Работа над повестями «Голубые города» и «Гадюка» протекала в атмосфере напряженного труда писателя над монументальной эпопеей о судьбах Родины в годы революции — трилогией «Хождение по мукам». Трудно в советской литературе назвать другое произведение, которое имело бы столь сложную творческую историю. Начал А. Толстой первый роман, который назывался в ранней редакции «Хождение по мукам», в 1919 году, во Франции, когда не мог еще разобраться в характере развернувшихся событий, роли тех или иных политических сил в них. Кончил — перед Отечественной войной писателем, завоевавшим общенародное признание, академиком, депутатом Верховного Совета СССР. Между этими событиями — дистанция воистину огромного размера.

Некоторые произведения, созданные в 1917–1918 годах, в первую очередь о судьбе интеллигенции («Рассказ проезжего человека», «Милосердия!», «Человек в пенсне» и др.), оказались и своего рода этюдами для большого произведения. Внимательный читатель без особого труда найдет в них отдельные штрихи будущих образов Смоковникова, Бессонова, Рощина. Ясно, однако, и другое: роман требовал совсем иной масштабности, иных идейно-эстетических измерений.

Следует должным образом оценить творческую смелость писателя: немногие в самый разгар гражданской войны решались приняться за роман. Именно этот жанр, как известно, требует наибольшей концептуальности, синтетического охвата жизни.

Довольно долгое время было принято полагать, что начинается трилогия с романа семейного, повествующего о частных судьбах основных героев сестер Даши и Кати, Телегина и Рощина, а общественные события (мировая война, Февральская революция) служат для этого лишь фоном. Считалось, далее, что эпическое начало нарастает по мере развития событий во второй (1927) и третьей (1941) книгах. Даже беглого обращения к первоначальному тексту «Сестер» достаточно, чтобы убедиться, что это не совсем так.

Роман насыщен сценами, где герои ведут страстный диспут — не о себе и своем месте в жизни — а о таких кардинальных категориях, как личность и общество, свобода и историческая необходимость… Особенно много дискутируют герои об антиномии свободы и равенства и диалектических противоречиях между ними. Все это придавало «Сестрам» черты романа социально-философского, в известной мере публицистического, однако никоим образом не позволяло квалифицировать его как семейный. Но почему же все-таки в последующих редакциях автор снял многие из этих рассуждений, устранил из романа отдельные образы, многое уточнил?

Советским ученым предстоит еще немало поработать над тем, чтобы со всей полнотой и научной обстоятельностью проанализировать движение творческой мысли писателя от книги к книге. Но в общих чертах многое ясно уже сейчас.

Среди причин, влиявших на эволюцию замысла, следует назвать две, которые можно разделить лишь условно: это, если можно так выразиться, мировоззренчески-политическая и внутренне-эстетическая причины.

Стремительно нараставшие изменения во взглядах на действительность (вспомним события весны 1922 года) заставили А. Толстого критически отнестись ко многим моментам журнальной редакции. Теперь образы некоторых революционеров и их рассуждения начинали выглядеть как шарж. А. Толстой понял, что нет оснований принимать за истину широковещательные заявления пролеткультовских адептов казарменного коммунизма, сводивших к нулю роль личности в обществе. Подлинные позиции большевиков-ленинцев были совсем иными. Пролеткультовщина же, как ранний вариант социально-культурного экстремизма, приносила неисчислимый вред строительству нового общества. Этим объясняется та непримиримая критика, которой подвергал пролеткультовщину В. И. Ленин.

Первая, мировоззренческая, причина обусловила действие второй, творчески-эстетической. Отказ от прямого обращения к социально-политической проблематике при переработке романа готовил основу для усиления эпического начала в двух последующих частях и тем самым в трилогии в целом (первый роман оказался не то чтобы камерным, семейным: он выглядел теперь «слишком эпично» с точки зрения уточнявшегося общего замысла).

Если, как уже говорилось, кое-что в первом романе пришлось существенно уточнить, то неизменным сохранился беспощадный критицизм А. Толстого по отношению к прошлому.

