За день солнышко сосульки обсосало, к вечеру захрулило, подсохли лужи, загрубели ноздреватые сугробы, день уползал, волоча пылающий хвост заката, выкатились звезды по кулаку.
И весельба уползла в избы.
…В печке пляшет пламя. От хозяйки — блинный дух. Лицо молодой хозяюшки как солнышко красное, в масло обмакнутое.
Угар чад треск шип стук.
В чистой просторной половине гостёбище — половодье, содом, ярмарка, гвалт несусветный.
— Пей, сватушка, пей!
— Ван Ваныч…
— Ыык… Я е!
— Опять и обмолот, зарез.
— Дарьюшка, голубушка…
— Ыык… Я е!
— Врут, покорятся.
— Али в них душа, а в нас ветер?
— Отрыгнется мужичий хлеб.
— С кровью отрыгнется…
— Ах, куманек!
Чмок, чмок.
Иван Иванович горько сморщился, махнул рукавом новой гремучей рубахи:
— Дай срок, и мы с них надерем лыка на лапти.
— Аахм… Терпежу нашего нет!
— Кищав, не корячься!..
— Передохнут кои, на всех и земля не родит.
— Тятя, думать забудь.
— Зна… Хо-хо… Баяно-говорено…
— Почтенье тебе, как стоптанному лаптю.
— Догнал я офицера да шашкой по котелку — хряск!
— О, господи!
— Ешь, сват, брюхо лопнет — рубашка останется.
— Хрисан-то те сродни?
— Как же, родня, на одном солнышке онучи сушили.
На столе блинов копна. Щербы блюдо с лоханку. Рыбы куча — без порток не перепрыгнешь. Пирожки по лаптю. Курники по решету. Ватрушки по колесу. Пшенники, лапшенники в масле тонут. Сметаной и медом хоть залейся. Пар в потолок… А самогону самые пустяки, высосали.
— Сухо…
— Не пеки мою кровь…
— Га-хо-хо…
— Хозяин, сухо!
— Дом у него, как вокзал, на все стороны окошки… А кони, кони, как ключи, — не удержишь! — один другого давит.
— Сынок, ни в жисть…
— Ну?
— Брали мы Киев город… Батарея-то как начала садить по святым угодникам… Во, бат!
— Так и так, говорю… Машина, говорю, твоя, земля — моя. — Петр Часовня разглаживал по столу бумажку, ровно молниями исхлыстанную чьими-то резолюциями.
Над столом рожи жующие, плюющие, распаренные, лоснящиеся, осовелые… Буркалами ворочают туда-сюда… Растрепанные, спутанные волосы, рыбьи кости, соленая капуста и лапша в бородах… Разговоров — на воз не покладешь, на паре не увезешь.
— Сват, кровя одни…
— На дочь зятем Топорка приму.
— В улоск ряск. В захлест арканят.
— Месь думат.
— Сроднички, ешьте, пейте.
— Дай бог не грех.
— Корова?.. От печки до стенки, три сажня…
— Давай менять… У меня — зверь, не лошадь. Воз враскат не пустит, ни-ни, по гребешку, как щука, промызнет.
В глотке: урк, урк, урк…
Бах — в ворота.
На дворе взорвался, посыпался собачий лай.
— Отец, выдь на час.
Над двором висит луна, как блин поджаристый. На дворе холодно, синё, звездно, хоть в орел играй.
— Тестюшка…
— Пррр…
— …мать.
— Не хочу ехать в ворота, разбирай плетень.
— Х-х-х-х-х…
— Живем, ровно в бирючьих когтях.
Чмок, чмок, чмок…
— Брось, Лёска распрягет, йда!
— Канек-от…
— Йда, черт не нашей волости!
Кряк в два обхвата.
В дверь лезет сват:
— Маслянца, што ты не семь недель…
В избе густо плещется тяжелый гам, вихрится песня, дребезг бабьего визга кроют, нахлобучивают баса.
— А-ха-ха… плохо петь — песню гадить.
— Сухо! Чем дышим?
— Вашу в душу…
— Мерси покорно.
— Раздевайся, тестюшка.
Рукавицы-то на тестюшке по собаке, шапка с челяк, тулуп из девяти овчин. Умасленная башка космата, ровно его цепной кобель рвал. Румяный, нарядный тестюшка, как бывалышный пряник городецкий. В прищуренном глазу плясала душа пьяная, русская — мягкая да масленая, хоть блин в нее макай. Довольнёшенек, дрюпнулся на лавку, лавка под ним охнула.
