– Как торговля? – расслышал Аль-Хазред вопрос одного из купцов, обращенный к городской страже.

– У нас в Римове рынки не пустуют, – донесся до араба и ответ стражника.

Теперь Абдул Аль-Хазред знал, где ему надо быть.

Он зажмурился еще крепче, стараясь разглядеть самые мелкие детали последней из телег каравана.

Затем он осторожно прикоснулся к грубому сукну, наброшенному на сваленные в телегу товары. Нашел свободное место. Сел в телегу.

Купец, правивший лошадью, оглянулся и сказал:

– Друже, не подашь кувшин. В горле пересохло!

– Держи!

Аль-Хазред взял кувшин, пододвинулся поближе к вознице.

Купец отпил из горлышка, крякнул и заметил, оглядываясь на потемневшие от времени покосившиеся деревянные заборы, скрывавшие дома горожан:

– Дрянь городишко! Не будет нам здесь удачи!

– Посмотрим, – усмехнулся своему Аль-Хазред.

Араб не удивлялся и переброске в пространстве через всю южную границу Руси, и отсутствию реакции у купцов на появление чужака буквально из ниоткуда.

Он так пожелал.

Единственным желанием, еще не исполненным для Аль-Хазреда, было владением полным текстом «Некрономикона».

В горячке битвы половцы не заметили исчезновения араба. Добавилась еще одна лошадь без всадника – так сколько их бегало уже по полю сечи?

Княгиня Ярославна алым навершием стрелы ворвалась в подбрюшье половецкого войска. Красный плащ, распятый по спине княгини попутным ветром, прижался в страхе к своей хозяйке. Алый шлем с позолоченным навершием блестел на выглянувшем солнце, безгласно созывая русских дружинников быть ближе к своей госпоже. И пока еще, до сближения с противником, острием вниз направлена булатная сабля арабской работы.

– Не позорь доспех, он для мужчины, не для бабы! – закричал Гзак на русском, погоняя своего коня навстречу княгине.

– Ты, что ли, мужчина? – раздался в ответ звонкий, совсем еще девичий голос.

Княгиня Ефросинья Ярославна почти незаметным движением руки снесла голову первому из врагов, неосторожно приблизившемуся к ней, приподнялась на стременах.

– Гзак! – глумливо сказала она на тюркском, чтобы понял любой из диких половцев. – Мне говорили, что ты хотел повидаться со мной! Я пришла, соломенноволосый! Где же ты? Почто ждать заставляешь?!

Русские дружинники громко расхохотались. Княгиня отметила про себя, что смеялись они не нарочито, а от души, значит, издевка удалась. Даже среди диких половцев мелькали здесь и там ухмылки, а уж бродники скалились во все зубы.

Гзак побелел от оскорбления. Его темные, как душа грешника, волосы ясно говорили каждому в степи о неполноценности происхождения, смешении кровей. Гзак выглядел как простой погонщик коней, а не как хан. Высокородный – так будь светловолос, словно на голове у тебя не шапка волос, а стог сена, и голубоглаз. Как счастливый жених Кончаковны – князь этого города Владимир Игоревич, чудом извернувшийся из расставленной Гзаком западни. Как сам Кончак.

– Зазорно мне с тобой говорить, – скривился Гзак, пытаясь сохранить лицо.

– Трус!

Короткое слово княгини пощечиной ударило половецкое войско.

Затих звон булата и стали. Перестали свистеть в воздухе стрелы.

Не дожидаясь приказа, русские и половцы разъезжались в противоположные стороны, освобождая место для поединка.

Так в бою смывается оскорбление – кровью.

Или же закрепляется навечно, вернее любой печати, привешенной на шнурах к грамоте.

Княжич Владимир тихо сидел, прислонившись спиной к зубцу стенной галереи-забрала. Он попытался впервые в жизни призвать помощь языческих богов. Православная церковь считала их бесами, посланными нечистым для искуса и пагубы некрепко верующих, и княжич с ужасом думал, не погубил ли он свою бессмертную душу.

Любой старик, окажись он поблизости, заметил бы на это ворчливо, что молодости свойственно сначала поступить бездумно, а только потом каяться. Более того, юноше может оказаться и невдомек, что деяние-то было от Бога, а вот покаяние – от лукавого.

