– Ты удовлетворен, Гзак? – спросил Кончак.

– Нет!

Как же Гзак был однообразен в ответах!

– Ты сам, хан, признал мое право на месть. И я полон решимости довести ее до конца. Хоть и без твоего войска, сам, но я пойду на северские земли, и пусть они умоются кровью! А ты, князь северский, по степным законам останешься на полгода здесь, у Кончака, для ритуального очищения от скверны убийства. Что передать твоей жене, князь, раз я ее увижу раньше?

– Передай, чтобы не хоронила тебя в русской земле, – ответил князь Игорь. – Не оскверняла ее…

– Я расскажу по возвращении, князь, как меня встретила твоя жена. Жди. До свидания!

– Прощай, безумец!

Игорь Святославич не проявил даже признаков волнения. И дело не в выдержке, присущей воину. Просто князь был полностью уверен в своей жене. И знал, как смертоносна воля дочери кровавого князя Ярослава Осмомысла.

Безумный араб Абдул Аль-Хазред видел, как разрушилась старательно разработанная интрига. Что ж, бывает. Непрочная нить портит самые хорошие силки, и даже слабая птичка способна разорвать подгнившие или перетертые путы.

Другое хуже.

Аль-Хазред перестал чувствовать близкую опасность. Где-то здесь, в войске русов, был человек, владевший силой, сопоставимой не с человеческой даже – с могуществом Неведомого бога. Этот человек не погиб и не был ранен, в этом араб мог поручиться хоть головой. Возможно, он отъехал от войска, найдя некий предлог для князя или просто сбежав, предоставив русов своей судьбе.

Человек, бывший врагом Неведомого, оставался в живых и ехал к Тмутаракани, в город, куда ему было нельзя. Человек нарушил волю многих богов, живущих и сущих. И по причинам, непостижимым для безумного араба, этот человек не подвергся достойному наказанию за прегрешение.

Абдул Аль-Хазред был бессилен что-либо предпринять, чтобы стать орудием возмездия. Обретенный недавно «Некрономикон», книга страшных заклинаний и черного могущества, оказался без единственного листка, выпавшего когда-то из неумело сделанного переплета. Но там, на грубо выделанном из человеческой кожи и неровно обрезанном пергамене, было главное заклинание. Заклинание мощи, превращающее «Некрономикон» из обычной книги в существо, не живое, конечно, но и не мертвое. Есть третья форма существования, для которой в нашем языке нет понятия. Карпатские угры, осевшие в местах, где магия стала частью быта, говорят о носферату, неумирающей нежити. Примитивный европейский ум сведет позже рассказы о носферату к скучноватым историям о вампирах, вызывающим не столько ужас, сколько недоуменное и неловкое молчание.

«Некрономикон» был таким же носферату, как сам Абдул Аль-Хазред или его господин, Неведомый бог. Как и полагается по сказке, ему требовалась мертвая вода, чтобы воспрянуть от долгого сна. Аль-Хазред чувствовал не только врага, но и друга. Лист пергамена не затерялся, он был вплетен в другой кодекс, только не ясно было, где он хранится.

Араб чувствовал, что только два города могли быть полезны для поисков. Путивль, куда направлялись орды Гзака. И город со странным именем Римов, римский город где-то на Руси.

Путь на Путивль требовал меньших затрат магической энергии, поэтому Аль-Хазред незаметно смешался с толпой диких половцев, не способных сохранять стройность построения. Если же в Путивле его постигнет неудача – что ж, Римов всегда под рукой. А то, что расстояние между городами составляет несколько дневных переходов… так это для людей, а не для обезумевшего араба. Над пространством, если невежды не знают, есть свой господин, Йог-Сотот, кто Один-Во-Всем и Все-В-Одном. Сколько может продлиться переход от Йог-Сотота к Йог-Сототу? Сколько нам надо, чтобы добраться к самому себе? Кому – миг, а кому и всей жизни окажется мало.

Но кто же говорит, что Абдул Аль-Хазред был живым?

Носферату.

Живший так, что даже смерть отвергла его.

Дама, не знающая жалости. Но знающая стыд. И омерзение.

