Никто не осмеливается потянуть за шнур колокольчика у большой зелёной калитки, где через стену свисает цветущая благоухающая акация. Тогда я с силой дёргаю шнур, и раздаётся настоящий набатный звон. Мари отступает назад, готовая тут же дать дёру, дрожащая Люс храбро прячется за мою спину. Вторая попытка также ни к чему не приводит. Я приподнимаю крючок, он поддаётся, мы, как мышки, волнуясь, проскальзываем внутрь, оставляя калитку приоткрытой. Перед греющимся на солнце красивым белым домом с закрытыми ставнями на окнах – большой ухоженный двор, посыпанный песком; дальше двор распахивается ещё шире, превращаясь в зелёный сад, глубокий и таинственный, с густыми купами деревьев. Мы стоим как вкопанные и смотрим, боясь пошевелиться, – по-прежнему никого не видно и не слышно ни звука. Справа от дома – закрытые теплицы с множеством чудесных растений… Каменная лестница, плавно расширяясь, спускается в посыпанный песком двор, и на каждой её ступеньке – пылающая герань, полосатые пузатые кальцеолярии, карликовые розы, сплошь усыпанные цветами.

Хозяина явно нет, и я совсем осмелела:

– Ну что, пошли дальше? А то ещё пустим корни в саду «Спящего скупердяя».

– Тише! – испуганно говорит Мари.

– Почему тише? Наоборот, надо позвать погромче! Эй, есть тут кто-нибудь? Сударь! Садовник!

Никакого ответа. По-прежнему тишина. Я подхожу к теплице и, приклеившись носом к стеклу, пытаюсь различить что-нибудь внутри; там какой-то тёмный изумрудный лес, усеянный яркими точками – экзотическими цветами, конечно… Дверь закрыта.

– Пойдём отсюда, – шепчет Люс, ей явно не по себе.

– Пойдём, – вторит ещё более встревоженная Мари. – А то вдруг старик выскочит из-за дерева!

И они отбегают назад к калитке. Я изо всех сил зову их обратно.

– Ну и дурёхи! Вы же видите, что никого нет. Послушайте: вы сейчас отберёте там на лестнице по два-три самых красивых горшка, и мы их унесём, никого не спросясь, – в школе мы вызовем настоящий фурор.

Они не двигаются с места, их наверняка подмывает сделать то, что я велю, но они боятся. Я забираю два пучка «венериных башмачков», пятнистых, как синичьи яйца, и показываю девчонкам, что жду их. Анаис, решившись последовать моему примеру, берёт в каждую руку по две герани, Мари и Люс тоже, и мы осторожно направляемся к выходу. У калитки нас охватывает нелепый страх, и мы все вместе, как овцы, протискиваемся в узкий проход и бежим в школу, где мадемуазель встречает нас радостными возгласами. Мы хором рассказываем ей свою одиссею, удивлённая директриса на секунду замирает в тревоге, но потом беззаботно заключает:

– Ладно! Будь что будет! В конце концов, цветы мы просто одолжили, хотя и без спросу.

Никакого шума по этому поводу потом не было, правда, папаша Кайаво ощетинил свои стены осколками стекла и железными наконечниками (после этой кражи нас в какой-то степени зауважали, в наших краях толк в грабежах знают). Наши цветы поместили в первом ряду, а потом в хлопотах по случаю приезда министра мы, честное слово, совсем забыли их отдать; в итоге они украсили сад мадемуазель.

Этот сад уже долгое время составляет единственный предмет разногласий между мадемуазель и её толстухой-матерью; оставшись в душе крестьянкой, та перекапывает землю, выпалывает сорняки, истребляет улиток, и ничегошеньки ей не надо, были бы грядки с капустой, луком-пореем, картошкой – чтобы можно было кормить пансионерок, ничего не покупая на стороне. Дочь, натура утончённая, мечтает о тёмных аллеях, цветочных кустах, беседках, обвитых жимолостью, – словом, о совершенно бесполезных растениях. Поэтому то мамаша Сержан презрительно долбит мотыгой маленький лаконосный сумах, плакучую берёзу, то мадемуазель в ярости топчет щавель или пахучий лук. Мы не нарадуемся, глядя на их единоборство. Справедливости ради надо признать, что во всех прочих местах – кроме сада и кухни – мамаша Сержан полностью отступает на второй план; она никогда не ходит в гости, в спорах не высказывает своего суждения и храбро носит чепчик в сборках.

