От Медового холма дорога шла только в город, но Бенедикт повернул в противоположную сторону и поплелся вдоль подножья холма, уныло глядя себе под ноги.

В сиянии месяца земля казалась серебряной. К северу, над Рвом, над лачугами, горела неугасимая заря, вечный восход солнца, брызгая длинными искрами огненного шлака, которые с шипеньем гасли, падая в мутную воду. Негры — мужчины и женщины с детьми на руках — выглядывали из окон своих лачуг, и глаза у них поблескивали желтым светом — отражением расплавленного шлака. А вдруг эта огненная река когда-нибудь доберется до них? Она ползла дюйм за дюймом вперед, по зеленой траве, сжигая на своем пути все живое. В застывшем шлаке отпечатались скелетики полевых мышей, — сами они сгорали дотла, лишь вздымалась тонкая струйка дыма да оставался этот неясный отпечаток.

Глядя на раскаленный шлак за лачугами, Бенедикт впервые ужаснулся; сердце будто упало в бездонную пропасть. Впервые он задал себе вопрос: где же в конце концов остановятся эти огненные потоки? И почему-то вспомнил, что вчера, вернувшись домой, он заметил в кухне еще одно знакомое лицо — оно чернело в полумраке...

В церкви святого Иосифа зазвонил колокол. Мальчик остановился как вкопанный. Он поставил бутылку на землю и, сняв с головы кепку, встал на колени на истоптанную коровами тропинку и перекрестился. Он горячо молил бога о помощи, словно предчувствовал грядущие испытания, он просил дать ему силу — она была ему нужна, чтобы забыть о минувших испытаниях, которые упорно жили в его памяти. Он старался представить себе, как свет благочестия озаряет щетинистое лицо его отца и широкие отцовские плечи, на которых держится весь дом; как под влиянием духовных наставников смягчается отцовская язвительная речь; но видел лишь его насмешливое и печальное лицо и слышал голос, исполненный горького презрения...

— Боже, помоги мне! — вскричал мальчик, в отчаянии сплетая пальцы.

Он встал с колен и оглянулся по сторонам, не зная куда пойти. Бутылка стояла на пыльной земле, он поднял ее и разбил о камень. В нос ударил запах алкоголя и мгновенно улетучился.

Бенедикт с горечью смотрел на лужицу самогона, сожалея о своем поступке. Ему припомнился Джой и его неоплаченное обучение, книги, которые надо было купить, и он чуть не заплакал от огорчения.

Он решил поговорить с отцом Брамбо, открыть ему свое сердце и попросить помочь ему советами. «Ведь он тоже страдает сейчас, — думал Бенедикт, — он тоже в смятении...»

Деревянная калитка громко заскрипела. Бенедикт с нежностью прислушался к этому звуку и пошел по выложенной кирпичом дорожке, через вскопанный огород, к дому священника. На губах его блуждала безотчетная улыбка, сердце билось ровнее, тишина вокруг была преисполнена миром.

В кухне горел свет, и оттуда доносились приглушенные голоса. Бенедикт открыл первую дверь и поднял было руку, чтобы постучать, но замер в лунном сиянии.

— Нет! — услышал он непривычно грозный голос отца Дара. — Это моя церковь, мой приход! Я прослужил здесь тридцать лет, я так же беден, как они. Я не согласен, я...

— Не кричите! — прозвучал холодный ответ отца Брамбо.

— Нет, буду кричать! Я переверну все вверх дном. Я сделаю все, что считаю нужным! — хрипло кричал отец Дар; слышно было, как тяжело он дышит. — Не смейте распоряжаться в моей церкви. Вы еще не родились, когда я построил ее и начал служить в ней. Эти люди — мои прихожане, и я буду им верен, пока не настанет мой смертный час! Не вам...

— Спектакля вроде вчерашнего больше не будет, — с горечью, но жестко сказал молодой священник. — Мне стыдно было показаться людям на глаза! Нет, вы этого больше не повторите, или мне придется доложить о вас епископу...

— Стыдно? — взорвался отец Дар. — Вам стыдно за меня? Стыдно за этих бедных людей? Они недостаточно хороши для вас? Ступайте доносите! Это же ваша обязанность — шпионить за мной! Скажите епископу, что видели, как я бегаю по улицам голышом...

