Навстречу им идёт Эме, и Дютертр, не в силах устоять перед её нежными глазками, останавливается и запросто шутит с ней; Эме стоит пунцовая, но довольная, несмотря на лёгкое смущение. На сей раз мадемуазель Сержан ревности не выказывает, наоборот… Сердце моё по-прежнему колотится при виде Эме. Ах, как скверно всё получилось!
Я так глубоко задумалась, что не замечаю дылду Анаис, которая пляшет вокруг меня свой дикий танец.
– Отвяжись от меня со своими ужимками! Мне сегодня не до веселья!
– Знаю-знаю, это всё из-за кантонального уполномоченного. Сама не знаешь, кто тебе нужен – Рабастан, Дютертр или ещё кто. Ты сама-то выбрала? А как же мадемуазель Лантене?
Она выплясывает вокруг меня – на лице застыла злобная гримаса, глаза дикие, дьявольские. Чтобы отогнать эту фурию, я бросаюсь на Анаис и луплю её кулаками; взвизгнув от страха, она устремляется прочь, я за ней, зажимаю паршивку в угол возле колонки и выливаю ей на голову немного воды из кружки. Анаис тут же приходит в ярость:
– Ты что – того? Соображать надо! У меня же насморк, я кашляю!
– Кашляешь? Доктор Дютертр даст тебе бесплатную консультацию и кое-что в придачу.
Нашу ссору прерывает приход одуревшего от любви Дюплесси. За два дня он очень изменился – судя по горящим глазам, Эме отдала ему разом руку и сердце. Но вот он видит, как его драгоценная невеста болтает и смеётся в компании с Дютертром и директрисой – кантональный уполномоченный обхаживает её, мадемуазель Сержан ободряет, – и его взгляд омрачается. На самом деле Арман ничуть не ревнует, а вот я!.. Полагаю, он собирался убраться восвояси, но его окликает сама рыжая директриса. Он спешит на зов и почтительно приветствует Дютертра, который довольно фамильярно жмёт ему руку, видимо принося поздравления. Бледное лицо Армана розовеет и озаряется радостью, с нежностью и гордостью глядит он на свою суженую. Бедняга Ришелье, мне его жаль! Не знаю, но мне почему-то кажется, что Эме, которая со своим напускным легкомыслием так быстро согласилась выйти за него замуж, не принесёт ему счастья. Дылда Анаис ловит каждое их движение, так что даже перестаёт со мной ругаться.
– Скажи, – чуть слышно шепчет она, – что они там собрались? Что случилось?
Я взрываюсь:
– Случилось то, что господин Арман, наш долговязый Ришелье, попросил руки мадемуазель Лантене, и та согласилась, так что они теперь жених и невеста, и Дютертр как раз сейчас их поздравляет.
– Ну и дела! Так он попросил руки для женитьбы?! Я не могу удержаться от смеха. Вопрос вырвался у неё как бы сам собой, Анаис такое простодушие не свойственно! Но я не даю ей стоять столбом в изумлении.
– Беги скорей за чем-нибудь в класс и подслушай, что они там говорят. А то я вызову у них подозрение.
Анаис бросается со всех ног; проходя мимо них, она ловко теряет башмак (зимой мы все носим деревянные башмаки) и навостряет уши, не слишком торопясь его надевать. Потом она исчезает и возвращается, неся для отвода глаз свои перчатки, которые уже рядом со мной натягивает на руки.
– Ну, что слышала?
– Слышала, как господин Дютертр говорил Арману Дюплесси: «Не стану желать вам счастья, сударь, это совершенно лишнее, когда женишься на такой девушке». Тут мадемуазель Лантене потупила глазки, вот так. Никогда бы не подумала, что такое возможно!
Я тоже удивляюсь, но по другой причине. Как же так? Эме выходит замуж, а директрисе хоть бы хны! Наверняка тут кроется что-то такое, чего я не понимаю! Зачем же мадемуазель Сержан так старалась завоевать Эме, зачем были эти сцены, слёзы, если теперь она с лёгким сердцем отдаёт её какому-то Арману Дюплесси, которого едва знает? Да ну их к чёрту! Буду я ещё терзаться и искать разгадку! Получается, однако, что она ревнует только к женщинам.
Чтобы встряхнуться, я затеваю игру в «журавля» со своими подружками и девчонками из второй группы, достаточно взрослыми, чтобы мы принимали их в игру. Я черчу две линии на расстоянии трёх метров друг от друга и становлюсь «журавлём» посередине; игра начинается, раздаётся визг, несколько человек не без моей помощи падает.