– Для тебя, Любава… – прошептал княжич.

Он еще раз взглянул с высоты крепостной стены на закрывшие посад дымы пожаров, прислушался к неясному шуму битвы, доносившемуся от городских стен, и, вздохнув, начал собирать разбросанные под ногами книги.

Владимир, мучимый совестью, решил сегодня же сжечь всю колдовскую литературу, могущую принести зло людям. Правда, он успел сделать про себя и оговорку, что труды по алхимии к вредным книгам не относятся.

– Уходит наша вдовушка, – заметил дозорный с соседней башни, увидев, как княжич понурившись спускается по пристроенной с внутренней стороны стены лестнице вниз, к ее основанию.

– Отпела, птичка, – добавил другой. – А между прочим, сестра-то его сейчас, поди, кровь проливает!

Стражник не ошибся. Княгиня Ефросинья Ярославна действительно проливала кровь.

Только не свою.

Выезжая на поединок, Гзак переживал больше всего о том, что теперь может стать посмешищем на всю Степь, затеяв поединок с женщиной. В исходе боя же он был совершенно уверен. Опытный воин против мужней жены, для которой самая привычная стычка ведется в кухонной клети с нерадивыми холопками.

Воистину смех!

Ярославна же, прежде чем направить коня на освобожденное для ристалища место, поменяла меч. Свой, точнее, княжий, взятый из путивльской оружейной, сняла, расстегнув перевязь, и протянула оруженосцу. Взамен повелительным движением руки потребовала меч у ближайшего гридня.

– Негоже поганить доброе оружие, – проговорила княгиня. – Дамасская сталь – для воина, а не для бешеного пса…

Опустив наличник шлема, княгиня пришпорила коня, направив его навстречу Гзаку.

Тот уже гнал своего скакуна, угрожающе выставив вперед копье.

– Правильно личину опустила, девка! – пролаял Гзак. – А то, не ровен час, красоту попорчу!

В последний миг Ярославна как-то умудрилась отвернуть коня, и наконечник копья не нашел себе жертвы. Сама же княгиня, для которой копье было слишком тяжело, изо всех сил ударила лезвием меча плашмя по легкому шлему самозваного хана. Аварский шлем не выдержал удара и раскололся на две половины, скорлупками ореха слетевшие с головы Гзака.

– Не рано ли похвалялся? – спросила княгиня, глядя прямо в ставшие от ярости узкими щелочками глаза половца.

– Бой еще не окончен!

Гзак попытался еще раз ударить княгиню копьем.

И это стало его последней ошибкой.

Подняв высоко над головой руку с копьем, половец открыл бок, защищенный только тонкой кольчугой. Ярославна не упустила свой шанс, и меч, взятый княгиней у гридня, с гудением рассек воздух.

Кольчужное переплетение лопнуло, кровь половца окропила русский меч. От сильной боли Гзак разжал пальцы, и копье упало в траву, подобно воину, поверженному в схватке.

– И это не все, – прошипела княгиня так тихо, что за пеленой боли Гзак едва смог расслышать ее.

Изменив положение кисти руки, княгиня Ярославна нанесла мечом еще один удар. Последний.

В XII веке мечами больше рубились, время колющих шпаг еще не пришло.

Княгиня же недрогнувшей рукой направила острие меча туда, где Гзак не был защищен броней. В раскрытый от боли и ярости рот.

Последним, что почувствовал в этой жизни половец, был хруст ломавшихся во рту зубов. И боль.

Духи великие, как же больно, оказывается, умирать!..

Гзак покачнулся в седле. Ярославна подтолкнула вперед рукоять меча, и уже бездыханный половец упал под копыта своего коня, запутавшись ногой в стремени. Забрызганный кровью меч торчал у него изо рта, подобно шутовскому скоморошьему языку.

Первыми от шока после схватки очнулись бродники. Понимая, что сейчас начнется, они погнали коней к речной переправе, стремясь сохранить не честь, но жизнь.

– Это ваша добыча, вои! – воскликнула княгиня Ярославна, вытянув вперед руку.

– Уррагх! – отозвались дружинники и бояре.