– В земле рыться закон не запрещает, – сказал я, досадуя на себя за столь неудачный ответ. Плохо, очень плохо. А что делать, в морду ему бить? В такой ситуации не резон. Бычки накачанные, сами кому хочешь набьют, их трое, а я один. Эх, был бы под рукой револьвер, разворотил бы харю не задумываясь. «Ударом» на удар, так сказать.
– Ты, конечно, можешь рыться в русской земле, – перешёл к делу Витя. – За это ты должен платить патриотам России.
Ах вот оно как повернулось. Ну что ж, в принципе, этого следовало ожидать. Не из пустого же любопытства Ласточкин прибыл меня навестить. Деньги, они всем нужны в наше нелёгкое время. Даже следователю УБЭП, не говоря уж о патриотах.
Ласточкин продолжал улыбаться, наблюдая за потугами нациков взять в оборот археолога. У нормальных бандитов это называется пробивка, но тут нормальными не пахло. С бойцами всё было ясно: доморощенные националисты, их нынче много развелось, на любой вкус. Трискелион – это такая трёхлучевая свастика, явно не случайно приглянувшаяся отечественным любителям родины. Ассоциации прослеживались прямые, а статус «спортивно-патриотический клуб» говорил сам за себя. Что-то типа Русского Национального Единства или Славянского союза. Там тоже немало хорошо подготовленных боевиков, натренированных в спортивных клубах с патриотическим воспитанием. Эх, тоже мне «Общество „Память“ – красная власть; выстрелил в спину и душу долой». Вопрос только, какое отношение к нацистам имеет следователь Управления по борьбе с экономическими преступлениями ГУВД Санкт-Петербурга?
– Платить будешь каждый месяц, – вновь подал голос не дождавшийся моего ответа Витя.
– А то что будет, Кирилл Владимирович? – спросил я Ласточкина, демонстративно игнорируя говорящую куклу.
– А сам ты как думаешь? – поинтересовался следак, доставая сигареты. Не иначе расслабился, решив, что бой уже выигран. Ну нет, дружок, это только первый раунд и к тому же он не окончился.
– Ню-ню, и что же будет?
– А что бывает с теми, кто берётся за старое? – Ласточкин глубоко затянулся, прикуривая, и продолжил, не обращая внимания на недовольное сопение проигнорированных патриотов: – Их объявляют рецидивистами и изолируют от общества. А суд куда строже к тем, кто упорно не хочет вставать на путь исправления.
– Больше трёх лет по двести двадцать девятой не положено, – ехидно сощурился я, – а мне и так с первого раза на всю железку накрутили.
– Значит пойдёшь второй раз на весь срок, – невозмутимо заметил следак. – К тому же, одним осквернением могил твой послужной список не ограничивается. Ты уж меня-то не лечи, что чист и завязал с криминалом.
– Был в моей жизни печальный извив судьбы, не отрицаю, – с прохладцей отозвался я. – Но я оступился лишь однажды, и вы это прекрасно знаете.
– Ты всё равно в жопе, любезный, – мусор выпустил дым мне в лицо, – и тоже превосходно это знаешь. Так что придётся платить налог на раскопки, а то патриоты рассердятся.
Патриоты и в самом деле готовы были рассердиться, стоит Ласточкину бровью шевельнуть, но делать этого он покамест не собирался. Я это знал, и знал, что он знает, что я знаю… Такой вот паритет, нарушать который никто из нас не собирался.
Мы сверлили друг друга взглядами, словно проверяли, кто кого пересмотрит, и я спросил:
– Вы-то коим боком здесь, Кирилл Владимирович? Тоже патриот?
Ласточкин смутился, отвёл глаза. Равняться с около политической шпаной ему было неприятно.
– Я здесь, скорее, юридический консультант, – молвил он и щелчком отбросил окурок. – Ладно, ребята, поехали. Дело сделано, Илья Игоревич предупреждён. Вы ведь поняли всё, Илья Игоревич, – он снова поднял на меня глаза. – Патриотам надо платить, если хотите безнаказанно рыться в родной земле.
– Вы теперь всех раскопщиков данью обкладываете?
– Без исключения.
– И какова цена индульгенции?
– Для тебя триста долларов в месяц. Что ты накопал, я потом посмотрю, – сообщил Ласточкин и повернулся к бойцам. – Идите в машину.
Активисты немного потоптались для солидности, но всё же пошкандыбали к притулившейся под аркой чёрной «Волге» тридцать первой модели. Неплохо они там примостились, сразу не разглядеть.
Выждав, когда маргиналы удалятся, Ласточкин наставительно предупредил:
– Вот с ними не надо шутить. Это, – выделил он, – серьёзно. Вполне вероятно, что именно они – опора будущего политического строя России. С ними лучше дружить.
– Опора, – повторил я. – Вы сами-то в это верите, Кирилл Владимирович?
В ответ на сочувственный тон Ласточкин пристально посмотрел мне в глаза. Казалось, он смотрит в самую душу. Я понял, что это момент откровения. На лице мента проступила усталость и покорность судьбе.
