— В тюрьму? — с хитрой усмешкой спросил Винс. — Я слышал, ты был в тюрьме, Бенни? Но, конечно, это вранье!

Бенедикт багрово покраснел и сжал губы.

— Вот те крест! — побожился Винс. Бенедикт вздрогнул. — Когда я услышал это, я чуть было не помер тут же на месте! Исполнилось бы твое желание — я чуть не отправился прямиком в ад! Бенни в тюрьме?! Наш Бенни? Невероятно! Клянусь богом, это так меня испугало, что я чуть было сам не ударился в религию. Я сказал Поджи: если в тюрьму сажают таких людей, как Бенни, а таких ни к чему не пригодных ублюдков, как ты и я, оставляют шататься на свободе, — значит, началось светопреставление! Поджи даже позеленел от страха, когда вдумался в это. — Винс перестал улыбаться и уже серьезным тоном спросил: — Почему они тебя засунули туда, Бенни?

Покраснев еще гуще, Бенедикт стал нехотя объяснять:

— Кто-то подумал, что я стянул тележку. Они выпустили меня, когда узнали, что это сделал не я.

— Черт побери! — сказал Винс, искренне возмущенный. — Разве они не знают, кто ты? Ты стащил тележку! Да ты к чужой пылинке не притронешься! Если эти олухи посадили тебя, — значит, они не могут отличить дыру в земле от дырки... сам знаешь где! Твое место в церкви, а мое — в тюрьме. Кутузка — вот мой дом родной. Там место для таких, как я, а вовсе не для таких, как ты!

— Брось дурачиться, Винс, — сказал Бенни с натянутой улыбкой.

— Я серьезно говорю!

Бенедикт посмотрел на Винса, к оторый, насупившись, курил сигарету. Он устал спорить с братом. «Не все ли мне равно!» — подумал он, но тут же произнес вслух:

— Ты глупец, Винс, настоящий глупец! Думаешь, что нашел на все ответ, потому что не боишься курить, играть в азартные игры, бездельничать! Но бог есть, и есть наказание за грехи. И загробная жизнь. Ведь если бы этого не было, тогда всем миром управляли бы разные воры, грабители, убийцы, злодеи... Ведь тогда им некого было бы бояться!

Винс насмешливо поглядел на него.

— А почему ты думаешь, что это не они хозяйничают повсюду на белом свете?

— Нет, не они, — убежденно заявил Бенедикт. Он вспомнил шерифа Андерсона и закричал с яростью: — Не они!

Винс потер щеку.

— Ах, не знаю, — сказал он с внезапной искренностью. — Я ничего не знаю! Ни о чем не имею понятия! Впрочем, так же, как и ты, — он повернулся к Бенедикту, потом ласково погладил игральные кости, подбросил их и сказал: — Вот на что я полагаюсь. Тут уж я знаю: они всегда будут ложиться семеркой, в-с-е-г-д -a! И пока на земле не перевелись молокососы, которым невдомек, что бывают игральные кости, налитые свинцом, я буду охотиться на таких олухов, а они — на меня. И пойдет игра! Потеха! Я, что ж — я всегда буду твердо знать, что моя семерочка меня не подведет, а они, эти молокососы, ничего знать не будут. Разве только, что их денежки, с таким трудом заработанные, уплывают у них из карманов. А я приберу их денежки к рукам и куплю себе все, что только можно купить за деньги.

— А потом кто-нибудь из них поймет, что ты мошенничаешь, и укокошит тебя.

Винс с философским спокойствием пожал плечами.

— Ну и что же? — сказал он. — Надеюсь только, что это произойдет неожиданно и быстро.

— Но ты же помрешь!

И Винс опять пожал плечами.

— Ты сможешь помолиться за упокой моей души, — ответил он.

Однако он уставился в одну точку и с минуту сидел неподвижно, погруженный в горькие размышления, но потом рассмеялся, передернул плечами, повернулся к Бенедикту, и дразнящий хитрый огонек снова вспыхнул у него в глазах.

— Ты бы посмотрел, какая девка мне повстречалась сегодня, — начал он с восторгом, закатив глаза, но одновременно наблюдая за Бенедиктом. Винс обрисовал в воздухе ее формы: — Вот такая! Ну и молочное хозяйство, скажу тебе! — Он сделал вид, что хочет убедить Бенедикта, словно тот ему не верил. — Клянусь богом, Бенни, — воскликнул он, воздевая глаза к потолку, — я целую милю протащился за ней, только для того, чтобы посмотреть, как она трясет своими прелестями!