Разит самогонкой, овчинами, горелым маслом. Поминутно хлопают дверью — приходят, уходят. Ребятишки на полатях свои, у порога чужие. Шебутятся они больше всех.
Визг писк хих гом.
Гудят пьяные голоса. Обмяклые выкрики, приговорки, рык, хохот, матерщинка-матушка, дрель пляса.
— Гуляй, Матвей, не жалей лаптей!
— А-ахм, мать пресвятая богородица…
— Нашел — молчи, потерял — молчи!
— Перетерпим, передышим!
— Ешь, блин не клин — брюха не расколет!
— Все наши нажитки…
— Полведерка, у Митрофанихи… Сергунька, слетай.
Сергунька с перепою: рожа красная, как вениками нахлыстанная. Навалился грудью на стол, огурцы хряпает, за ушами пищит. Широкий парень, топором тёсан. Могучая багровая шея была обметана искорками пота. В кулаке зажаты золотые часы — в них Сергунька каждую минуту заглядывает, узнает который час.
— Сергунька… Полведерка, к Митрофанихе.
— Давай… — От нетерпенья сучит пальцами. — Давай!
Звяк бидоном, шорк в дверь — и нет Сергуньки.
— Свое-то жалко, убей не отдам.
— Учат нас, дураков.
Косы, космы, платки, волосники, полушалки, юбки пузырятся… Рубашки вышитые, красные, сиреневые, в полоску, в искорку, с разводами, а гармонь рвет: ты-на-на, ты-на-на, ты-на-на…
— Аленка, аряряхни!
Аленка — гулящая девка. В другое время ее и в избу бы не пустили, а в прощеное воскресенье — вот она… Красава, румянец через щеку, гладкая — не ущипнешь, коса густая, как лошадиный хвост. Платьице поплиновое оправила, рассыпала каблуки. В пятках ровно пружины, всю ее сподымя бьет, ну — ядро, буярава! Прошла раз и Феклушка, хозяйская дочь: рожа рябая, рот до ушей — теленка проглотнет, уши торчком, спина корытом, шея тоненька, хоть перерви, верблюд — не девка. Прошла раз, да и отстала, куды…
Пойду плясать,
Прикушу я губку,
Комиссарские штаны
Перешью на юбку.
В пару Алене вышел дезертир Афоня Недоёный. Форсисто одернул лопнувший по швам, выменянный на картошку фрак. Из-под фрака — вышитая рубашка, огневой запал. Что есть силы огрел себя по ляжкам, фыркнул, заржал и в пляс.
— Э-э-э-э-э-э, шпарь, Аленка!..
Загудела старая раскольничья изба, застонали матицы… Пол гляди-гляди провалится… Из-под лакировок — дым… Мальчишки в визге, со смеху того гляди пупы развяжутся.
— Гоп, гоп!.. Рвай-давай!..
Афонька зубы лошадиные оскалил, накатило на парня, взыграла окаянна сила, цапнул Аленку за грудь:
— Яблочко, медовой налив!
Глянула девка, ровно варом плеснула:
— Не замай!
А ну, ходи, потолок,
Дрыгай, потолочина,
Коммунисты, не форсите,
Пока не колочены…
— Дуй, Фонька!
— Ух, ух!..
— Распахнись, душа! Пошла, Аленушка!
С улицы по окошку: динь-нь… дзень-нь…
Собаки кинулись.
— Бей, можжи!
— Бабоньки…
Бабы шарахнулись от окошек.
— Девоньки!..
Дзень-нь…
С улицы чья-то черная рука стала выдирать раму.
— Матушка… За нашу добродетель…
— Где топор? Сватушка…
Дверь расхлебянили.
Кому надо, вывалились в сени, на двор. Наскоро похватали чего под руку попало и на улицу.
На завалинок упал на колени Танёк-Пронёк и неверными, вихлявыми ударами крестит колом рамы, рычит:
— Пряники-то съела, а ночевать-то не пришла?.. Празднички, гуляночки?.. Отродье ваше…
— Дно вышибем!
— Бей, сватушка, бей, чтоб не жил!
— Глуши!
Хрясть хлобысть хмысть буц бяк чак хмок.
Пинками Танька-Пронька катили от порядка до самой дороги.
Улицей, как нахлыстанный, бежал Степка Ежик и вопил:
— Гришка… Микишка… Наших бьют!
На крыльцо поповского дома выскочил дежурный красноармеец ванякинского продотряда, послушал крики, пальнул разок из винтовки вверх и, закурив, вернулся в горницу.
— Чего там? — спросил Ванякин с полатей.
— Драка, пьяные…