Самое забавное, что нам предстоит в оставшиеся несколько часов, – это идти в школу по неузнаваемым улицам, превращённым в лесные аллеи, парки, остро благоухающим срубленными ёлками. Кажется, что окрестные леса вторглись в Монтиньи, чуть ли не погребая его под листвой… Для маленького городка, затерянного среди деревьев, трудно придумать украшение более живописное, более подходящее… Не говорю «более адекватное», так как терпеть не могу этого слова.

Флаги, которые обезобразят и опошлят зелёные аллеи, повесят завтра, так же как венецианские фонари и цветные лампы. Тут ничего не поделаешь!

Женщины и парни запросто окликают нас, когда мы идём: «Эй! Вы уже наловчились, подсобите нам приколоть розы!»

Мы охотно «подсобляем», карабкаемся на лестницы; мои подружки позволяют – ох, что делается! И всему причиной министр! – взять себя за талию, а иногда и погладить ноги. Должна сказать, что такие грубые шуточки никто не разрешает себе с дочерью «моллюсковеда». Впрочем, в этих выходках парней, которые сами тут же обо всём забывают, нет ничего оскорбительного, даже обидного. И потом, я ведь понимаю, что мои школьные подружки из того же теста. Анаис не только допускает любые вольности, но и сама их жаждет. Фефед сносит её на руках с лестницы. Тушар по кличке Нуль засовывает ей под юбки колючие еловые ветки. Анаис взвизгивает, как зажатая дверью мышь, и чуть прикрывает томные глаза – она не в силах даже изобразить сопротивление.

Мадемуазель даёт нам немного отдохнуть – из опасения, что на празднике у нас будет слишком утомлённый вид. Впрочем, похоже, и делать уже нечего: всё в цветах, всё на своих местах; розы, которые разбросают по городу в последний момент, мокнут в подвале в вёдрах со свежей водой. Сегодня утром в большом лёгком ящике прислали три наших букета. Мадемуазель даже не разрешила его вскрыть, она лишь сняла верхнюю планку и немного приподняла папиросную бумагу, которой были обёрнуты патриотические цветы, и вату, распространявшую запах сырости. Тут же лёгкий ящик, где перекатывались комки соли – не знаю какой, – не дающей цветам увянуть, мамаша Сержан отнесла вниз, в подвал.

Оберегая своих главных учениц, директриса посылает нас – Анаис, Мари, Люс и меня – отдыхать в сад, под ореховые деревья. Развалившись в тени на зелёной скамейке, мы ни о чём таком не думаем. Сад гудит Мари Белом вдруг подскакивает, словно её ужалила оса, и принимается разворачивать одну из толстых папильоток, которые три дня тряслись на её голове.

– Ты что делаешь?

– Хочу посмотреть, хорошо ли завились.

– А если не хорошо?

– Тогда я их перед сном намочу. Нет, нормально, сама видишь.

Люс следует её примеру и разочарованно вскрикивает:

– А я как будто и не завивалась. Только на концах закрутились, и всё, или почти всё!

Её мягкие шелковистые волосы под бантами действительно выскальзывают из рук и ведут себя как им заблагорассудится.

– Ну и ладно, – говорю я ей, – будет тебе урок. Надо же, расстраиваться из-за того, что твоя голова не похожа на ёрш для мытья бутылок!

Но мои слова её не утешают, а так как мне надоело их всех слушать, я отхожу подальше и ложусь на песок в тени каштанов. Мысли перескакивают с одного на другое – жара, усталость…

Моё платье готово, оно мне очень идёт… Завтра я буду красивой, красивее дылды Анаис, красивее Мари – это, положим, не Бог весть что, но всё-таки приятно. Скоро я покину школу, и папа отошлёт меня в Париж к богатой бездетной тётке, я появлюсь в свете, где допущу массу оплошностей. Как только я обойдусь без деревни при моей извечной страстной любви к лесам и полям? Мне кажется нелепицей, что я не вернусь сюда, не увижу больше мадемуазель, золотоглавую малышку Эме, чудачку Мари, стервозину Анаис, Люс, охочую до тычков и ласк. Я буду грустить, что больше здесь не живу. И теперь на досуге я могу кое в чём себе сознаться – в том, что Люс, по совести говоря, нравится мне куда сильнее, чем я делаю вид. Тщетно я твержу себе, что она на самом деле некрасива, твержу о её животных обманчивых ласках, о фальши в её глазах – это ничуть не вредит её своеобразному обаянию, необычности, слабости и пока ещё простодушной извращённости; кроме того, у неё белая кожа, полные руки с тонкими кистями, прелестные ступни. Но я ей этого никогда не скажу. И она страдает из-за своей сестры, которую мадемуазель Сержан отняла у меня силой. Пусть у меня язык отсохнет, если я открою свои чувства Люс!