— Довольно! — резко крикнул отец Брамбо, и старый священник внезапно умолк. Бенедикт понял, что отец Брамбо вышел из комнаты. За закрытой дверью слышалось учащенное дыхание старика. Рука Бенедикта неподвижно застыла в воздухе; он прислонился к стенке и закрыл глаза. В висках у него стучало так, будто в них билось сердце.

Немного погодя он, шатаясь и забыв прикрыть за собой калитку, вышел со двора и побрел по переулку.

Домой Бенедикт не пошел. Он долго блуждал по задворкам и пустырям, стараясь освободиться от тяжелого чувства, и не мог, — так глубоко он был подавлен происшедшим. В воздухе стоял запах коровьего навоза и уборных; из канав тянуло стоячей, гнилой водой. Мстительный ветер гнал по пустырям обрывки бумаги. Высоко в небе сияла луна. Одно лишь небо казалось неоскверненным, оно было так высоко, что земное дыхание не доставало до него. Безбрежное лунное сияние простиралось над домами, над окружавшими их холмами и звало в лучший мир — куда-то далеко за реки, леса и железнодорожные пути, туда, откуда явился отец Брамбо.

Бенедикт был не в состоянии вернуться домой. С глубоким сожалением подумал он о разбитой бутылке. Необходимо достать денег! На отца Бенедикт не надеялся. Он помнил день, когда Джой уже собрался в приходскую школу, а отец заявил, что начиная с Джоя все его дети впредь будут посещать только городскую школу. Так началась самая страшная битва из всех битв, какие Бенедикт вел с отцом. Он был готов скорее умереть, чем допустить, чтобы Джой погубил свою душу в «языческой» школе. Когда начались занятия, они с матерью потихоньку отвели Джоя в церковноприходскую школу и записали его туда. За обучение они платили деньгами, которые им с трудом удавалось сэкономить. У Бенедикта был выделен на Джоя особый фонд: он добывал деньги, продавая бутылки и разное старье. Случалось, он даже таскал мелочь из карманов Винса, своего старшего брата, когда тот приходил домой с картежным выигрышем. Потом отец, конечно, узнал обо всем, однако не запретил Джою ходить в приходскую школу, а только пожал плечами. Позднее он согласился платить немного за обучение. Но что делать теперь, когда отец стал безработным?

Отчаянная, греховная мысль пришла Бенедикту в голову: он представил себе, что идет в город — воровать! Мальчик поскорее отогнал это искушение.

Весь вечер его преследовал тошнотворный запах жженого мусора, и вдруг он понял, куда идет, хотя сначала направился в ту сторону без всякой цели. Бенедикт брел по белой известковой дороге, вздымая густую, едкую пыль. «Пусть, — думал он, — пусть пыль разъедает мне нутро». Страданием он хотел заглушить свои горькие мысли.

Никто еще, наверное, не заходил ночью так далеко! Сойдя с залитой лунным светом дороги, Бенедикт пошел сбоку, в тени. У него еще не было никакого определенного намерения, однако ему почему-то не хотелось, чтобы его заметил кривой Култер, — сторож свалки. Столб с прибитой поперек дощечкой преградил ему дорогу, как крест. На дощечке была надпись: «Прохода нет. 50 долларов штрафа».

На свалке лежали целые богатства. Каждый день, пыля по известковой дороге, сюда приезжали грузовики. Старые лошади, которых рано или поздно тоже приволокут сюда же, медленно тащились, нагруженные отбросами города, сбрасывали их и трусили обратно за новой поклажей. Сначала кто угодно мог рыться здесь в поисках разных разностей. Было просто удивительно, насколько город не понимал цены вещам: иногда выброшенной мебелью, которая требовала всего лишь небольшой починки, можно было обставить целую комнату. В прежние дни свалка была усыпана мальчишками и взрослыми, как пирог изюмом. Но затем кривой Култер (один глаз у него был совершенно закрыт бельмом, словно смотрел внутрь) водрузил здесь столб с надписью и начал сам промышлять на свалке. Он складывал разное старье в большие кучи на дворе за печью, а потом продавал.

Култер зверски пил, и у него была винтовка. По ночам, спрятавшись в густой тени печи, он стрелял в крыс, которые рыскали на свалке. Мальчишки прокрадывались сюда за медью и латунью, за свинцом и серебром, хоть и знали, что если кривой Култер их поймает, то упрячет прямо в печку...