Оценивая исходные позиции художника, один из известных советских критиков констатировал: «… все… свидетельствует о том, что перед нами вещь выстраданная, продиктованная гражданской скорбью, тесно связанная с теми испытаниями, которые обрушились на родину ее автора».[23]

Роман «Сестры» отразил кризис, охвативший все русское общество. Разлагаются нравственные устои, семья, искусство, пресса, рушатся сами основы государственного устройства…

Немалое место в художественной структуре трилогии занимают различные категории представителей старого мира, будь то поэт Бессонов, создатель стихов, размагничивающих волю и сознание человека, или либеральный краснобай Смоковников, любитель порассуждать о нуждах страны и народа и совершенно не понимающий их (кстати, прототипом его послужил А. Ф. Керенский), или доктор Булавин, мечтающий о сильной власти…

Наконец, это и те, кто пытается с оружием в руках защищать прогнившие социальные устои (действующие в написанных позднее романах «Восемнадцатый год» и «Хмурое утро» генералы Деникин, Корнилов, офицеры Теплов и Оноли вплоть до главаря анархиствующей вольницы Махно). И эти герои нарисованы сильной и уверенной рукой, без нарочитого шаржирования, с изображением полной меры той опасности, которую представляли они для революции.

Общая художественная стратегия трилогии начинает раскрываться с первых ее строк. Начало «Сестер» — своего рода социально-философская поэтическая заставка, увертюра о столице империи, городе, в котором с наибольшей силой отражается дух государства. И только после того, как отзвучит увертюра, поднимется занавес и на сцену выйдут герои. И выйдут они не только затем, чтобы взволнованно поделиться с нами трудным опытом своих исканий смысла жизни, настоящей любви, счастья — того, что главным является для каждого. Их коллективный опыт говорит, что счастья, собственно, не ищут; это не клад, который спрятан кем-то и который сможет отыскать тот, кому повезет больше всех. Счастье создают. И не посредством только своих индивидуальных усилий. Счастье личности осуществимо лишь тогда, когда устранены причины несчастья других людей.

Новая государственность и становится для А. Толстого тем особым нравственно-философским началом, которое воплощает разум общества, порожденного революцией, началом, объединяющим людей, различных по своим индивидуальным особенностям и возможностям, но единых в стремлении строить жизнь на основе социальной справедливости. «В России личность идет к освобождению, через утверждение и создание мощного государства» (XIII, 22), — так писал А. Толстой еще в 1923 году, накануне окончательного возвращения на родину.

Скорее осознают это те представители русской интеллигенции, которые ближе других стоят к народу, которых отличает крепкое нравственное здоровье. Таков инженер Иван Ильич Телегин, ставший командиром Красной Армии и отразивший процесс перехода на сторону революции людей, именовавшихся специалистами.

Гораздо более трудным был путь хождения по мукам сестер Кати и Даши, трудным уже потому, что начинался в точке, гораздо более отдаленной от конечной цели. Каждой из них по-своему приходилось преодолевать социальный инфантилизм мышления. Вспомним удивительный в своей наивности возглас Кати, вознамерившейся завтра с утра «смотреть революцию» (!).

Оказалось, что революция — не спектакль, который можно созерцать, сидя в удобном кресле. Она вообще устранила категорию зрителя, заставив каждого занять место по ту или другую стороны баррикады, занять хотя бы мысленно, духовно.

Наиболее драматично складывалась судьба Вадима Рощина. Через этот образ А. Толстой отразил кризис традиционных форм патриотизма (а в том, что Рощин любил Россию сильно, — у читателя нет сомнений). Рощин не может жить без того, что один из чеховских героев называл «общей идеей». Вадим Петрович до последнего стремится защищать эту идею, укоренившуюся в его сознании с молодых лет. Он не замечает, что жизнь ушла вперед и что только коренная ломка миропорядка даст выход из тупика, в который завел русское общество царизм.