Бенедикт заметил, что идет вдоль прозрачного ручейка. До него донесся пряный запах лакрицы; он нагнулся, выкопал сладкий, ароматный корень и стал его сосать. На дне ручья ползали раки; они шевелили малюсенькими клешнями, как ножницами. Крошечные зеленые лягушата попрятались при его приближении в густую траву на берегу. Земля вокруг была усеяна незрелыми почерневшими орехами; их сбила недавняя буря. Он поднял один из них, снял зеленую, жухлую оболочку и коричневым соком начертил что-то на своей ладони. Запах ореха был острым и терпким.
В одном месте ручеек растекался, образуя маленькую запруду. Старая женщина шла оттуда с двумя ведрами прозрачной воды. Бенедикт застыл на месте. Он смотрел, как она медленно идет по узкой тропинке, все в тех же старомодных высоких черных ботинках, потрескавшихся и сморщенных, как ее лицо; на ней была все та же черная юбка и кофточка, застегнутая до самого подбородка, — все было знакомое, только на голове вместо чепца была черная вязаная шапочка... У него замерло сердце; ему вдруг захотелось спрятаться в кусты, росшие вдоль тропинки, и переждать, пока она пройдет. Он с волнением следил за ее тяжелой поступью, видел, как ведра оттягивали ее изможденные руки, и сердце его заныло от сочувствия. Больше он не мог этого переносить.
— Матушка Бернс, я помогу вам! — закричал он и, подскочив к удивленной старушке, ухватился за ведро, расплескивая воду ей на юбку и башмаки.
Она стояла, тяжело дыша, прижимая к груди руку.
— У меня прямо сердце оборвалось! — сказала она, поставив второе ведро на землю и растерянно глядя на него. Ее вязаная шапочка сбилась набок.
Он почему-то страшно обрадовался и восторженно воскликнул:
— Я помогу вам взойти на пригорок!
Но в ответ она сделала отрицательный жест и сказала:
— Вам не следует брать оба ведра, мастер Бенедикт!
Но он ловко подхватил их и стал, спотыкаясь, взбираться вверх по тропинке, стараясь не показать, что ему больно, когда ведра ударяют его по ногам. Он шел, оборачиваясь и бросая радостные взгляды на старушку, которая медленно шагала следом за ним.
Он был так счастлив, что ему хотелось смеяться! Как ловко он выскочил и схватился за ведра, раньше чем она смогла отказать ему! Он прибавил шагу и пошел бы еще быстрее, если бы не боялся, что старая женщина потеряет его из виду; он нарочно чаще останавливался, чтобы дать ей передохнуть. Она догнала его и сказала:
— Благодарю вас, мастер Бенедикт, теперь я заберу у вас ведра.
— Нет, нет! — ответил он, нахмурившись. — Но почему вы все время зовете меня «мастер Бенедикт»?
Она посмотрела на него так, как, бывало, смотрела по воскресным дням, когда он приходил к ней; только сейчас слова ее прозвучали более резко:
— Но вы ведь еще не мистер!
Он покраснел с чувством какого-то смутного унижения и, не сказав больше ни слова, взял за дужку одно ведро, а другое предоставил нести ей. Так они дошли до лагеря. Она показала ему, куда вылить воду, — в большой медный котел, который уже закипал. Он простился с ней и, чувствуя себя еще более одиноким, чем обычно, уселся вдалеке на срубленное дерево. Смеркалось, но было еще достаточно светло, площадка для игры в «боче» была готова, и несколько человек нацеливались черными шарами в обруч, обтянутый белой бумагой. Карточная игра продолжалась; никто из игроков не сменился. Хижины, сколоченные из молодых, кое-как обтесанных деревьев, были едва различимы в густой зелени, — казалось, эти срубленные деревья еще росли и жили жизнью леса. Их сухие листья о чем-то шептались.
Позади него, в лесу, уже потемнело, но на поляне было еще светло. Красные муравьи суетились и бегали по стволу упавшего дерева, на котором он сидел. Бенедикт кусочком коры загородил путь одному из них и приостановил озабоченную деятельность муравья. Когда же тот взобрался на барьер, Бенедикт неожиданно поднял кусочек коры, и муравей, застыв от ужаса, повис, как капелька крови. Бенедикт наблюдал за насекомым и бесцельно вертел в руках кору, размышляя, какую судьбу уготовить муравью, потом вздрогнул и бросил его через плечо в траву.
До лба его словно дотронулись каленым железом! Он зарылся лицом в ладони, чтобы не видеть, как на него надвигается кромешная тьма, сердце его болезненно сжалось.
— Помоги мне, о господи! — воскликнул он, стиснув руки. И стал молиться вполголоса по-английски, а потом повторил молитву на литовском языке: «Святая Мария, матерь божья...»
