Выполнив эту небольшую формальность, мы ждём, когда начнут диктовать. Я оглядываюсь по сторонам: на большинство девчонок жалко смотреть – такое напряжение и тревога написаны на их лицах.
Внезапно класс встрепенулся – Рубо объявляет:
– Упражнение по орфографии, давайте пишите. Каждое предложение будет прочитано только один раз.
Прохаживаясь по классу, он принимается диктовать.
Глубокая сосредоточенная тишина. Чёрт возьми! У абсолютного большинства девчонок сейчас на кон поставлено будущее. Подумать только, почти все они станут учительницами, будут вкалывать с семи утра до пяти вечера, дрожа перед злющей директрисой, – и всего-то за семьдесят пять франков в месяц! Три четверти из присутствующих – дочки крестьян или рабочих. Они предпочитают заиметь нездоровый цвет лица, ссутулиться и скрючиться за письменным столом, лишь бы не работать в поле или на ткацкой фабрике. Они готовы три года гнить в педучилище (вставать в пять, ложиться в полдевятого, отдыхать два часа в сутки) и загубить себе желудок – мало кто выдерживает трёхлетнее питание в столовой. Зато они будут с полным правом носить шляпы, им не придётся обшивать других, пасти скотину, таскать воду из колодца – достаточно, чтобы презирать своих родителей, а большего им и не надо. Но я-то зачем здесь оказалась? От нечего делать и ещё для того, чтобы папа мог спокойно возиться со своими слизняками, пока меня будут экзаменовать; кроме того, я «защищаю честь школы», добывая для неё лишний диплом, лишнюю славу – для нашей уникальной, невиданной, чудесной школы…
В диктант они напихали кучу причастных оборотов и сложных глагольных конструкций; в результате фразы получились совершенно бессмысленные, так их вывернули и изуродовали. Прямо детский сад какой-то!
– Точка, всё. Читаю ещё раз.
Думаю, я написала без ошибок, надо только проверить значки над гласными, а то они засчитают за пол-ошибки, за четверть ошибки каждый неправильно поставленный значок. Я проверяю, и тут на мой лист падает маленький бумажный шарик, пущенный с невероятной ловкостью. Я разворачиваю его на ладони – ага, это от дылды Анаис. «Во второй фразе «нашёл» через "ё"»? Ишь как она мне доверяет! Соврать что ли? Нет, я всегда презирала её обычные уловки. Оторвавшись от тетради, я незаметно киваю, и она как ни в чём не бывало исправляет.
– У вас пять минут, чтобы перечитать написанное, – вещает голос Рубо. – А потом – упражнение по чистописанию.
Ещё один бумажный шарик, покрупнее. Я оглядываюсь: это Люс, её тревожный искательный взгляд устремлён на меня. Но… но она спрашивает целых четыре слова! Если я кину ей такой же шарик, меня точно зацапают. И тут мне в голову приходит совершенно гениальная идея: на чёрном кожаном портфеле, в котором лежат карандаши и уголь для рисования (всё необходимое экзаменующиеся должны принести с собой), я пишу отколупленным от стены кусочком штукатурки нужные Люс слова и быстро поднимаю портфель над головой чистой стороной к экзаменаторам – те, впрочем, не очень обращают на нас внимание. Лицо Люс озаряется, она тут же исправляет у себя на листе; моя соседка в чёрном, наблюдавшая за сценой, говорит:
– Вы и впрямь ничего не боитесь.
– Да ну ещё – бояться. Надо же по мере возможности помогать друг другу.
– Да… конечно. Но я бы не отважилась. Вас ведь Клодина зовут?
– Клодина. А вы откуда знаете?
– О вас давно ходят слухи. Я из школы в Вильнёве. Наши учительницы говорят о вас: «Это умная девушка, но дерзкая до наглости, не надо подражать ни её мальчишеским манерам, ни причёске. В то же время стоит ей чуть-чуть постараться, и она сможет претендовать на самый высокий балл». В Бельвю тоже вас знают, там говорят, что вы немного сумасшедшая и не в меру эксцентричная…
– Какие милые у вас преподавательницы! Я смотрю, им до меня куда больше дела, чем мне до них. Передайте им от моего имени, что они не более чем свора старых тёток, которые бесятся от того, что засиделись в девках.
