Тяжело дыша и брызгая слюной, он тыкал Бенедикта в грудь и кивал в сторону отца Брамбо, но тот не шевелился. Старик подошел к буфету, открыл его, потом, волоча ноги, вернулся на прежнее место и вытащил из кармана письмо.

— Вот оно! — сказал он, похлопывая по конверту и с удовлетворением увидев, что отец Брамбо неотрывно смотрит на письмо. — Хочешь прочитать? — спросил он Бенедикта. — Ты знаешь, что в письме? Нет? Зато он хорошо знает! — отец Дар кивнул с таинственным видом в сторону отца Брамбо. — Но я скажу тебе. Это маленькое письмецо, — продолжал он, стуча по письму указательным пальцем, — сделает нас всех богатыми! Озолотит и нас, и нашу церковь! Я расскажу тебе, Бенедикт, если это тебя интересует, почему сей иезуит внезапно появился в нашей зеленой долине. — Он снова похлопал по письму. — Здесь обо всем написано, — заявил он с многозначительным видом. — Богатство, новая церковь, Бенедикт, большая новая церковь! Он знает, — добавил старик, хитро поглядев на отца Брамбо и доверительно кивая Бенедикту, — он знает, о чем это письмо. Очень хорошо знает, — повторил отец Дар с решительным видом. Прищурившись, он посмотрел на молодого священника и снова понизил голос. — Они засунули меня в эту дыру и забыли обо мне — я боролся за объединение горняков в союз, Бенедикт, и они выслали меня сюда, чтобы я, всеми забытый, оставался здесь до конца дней моих. И вдруг нам повезло — Компания снова обратила внимание на нас, и тогда епископ вдруг вспомнил о моем существовании. Потому-то и приехал сюда этот молодой шпион — он должен проследить за тем, чтобы я не сорвал их планы, чтобы моя земная любовь к моим прихожанам, принесшая мне столько горестей, не расстроила расчеты тех, кто больше всего на свете любит золото, мой юный друг. — Он похлопал по своему карману. — Целое состояние, Бенедикт, — повторил он. — Сумма, которая может поразить воображение! Деньги на новую церковь! А наш иезуит узнал об этом! — сказал отец Дар. — Новости быстро распространяются; вот он и явился сюда, как стервятник на пиршество! — Старик с силой хлопнул Бенедикта по плечу и громко вскричал: — Я пленник, Бенедикт, в своей собственной церкви, в своем собственном доме. Но скажи ему, Бенедикт, что я не одинок, — наша старая церковь останется на месте, люди поддержат меня. Нет! — говорим мы им... — Он вытащил из кармана письмо и помахал им над головой. — Нет! — говорим мы Компании, — нет, нет и нет!

И он разорвал письмо сначала пополам, потом на четыре части и швырнул клочки на пол, торжествующе глядя на молодого священника, который приподнялся в своем кресле. Старик обернулся к Бенедикту, глаза его сверкали, он схватил мальчика за плечо и вскричал:

— Ты видишь, Бенедикт! Видишь! Вот им их злато! — Он, шатаясь, подошел к холодильнику и снова заглянул внутрь. — Так, значит, ты не хочешь оказать услугу старику? — сказал он жалобно и, собравшись с силами, ни на кого не глядя, не произнеся больше ни слова, вышел из комнаты. Они слышали его свистящее дыхание, когда он поднимался по лестнице.

Они долго молчали. Минуты тянулись тягостно, кухня, казалось, потеряла свой привычный уют, будто налетел ветер и разметал все вокруг. Бенедикт обратил горящий, скорбный взгляд на отца Брамбо; тот сидел в кресле неподвижно, как изваяние, тонкие голубые вены пульсировали на его висках.

Наконец молодой священник повернулся к мальчику и проговорил:

— Ты слышал, что он сказал? — Лицо его было холодным и белым, как мрамор. Медленно, тихим ледяным голосом он произнес: — Все, что ты сейчас слышал, Бенедикт, это — богохульство!

Бенедикт глядел в это лицо, в котором так явственно сквозили страх и отвращение. Мальчику казалось, что молодого священника задело не богохульство отца Дара, скорее он испытывал лишь опасливую брезгливость, словно от старого священника исходил дурной запах.

Отец Брамбо сидел и о чем-то размышлял, презрительно кривя губы.

— Старый грубиян! — разразился он внезапно, затем повернулся к Бенедикту и добавил с возмущением и искренним недоверием: — «Мой народ! Мой народ!» — кричит он всегда. А он, мол, такой же, как они. Хотелось бы мне знать, что особенного в этих людях? Одни инородцы да цветные! Большинство из них не имеет никакого образования; ты сам знаешь, они едва умеют говорить по-английски. Самые обыкновенные рабочие. Что же в них такого замечательного? Работать — вот все, на что они способны! Ну и что же? Мой отец каждый день нанимает и увольняет таких, как они!

