уносилась в направлении реки; потом забрался на колесницу и занес кнут над взмыленными лошадьми.

– Продолжаем! Мое копье! Нахт, поставь другую мишень!

Нахт кинулся исполнять приказ Тутмоса, но солдаты, которые собрались посмотреть, его едва слышали. Они неотрывно смотрели на тающее вдали облако пыли.

Остаток дня Тутмос провел в бессильном гневе, который не имел никакого отношения к исходу состязания. Он ненавидел Хатшепсут всеми силами души. В нем все кипело, когда он боролся с Минмосом и положил его на лопатки. Пламя тлело в нем, когда он купался в реке; и вечером, ужиная в собственном пиршественном зале в окружении друзей, он был все еще вне себя от злости. Ее красивое загорелое лицо без конца маячило перед ним, ее низкий дразнящий голос не переставая звенел у него в ушах. Он оттолкнул тарелку и вышел в сад, а она уже там – насмешливая улыбка, тонкая талия, узкие бедра, стоит прямо над ним. Он плюнул на статую и, повернувшись спиной к ее бесстрастному, безразличному лицу, пошел бродить по выложенным камнем дорожкам среди своих деревьев. Ненависть, целый день бурлившая в его жилах, вдруг обернулась страстным, всепожирающим желанием овладеть женщиной, которая правила колесницей как мужчина и могла даровать жизнь или отправить на смерть любого, кого пожелает. Он опустился на землю рядом с клумбой, на которой кивали головками ароматные маки, вырвал один с корнем и принялся рассеянно рвать его на части. Он видел, как покачиваются у нее на бедрах эти смешные коротенькие юбочки, как торчат под тяжелыми золотыми воротниками груди, видел ее глаза, вечно устремленные на него, только на него. Ему было семнадцать. Всю жизнь он ненавидел ее и восхищался ею. Но теперь к этим чувствам примешалось что-то еще, рожденное его недовольством своим положением, которое все время росло, не давало покоя, сводило с ума, и он чувствовал, как в нем зреет что-то новое, наполняясь его собственной кровью вперемешку с лихорадкой, от которой сгорал его отец и которая не пощадила ни Сенмута, ни Хапусенеба, ни тысячи других, кто ходил по одним залам и коридорам с ней. Он отшвырнул измочаленный цветок прочь, подтянул к груди колени и изо всех сил стиснул их руками. Он был в бешенстве, а нежная, тихо колышущаяся трава и неторопливо покачивающиеся ветви деревьев раздражали его еще больше, он не мог понять, как это все вокруг может пребывать в мире, когда он не находит себе места. Он застонал, вспомнив, как мелькнули ее стройные ноги, когда она вскочила на колесницу. Он так и видел длинные выразительные пальцы в тот момент, когда она натягивала перчатки. Он видел ее крупный смеющийся рот – вечно смеющийся над ним.