Сладкий дым человеческих жертвоприношений пропитал Тмутаракань. Жители города ходили с безумными пьяными глазами, покрасневшими от хлопьев копоти, щедро разлетавшейся с синеватого пламени факелов.

Только так, факелами и масляными светильниками, освещались ночные сборища у мрачного храма, выстроенного на земле древнего святилища. Портал храма беззубым ртом раскрывался в сторону идола Неведомого бога, на алтаре перед которым каждую полночь убивали по несколько человек.

Но Неведомого бога уже не радовали жертвы. Мысленная связь, что была у него со всеми слугами, донесла до бога все мысли безумного араба Абдула Аль-Хазреда.

И бог испугался.

Потому что не знал, откуда ждать опасность.

Как просто – сражаться с равным себе!

Бог не боялся единоборства с другим богом. Не боялся и схватки со всеми соперниками сразу. Кто они и что он!

Но тот, кто ехал сейчас к Тмутаракани, не был богом.

Был ли он человеком?

Если да – то с какого времени люди осмелились бросать вызов богам?

Нет, что ни говори, а Неведомый бог все больше укреплялся в мысли, что мир нуждался не просто в правке. В уничтожении.

Так ему же, миру, и будет лучше. Зачем хаосу бороться с порядком? Пусть лучше будет что-либо одно. И если полный порядок невозможен – будет порядок иной. Новый.

ХАОС!

Княжич Владимир, сын великого князя черниговского Ярослава Осмомысла, брат княгини новгород-северской Ефросиньи Ярославны, влюбился в дочь кузнеца Любаву.

Знал, что так нельзя, – и любил! Может, так и проверяется чувство? Когда понимаешь, что не положено, что есть обычаи, традиции, устоявшиеся правила морали, гнев родичей, косые взгляды знакомых – и плевать на все, кроме своей любви?! Когда ласковый взгляд любимой важнее, чем всеобщее непонимание и осуждение. Когда – Господи, за что же счастье такое? – чувство не надо проверять, и так все ясно…

Кузнец Кий, отец девушки, воспитавший Любаву без матери, умершей через год после появления дочери, только вздыхал и покачивал головой, глядя, что творится с молодыми. Тоже знал, что так нельзя, но как пойти против искреннего чувства? Запретить? Знал кузнец, что Любава будет послушна его воле, отвергнет чрезмерно знатного поклонника. И будет несчастна всю оставшуюся жизнь. Может, не сказав отцу ни слова упрека, и в монастырь податься… И Кий терпел, надеясь на разум дочери и добрую волю богов.

Любава не умела любить разумом. Могла бы такое – не полюбила бы княжича или же принудила бы его к венчанию. И не было бы тогда ни встреч в вечерних сумерках, ни жаркого шепота при расставании до следующего дня, расставании на вечность, не меньше. Не было бы и того поцелуя, случайного в общем-то, когда губы влюбленных сблизились, как никогда ранее… Когда княжича обожгло сильнее, чем в то далекое утро, когда занялся подожженный по злой боярской воле княжий терем в далеком Галиче и молодого наследника Осмомысла едва сумели вынести из жаркого пламени. Когда Любава слабо ахнула, попыталась отстраниться, поскользнулась на сырой траве. Чтобы удержаться на ногах, приникла к груди княжича, уткнувшись стыдливо лицом в золотое шитье кафтана.

Тем вечером все изменилось. Княжич сразу понял, что Любаву что-то угнетает. Она говорила о пустяках, рассказывала о перипетиях жизни кузнечного конца города. Владимир был готов выслушивать ее монологи часами, не важно, о чем она говорила. Главное было – слушать любимый голос. Смотреть в ее глаза, стараясь углядеть полет мелко подрагивающих длинных ресниц. Следить за движениями ее губ, таких нежных и одновременно требовательных – в том поцелуе, ты не забыла еще о нем, родная?

– Сейчас, – говорила Любава, торопливо, несвойственно для себя обращаясь со словами, – скоро уж договорю… Про Пребрану, собственно, уже и все… Дура она круглая, конечно. Как и я… О Господи!