Джой босиком мчался к ним по дороге, поднимая за собой клубы пыли.

Бенедикт с отцом мотыжили землю в огороде. Джой еще издали стал что-то кричать. Отец, в старой, драной соломенной шляпе, которая клочьями свисала ему на уши, поднял голову. Добежав до них, Джой остановился. Он уставился на них, тяжело дыша, не в силах вымолвить ни слова. Наконец он выпалил:

— Мистер Дрогробус!.. Мистер Дрогробус!..

— Набери воздуху. Вздохни поглубже, — посоветовал ему отец и, вытащив из заднего кармана бутылку, запрокинул ее и припал к ней губами.

Оба мальчика следили за его кадыком, который вздрагивал при каждом глотке; отец уже кончил пить, а Джой все еще стоял и смотрел на его горло, хотя кадык уже перестал двигаться. Отец ткнул его в бок.

— Ну, зевака, говори же!

Джой стал рассказывать по-английски, а Бенедикт переводил, вернее, пояснял отцу невнятную речь брата.

— Бенни, что они делают! Что они делают! — кричал Джой, дергаясь своим худеньким тельцем. Он начал молотить в воздухе кулаками. — Они бьют их, бьют!

— Кто? Что ты говоришь? — засмеялся Бенедикт, хватая Джоя за руки.

— Их бьют! О-о-о! — простонал тот, вырываясь от Бенедикта. Он сжал ладонями щеки, глаза его округлились от ужаса.

— В чем дело? — нетерпеливо спросил отец.

— Шериф, — выдохнул Джой. — Там шериф!

Он побледнел еще сильней и, отвернувшись от них, побрел в поле.

Бенедикт и его отец с мотыгами на плече пошли по пыльной известковой дороге.

Еще издалека они почувствовали, что в поселке творится что-то неладное. Словно какая-то сила тянула их к центру Литвацкой Ямы. До них доносились свистки, и, когда они дошли до места, им показалось, что они попали на поле сражения. Солдаты в синих мундирах, с ружьями наперевес, одни верхом, другие пешие, стояли лицом к лицу с толпой, образовавшей полукруг. Вот и знакомое багровое лицо шерифа Андерсона — он стоял с двумя полицейскими Компании; пояса с патронами туго опоясывали их животы. На улицу из какого-то дома уже вынесли кухонный стол, плиту и несколько стульев.

Жена мистера Дрогробуса, маленькая смуглая женщина, накинула на голову фартук по обычаю литовских крестьянок. Какая-то женщина обнимала ее и все поглядывала через плечо на солдат. Это была мать Бенедикта, и он протиснулся к ней.

— Мама? — сказал он полувопросительно, с испугом.

Она затаила дыхание, увидев его, словно только с его приходом осознала грозившую им опасность, и схватила его в свои объятия, в которых уже была стонущая миссис Дрогробус. Б енедикту показалось, что сейчас она фартуком миссис Дрогробус накроет и его голову тоже. У ног ее он увидел лужу крови, похожую на огромного краба. Бенедикт, с ужасом глядя на нее, шагнул в сторону. Подошел отец; с его появлением мужество покинуло мать, она опустила голову на плечо женщины, стоявшей с ней рядом, и плечи ее затряслись.

Вдруг известковые камни, белые, как куски затвердевшего снега, полетели в солдат. Отец стал подталкивать женщин и мальчика, чтобы спрятать их в толпе. Миссис Дрогробус спотыкалась, он вел ее, как ребенка. За спиной у них раздались выстрелы, заржала лошадь, громкий и грубый голос шерифа Андерсона произнес:

— Стрелять в воздух!

Толпа подалась назад; и Бенедикт невольно обратил внимание на лица людей — теперь они выглядели иначе, не то что в тот день, когда выселяли негров. «Сначала негров, — вспомнил он, — потом литваков!»

Чья это кровь?

Вдруг он увидел в толпе Лену; она стояла, глядя куда-то вдаль невидящими глазами, как будто была совсем одна на улице. Ему пришли на память презрительные слова, которые она бросила ему, когда он пришел продавать самогон ее отцу. Брови его нервно дернулись. «Ты не будешь...» Эти слова отдавались у него в мозгу; и вдруг каким-то образом он понял, что ярко-красная лужа крови на залитой солнцем дороге имеет прямое отношение к ее отцу.