Звенит звонок, мы возвращаемся в класс на скучнейший урок шитья, я с отвращением берусь за иголку. Минут через десять мадемуазель Сержан уходит под предлогом раздачи школьных принадлежностей младшему классу, который, снова переехав, временно (разумеется!) располагается в пустом зале детского сада, совсем рядом с нами. Готова поклясться, что дело не столько в школьных принадлежностях, сколько в Эме.
После двадцати стежков на меня вдруг нападает приступ тупоумия: я никак не могу сообразить, надо ли после ивового листа сменить цвет ниток, чтобы вышивать дубовый. И я выхожу с вышивкой в руках спросить совета у всезнающей директрисы. Я пересекаю коридор и заглядываю в малышовый класс: полсотни девчонок пищат, таскают друг друга за волосы, хохочут, пляшут, рисуют на доске человечков – ни мадемуазель Сержан, ни Эме нет и в помине. Это уже любопытно! Выхожу, толкаю дверь на лестницу – там тоже никого. А если подняться? Но что я отвечу, если меня обнаружат? А вот что: скажу, пришла за мадемуазель Сержан, я, мол, слышала, как её звала старуха-мать.
Оставив деревянные башмаки внизу, тихо-тихо поднимаюсь в домашних тапочках по лестнице. На верхней площадке – никого. Но дверь комнаты закрыта неплотно, и я не могу удержаться, чтобы не заглянуть в щёлку. Директриса сидит в большом кресле,
к счастью, спиной ко мне, и как малого ребёнка держит у себя на коленях свою помощницу; Эме тихо вздыхает и страстно целует мадемуазель Сержан, прижимающую её к своей груди. Ну и ладно! Не скажешь, по крайней мере, что директриса излишне сурова с подчинёнными! Лиц их не видно из-за высокой массивной спинки кресла, но мне и так всё ясно. Сердце у меня готово выпрыгнуть из груди, я бесшумно бросаюсь к лестнице.
Миг, и я уже сижу рядом с дылдой Анаис, которая с наслаждением читает приложение к «Эко де Пари», пожирая глазами картинки. Чтобы скрыть волнение, я с притворным интересом прошу показать газету. Ага, тут прелестная сказка Катул-Мендеса, которая, наверное, понравилась бы мне, будь я в состоянии сосредоточиться. Но у меня перед глазами стоит сцена, свидетельницей которой я только что оказалась. Она превзошла все мои ожидания; разумеется, я и не подозревала, что они предаются столь откровенным ласкам.
Анаис показывает мне рисунок Жиля Баера, где изображён невысокий безусый молодой человек, похожий на переодетую женщину. Ещё под впечатлением «Дневника Лионнетты» и нудятины Армана Сильвестра, она смущённо говорит: «Он напоминает моего кузена, Рауль учится в коллеже, и я вижусь с ним в летние каникулы». Это признание объясняет мне относительное благоразумие, которое Анаис проявляет с недавних пор: сейчас она очень мало пишет парням. Сёстры Жобер изображают возмущение столь легкомысленной газетой. Мари Белом рвётся взглянуть и опрокидывает чернильницу. Полистав газету, она уходит, воздевая к небу свои длинные руки и вереща: «Какой ужас! Ни за что не стану читать до самой перемены!» Едва она усаживается и принимается губкой оттирать пролитые чернила, как появляется директриса – вид у неё самый серьёзный, но глаза восторженно искрятся. Даже не верится, что это она только что с такой страстью целовалась у себя в комнате.
– Мари, напишите объяснительную записку, каким образом вы умудрились перевернуть чернильницу, и принесите мне сегодня же к пяти часам. Девушки, завтра придёт новая учительница, мадемуазель Гризе, но вы с ней иметь дело не будете, она будет вести занятия в младшем классе.
Я чуть было не спросила: «А что, разве мадемуазель Эме уходит?» Но мадемуазель Сержан опережает мой вопрос:
– Мадемуазель Лантене остаётся совсем мало часов во втором классе, поэтому впредь она под моим наблюдением будет вести у вас занятия по истории, шитью и рисованию.
Я с улыбкой киваю, словно поздравляю соперницу со столь удачным решением. Она хмурится и внезапно свирепеет:
– Клодина, что вы там вышили? Всего-то? Да, не перетрудились!