— Замолчи, Винс, — попросил Бенедикт хриплым голосом.

Но Винс не унимался.

— Исусе! — кричал он, — мальчик мой, я еле поспевал за нею, я был очень заинтересован, понимаешь, заинтересован! Потом она обернулась и сделала мне знак. Я бы, конечно, отправился за ней и в ад, но меня с моими верными костяшками ожидало одно важное дельце на берегу речки.

Он вытащил из кармана небольшую пачку денег и начал хвастливо считать их.

— Да, — сказал он, — молокососы рождаются каждую секунду. — Он зевнул. — У меня руки устали деньги загребать. — Он взял доллар, неодобрительно посмотрел на него и швырнул на пол. — Как он попал сюда? — спросил он. — Это деньги от девок, по запаху слышно. — Он посмотрел на Бенедикта взглядом опытного человека. — Выброси этот доллар, Бенедикт, когда у тебя будет время.

Бенедикт усмехнулся.

— Пускаешь пыль в глаза!

— А-а, теленочек, ваше преподобие, — сказал Винс. Он вытянул худые, жилистые ноги и нагнулся, чтобы расшнуровать башмаки. — Я вовсе не беспокоюсь о том, что мне не удастся попасть в рай, — продолжал он, — ведь стоит мне только сказать, что я брат Бенни, и райские врата распахнутся настежь!

В голосе его прозвучала странная нежность, и Бенедикт нахмурился.

— А папа уже работает? — неожиданно спросил Винс, развязывая шнурок.

— Нет, — ответил Бенедикт. Затем он медленно добавил: — Ты знаешь насчет дома?

— Ага, мне мама сказала.

— Ну и как?

— Что ну и как? Чего ты от меня хочешь? — спросил Винс вызывающим тоном.

— Почему бы тебе не подыскать работу, чтобы помочь отцу выкарабкаться?

— А пошел ты!.. — сказал Винс.

— Ты никому не приносишь пользы, — закричал Бенедикт. — Тебе на все наплевать, даже на родную семью! Нас вышвыривают из дома, а тебе и дела нет! Почему ты не идешь работать на завод?

— Черт возьми, я слишком молод, понимаешь, олух! — горячо возразил Винс. — Они не желают меня нанимать. Приходится ждать, пока стукнет восемнадцать.

— Так скажи, что тебе уже восемнадцать!

— Это все, что ты можешь мне посоветовать насчет того, как получить работу? — спросил с презрением Винс. — Пожалуйста, не беспокойся, — прибавил он с горечью. — Если старикан не хочет, чтобы я оставался в его доме, я уйду. Пойду бродяжничать! Сколько парней ушло — и я уйду! Мне до смерти надоело сидеть в этой глухой дыре, где тебя каждая собака знает как облупленного, где, чтобы иметь право ходить по улицам, нужно начальнику полиции задницу лизать! До того обнаглел, что требует, чтобы мы с ним делились доходами от игры! Неужели на Литвацкой Яме свет клином сошелся? Поеду в Нью-Йорк или в Чикаго, переменю фамилию. Вот посмотришь — года через два вернусь с таким мешком денег, что лошадь не свезет!

— Никто не говорит, чтобы ты уходил из дома.

— Ах нет? Тогда что же ты предлагаешь, черт побери?

— Я прост о хочу, чтобы ты помог семье.

— А что я могу сделать? Конечно, если я захочу, я сейчас же могу получить работу в Клэрвилле. Восемь монет в день.

— Что? — вскричал Бенедикт.

— Наверняка, если бы я был подлецом! Там бастуют шахтеры; тут один парень приходил, когда мы играли на холме, и сказал, что мы могли бы заработать по восемь монет в день. Хотел бы ты, чтобы я пошел на это?

— Папа убил бы тебя.

— Значит, все в порядке. — Он с горечью смотрел на свои худые, загорелые руки. — Я буду продолжать давать маме денежки, которые мне перепадают. Она не должна знать, откуда я их беру. Да, да! Это деньги! Пожалуйста, можешь сколько угодно плевать на них, но это — деньги, понимаешь! А ты хочешь непременно быть святым и ходить в рваных штанах с голой задницей? Даже священники не побрезговали бы этими деньгами.

Бенедикт начал раздеваться. Воцарилось напряженное молчание. Ему хотелось сказать этому упрямому лицу, этим сжатым губам, этим желтым глазам, полным горечи, что-нибудь такое, что рассеяло бы давящую тяжесть. Даже если слова его вызовут лишь новые насмешки...