Моя соседка, шокированная, замолкает. Меж тем пузатый Рубо проходит между столами, собирает наши письменные работы и относит их коллегам. Потом он раздаёт другие листки для упражнения по чистописанию и тщательно выводит на доске четверостишие:
Ты помнишь, Цинна, сколько счастья, славы
и т. д.
– Пожалуйста, девушки, одну строчку выполните крупной скорописью, одну – средней, одну – мелкой, одну – крупным круглым почерком, одну – средним, одну – мелким, одну – крупным смешанным почерком, одну – средним, одну – мелким. У вас один час.
Этот час – час отдыха. Упражнение совсем простенькое, да и требования по чистописанию не очень строгие. Круглый почерк, смешанный почерк – это как раз по мне, ведь надо почти рисовать. Но скоропись у меня получается неряшливо, завитушки и прописные буквы с трудом вписываются в необходимый полный и половинный размер. Ну и ладно! К концу часа уже хочется есть.
Мы пулей вылетаем на волю из этой унылой затхлой темницы. Дожидаясь нас, учительницы в волнении сгрудились под чахлой листвой деревьев, не защищающей от жары. И полились потоки слов, вопросы, жалобы:
– Ну как, всё в порядке? Что диктовали? Вы запомнили самые трудные фразы?
– Вот например: «часть книг, купленных в магазине» или «купленная в магазине»? Ведь причастие надо было поставить во множественном числе, правда? Я хотела исправить, а потом оставила – диктант такой трудный…
Полдень уже наступил, а гостиница далеко…
Я зеваю от усталости. Мадемуазель Сержан ведёт нас в ближайший ресторан – до нашей гостиницы слишком далеко топать по такой жаре. Мари Белом плачет и ничего не ест: она удручена тем, что сделала три ошибки (каждая ошибка снижает оценку на два балла!). Я рассказываю директрисе – она, по-видимому, уже забыла о моей вчерашней выходке, – о том, как мы подсказывали друг другу, – та смеётся, довольная, и лишь советует не слишком зарываться. Она толкает нас на самое откровенное жульничество на экзамене, и всё ради чести школы.
Пока не пришло время сочинения, почти все девчонки, изнемогая от жары, дремлют прямо на стульях. Мадемуазель читает газеты, но вот, взглянув на часы, она поднимается:
– Ну, девчонки, нам пора. Постарайтесь не писать ерунды. А вас, Клодина, я своими руками сброшу в реку, если вы не получите восемнадцать баллов из двадцати.
– Там по крайней мере будет прохладнее!
До чего тупы эти экзаменаторы! Даже дураку ясно, что в такую убийственную жару нам сподручнее писать сочинение утром. А им невдомёк. На что мы сейчас годимся?
Хотя двор полон, сейчас здесь гораздо тише, чем утром, а эти господа всё заставляют себя ждать. Я отправляюсь в крохотный садик, усаживаюсь в тени под увитой ломоносом стеной и, предавшись лени, закрываю глаза…
Кто-то кричит: «Клодина, Клодина!» Я вздрагиваю, ещё не до конца проснувшись, – спала я без задних ног. Передо мной – испуганная Люс, она трясёт меня и тащит за собой:
– Ты с ума сошла! Знаешь, что там творится! Мы четверть часа назад вошли в класс. Нам уже продиктовали тему сочинения, но потом мы с Мари Белом всё-таки решились сказать, что тебя нет… Пошли тебя искать. Мадемуазель Сержан побежала в поле, а я подумала, может, ты забрела сюда… Дорогая, тебе ужасно попадёт!
Я мчусь по лестнице, Люс – следом за мной. Моё появление встречено лёгким гулом, и экзаменаторы, покрасневшие после позднего обеда, оборачиваются ко мне.
– Вы что, мадемуазель? Где вы были?
Это голос Рубо – полулюбезный, полусуровый.
– Я была в саду и задремала.
В створке открытого окна я вижу своё мутноватое отражение: в растрёпанных волосах – сиреневые лепестки ломоноса, к платью пристали листья, на плече – зелёная гусеница и божья коровка. В общем, выгляжу отнюдь не дурно… Во всяком случае, экзаменаторы не спускают с меня глаз, а Рубо ни с того ни с сего спрашивает:
– Знаете ли вы картину Боттичелли под названием «Весна»?