— Господи, помоги мне, — снова вскричал он глухо, крепко прижимая руки к лицу и раскачиваясь всем телом.
Немного погодя он принялся вслух доказывать:
— Я не могу сейчас уйти отсюда, чтобы навестить вас, отец Дар! Я должен дождаться прихода моего отца. Мне надо узнать... — Почувствовав, что лицемерит, он сердито вскричал: — Я не могу, не могу!
Но все равно мысленно он продолжал видеть перед собой отца Дара. Старик, закутавшись в одеяло, сидел в своем кресле. Его львиная грива была расчесана и не имела столь дикого вида, как прежде; глаза он промыл, они не слезились. Мелкие кровяные сосудики в них казались живыми. Бенедикт различал даже выражение лица отца Дара, терпеливое и доверчивое, — ведь старик знал, что Бенедикт обязательно придет; он уже пришел, — вот сейчас скрипнула кухонная дверь. Именно так это произойдет; встреча была неизбежной. Бенедикту казалось, что для этого даже не нужно затрачивать никаких серьезных усилий, — стоит только захотеть, и он предстанет перед старым священником.
Внезапно он помрачнел и отогнал возникшее видение.
— Нет, отец мой, я не приду, — сказал он так, словно отец Дар и в самом деле мог его услышать. Укоризненный взгляд, которым, несомненно, были бы встречены эти слова, пронзил сердце Бенедикта, и он, мучимый раскаянием, закусил губу. Разве смеет он так разговаривать с отцом Даром? — спросил он себя с упреком. — Разве не отец Дар, бросив все, примчался в ту ночь в тюрьму?.. Бенедикт невольно улыбнулся, представив себе, как отец Дар спешит по улицам, переваливаясь и тяжело дыша, — его послал в тюрьму человек, который выскочил из кустов, как призрак, и напугал его чуть не до смерти. Но растаяло и это видение, а мальчик продолжал сидеть на бревне, не разрешая себе больше ни рассуждать, ни мечтать. Он знал, в такие минуты раздумий, дай он себе только волю, и в нем немедленно вспыхнет его заветная мечта: полнозвучный голос органа наполняет церковь, руки Бенедикта подняты для благословения; вокруг все сияет непорочной чистотой, и алтарь усыпан белоснежными лилиями. Но это видение быстро исчезает, и теперь он видит самого себя: высокий и худой (может быть, оттого, что он часто постится), в черной сутане, не обращая внимания на скверные запахи (нос у него теперь такой же восприимчивый, как и у отца Брамбо), он спешит в предзакатных сумерках к убогим домишкам, где по утрам плачут больные дети и усталые матери поджидают у окна его посещения, ибо он приносит им мир и душевный покой. Но и это видение сменяется новым: снова он видит себя, но уже не в рясе, а в черном костюме, и лишь белый стоячий воротничок, неизмятый и чистый, свидетельствует о его духовном сане. Он стоит лицом к лицу с хозяевами Завода и, вдохновляемый божественной справедливостью, заявляет, что Заводская компания обязана поднять заработную плату рабочих и обеспечить высокой пенсией их вдов и сирот. Затем он выходит из конторы за ворота Завода, где толпы рабочих ждут его и при его приближении преклоняют колени на заснеженной земле... Я буду святым!
И вдруг перед его мысленным взором возник тот солдат, который выплюнул хлеб... От этого воспоминания у мальчика задрожали руки. Он видел этот кусок хлеба, валявшийся на земле, и ему хотелось поднять и поцеловать его, — ведь это был хлеб, хлеб! А этот взгляд — как смотрел на него солдат! Этот презрительный взгляд! А выражение его лица, когда он вытаскивал из судков кислый хлеб, чуть смазанный жиром, нюхал и пробовал его, словно брал на зуб самую жизнь рабочих, — с какой презрительной насмешкой поглядел тогда солдат на Бенедикта! И вдруг, прежде чем Бенедикт смог этому помешать, — так внезапно это произошло, — лицо солдата расплылось, и вместо него с тем же взглядом, выражающим презрение, перед мальчиком возникло другое лицо, — красивое, тонкое лицо отца Брамбо! Бенедикт даже заскрежетал зубами: он ненавидел себя за то, что не помешал этому видению! Но, прежде чем ему удалось прогнать его от себя, он вспомнил, как молодой священник стоял на лестнице на Медовом холме, раздувая ноздри, со страдальческим удивлением принюхиваясь к запахам, которые доносились из Литвацкой Ямы, и как, повернувшись к Бенедикту, он с брезгливым ужасом спросил: «Чем это так пахнет?» А Бенедикт ровно ничего не почувствовал: ведь он привык к запаху Ямы, и ему было невдомек, что и вся жизнь его имеет особый запах...