– С ними лучше дружить, – негромко проговорил он. – Нам всем лучше. До свидания, Илья Игоревич.
Ласточкин резко отвернулся и быстро зашагал к машине.
– Прощайте, Кирилл Владимирович, – сказал я ему в спину. К повторным свиданиям сердце у меня не лежало.
Подвывая мотором, «Волга» скользнула мимо меня. Сдавать задом и маневрировать сидевший за рулём Алёша то ли не умел, то ли не вдруг почему-то не пожелал. А может быть хотели кому-то меня показать: я успел заметить ещё одного человека, сидящего сзади с Ласточкиным. Наклонив голову, Кирилл Владимирович ему что-то говорил. Проводив тачку взглядом, я запомнил номер: Е 676 тт. Такой не забудешь. Тэ-тэ, как много в этом звуке для сердца моего слилось!
В прихожей я поставил под вешалку криминальное ведро и направился в комнату, стаскивая по дороге влажный спортивный костюм. Удивительно, но после разговора самочувствие значительно улучшилось. Нервная встряска – замечательное средство от похмелья!
– Доброе утро, милый, – промурлыкала Маринка, высовывая нос из-под одеяла.
Я поцеловал её и полез в шкаф, чтобы достать дежурные джинсы. Маринка не дулась после вчерашнего. С души камень упал. Пока я облачался в чудо турецкой лёгкой промышленности табачного цвета, супруга успела рассмотреть меня и, вероятно, удивиться моему необычайно бодрому виду. Она ничего не знала о волшебной методике доктора Ласточкина. Лечение патриотами несомненно пошло мне на пользу.
– Что так смотришь? – спросил я, застёгивая пуговицу.
– Нет, ничего, – с лёгким недоумением отозвалась жена. – Помню, какой ты вчера ввалился.
– Был хорош, – туманно заметил я.
– Тебе напиваться нельзя, – сказала Марина.
– Ладно, проехали, – отмахнулся я. – Вставай лучше, завтрак готовь.
Маринка вздохнула, однако поднялась и пошла на кухню. Я же сел за письменный стол, положил перед собой лист бумаги и ручку. В голове вертелось множество планов на сегодняшний день, которые в сложившейся ситуации требовалось осуществить с максимальной оперативностью. Во-первых, ликвидировать содержимое ведра. Целесообразнее раскидать по помойкам вдали от дома. Сделать это можно по дороге на авторынок. Во-вторых, избавиться от оружия и, по возможности, приобрести новое. В-третьих: заняться проработкой гольдберговского проекта в свете разговора с Ласточкиным.
Последний пункт меня малость озадачивал. Разумеется, в нашей стране все коммерсанты вынуждены иметь «крышу», даже те, кто ведёт дела легально. Мне до поры до времени удавалось избегать бандюгов, но, похоже, халява кончилась. Сегодня состоялась пробивка – приехали, выяснили, что надо мной никого нет, и назвали свои условия. Ласточкин, гад, разумеется выяснил заранее всю подноготную. Не исключено, что информацию обо мне слил кто-то из моих же клиентов-коллекционеров, друзей-товарищей, бывших у Ласточкина на крючке. Что же за «Трискелион» такой? Спортивно-патриотический клуб… Словосочетание «спортивный клуб» ассоциировалось с уставленным тренажёрами залом и потными качками, громыхающими железом. Нечто подобное там наверняка присутствует, иначе откуда бы взяться всяким Витям-Алёшам, бычкам-качкам. Это понятно. Но вот термин «патриотический»…
Я задумчиво потёр переносицу. Для меня патриотическое воспитание тесно связывалось с Великой Отечественной войной и стрельбой из малокалиберной винтовки на уроках НВП. В школе я долгое время был председателем военно-патриотического сектора и даже имел ключ от комнаты Боевой славы, где на усыпанных песком стеллажах экспонировались пустые ржавые летучки, пулемётные ленты, диски, стволы и каски, большей частью откопанные мною на Невском пятаке и Синявинских высотах. В комнате наш сектор проводил экскурсии по всяким милитаристским праздникам, а то и вовсе в будние дни вместо урока истории. Такой был в мои годы патриотизм. А что означает это слово теперь? Да и какой именно патриотизм: приверженность идеалам коммунизма, монархизма, империализма? «Трискелион»… Вот названьице. В нём проглядывают идеалы Третьего рейха. Я почему-то привык, что скинхэды – это подростки, которые от безделья ошиваются по футбольным матчам и при удобном случае не прочь разбить морду лица кавказской национальности. Так оно и было когда-то, а теперь ребятки подросли. Взрослые почти люди. Общественное движение создали. Они там что-то о России говорили, но индуистский значок возможно при большом желании увязать и с языческими культами Древней Руси, да и православный крест может запросто изогнуться свастикой, в данном случае – трискелионом. Так что, вперёд в прошлое, качая железо?
