До завтрака у нас была нудная линейка с непременным 'всегда готов!' и каркающим горном. Я не оговорился, не упомянув утреннего туалета: вода хоть и была в колонке во дворе, но никто не умывался и не чистил зубы. Даже наша вожатая - товарищ Астхо, не говоря уже о товарище Гиви, который от пьянки и не просыхал. Где только он только брал спиртное - для нас оставалось загадкой. Но поговаривали, что Гиви покупал чачу у местных жителей - она была крепкая и стоила копейки. Поговаривали также, что толстушка - товарищ Астхо, которая жила в одной комнате с товарищем же Лейлой, по ночам втихаря перебиралась к товарищу Гиви, который жил в своей комнате один. Светила, наверное, ему во тьме, она же - Звездочка!
По-видимому, чтобы обойтись без свидетелей, нас - пионеров в 11 часов вечера запирали в палате. А чтобы предупредить потоп, у дверей ставили пустое ведро, которое к утру практически наполнялось. Простите, и не одной жидкостью. Утром его выливал в туалет дежурный, назначаемый из нас же. Туалет был 'азиатский' с выгребной ямой, но, к моему счастью, предусматривались и отдельные кабинки, для вожатых, наверное.
До обеда товарищ Астхо вслух читала нам книжку 'Рассказы о Ленине', но так неразборчиво и с таким акцентом, что никто ничего не понимал. Да никто и не хотел ничего понимать - процедура чтения была обязательной, ну а вопросов по содержанию товарищ Астхо нам не задавала. Мы стреляли друг в друга из трубочек жеваной бумагой, отвешивали друг другу подзатыльники, не стесняясь, грязно матюгались. Товарищ Астхо иногда отрывалась от рассказов о Ленине, с ненавистью смотрела на нас и сквозь зубы цедила в нашу сторону обидные слова по-армянски. Замечу, что я был пассивным участником всего этого представления - я не стрелял из трубочки, не отвешивал подзатыльников, не матюгался. Я не понимал бормотания 'товарищ' Астхо ни про Ленина, ни про армянские ругательства. Надо ли говорить, что 'русапету' во время этих ленинских чтений доставалось больше всего.
После обеда наступал тихий или мёртвый час, который я люто ненавидел. Чего только ни вытворяло друг с другом в этот час пионерское отребье! Борьба и драки на койках, метание подушек, сбрасывание друг друга с кроватей, имитация половых актов, вернее, изнасилований. Несколько ребят держали на койке одного за руки и ноги, а наиболее бойкий, чаще всего мой сосед Гагик Мерзоян, наваливался на него сверху и воспроизводил сексуальные движения. По крайней мере, какими они ему тогда казались. Вся палата при этом мерзко хохотала. Не стоит, наверное, и упоминать, кто из ребят бывал чаще всех избит, сброшен с кровати и 'изнасилован'.
После мёртвого, или правильнее - убийственного часа, нас вели на полдник, включавший в себя обычно прогорклую ватрушку и пахнущий рыбой компот, частыми гостями в котором были черви (по-видимому, из фруктов), и тараканы. Крупные чёрные тараканы, прочные как жуки, и давящиеся со смачным хрустом, встречались на Кавказа не только в компоте. Часто фруктовое варенье, если оно некоторое время стояло открытым, превращалось в цукаты из засахаренных тараканов. Сколько раз я, поедая дома ночью тайком варенье, утром обнаруживал в банке остатки вышеупомянутых цукатов.
Так вот, обнаруживая в своём компоте тараканов, мои 'сожители' по палате, как правило, подбрасывали их 'русапету', считая, что так его компот станет питательнее, жирнее, что ли.
Перед ужином мы играли в военно-патриотические игры типа 'зорянки', или в 'пионербол', так и не вошедший в программу Олимпийских игр. А если шёл дождь, то собирались под навесом в столовой, и пели, вернее, хором кричали пионерские песни, щедро разбавляя их матерными словами. Запомнил только одну строфу, которую почему-то так и не разбавили: 'Мы пионеры - дети рабочих!'. Большие шутники, затейники и безобразники эти кавказские дети!
И, наконец, проходил ужин, и наступала ночь. Проклятая южная ночь в пионерлагере. Прелюдией ко сну были все те же безобидные шуточки, что и на 'мёртвом' часе, ну, а ночь! Я никогда не думал, что такой большой процент детей во сне скрежещет зубами, разговаривает, скулит и воет, храпит, и даже:громко 'стреляет'. Последнее, впрочем, объяснялось большим количеством бобовых в кавказской пище, вездесущим 'лобио'. А всего остального я ничем так и не смог объяснить. Это была не палата, а лежбище упырей, что ли, или вурдалаков. Такое я впоследствии видел в фильмах ужасов, типа 'Байки из склепа', или тому подобных.
Время от времени кто-то из 'упырей', только им свойственным движением, вставал с постели и походкой призрака направлялся к ведру у двери. Следовал характерный звук, от которого страдающие энурезом тут же описывались во сне. И это благо - потому, что небольшого, помятого ведёрка, литров на семь, всё равно бы не хватило на всех желающих, да ещё по обеим типам нужд. Я специально не пил на ночь, чтобы не подвергать себя этой унизительной процедуре, но иногда, особенно под утро, не мог стерпеть. Тогда я, осторожно оглядываясь вокруг, без единого шороха вставал и беззвучно, на цыпочках шёл к ужасному ведру. Там я опускался перед ним почти на колени, чтобы струйка почти неслышно стекала по стеночке в ведро.
Так было и в ту ночь, вернее утро, когда я не смог дотерпеть до отпирания дверей (что происходило около семи утра), и как обычно, тайком 'сходил' в ведро. Я уже заканчивал свое действо, когда сдавленный хохот заставил меня обернуться. Оказывается, мерзкие детишки наблюдали за мной, и когда я медленно, на цыпочках шёл к ведру, эта тварь Мерзоян, тихо поднялся со своего ложа и с обезьяньими ужимками мочился на мою постель. А почти вся палата, проснувшись, одобрительным хохотом приветствовала это.
Заметив, что я увидел его, Мерзоян быстро лёг на свою койку, и закрыл глаза, притворившись спящим. Я остолбенел. Отвращение и ненависть охватили меня. Этот отвратительный 'йэху' (я уже прочёл к тому времени про путешествие Гулливера в страну добрых и мудрых лошадей - гуигнгнмов, где обитали также отвратительные, полные всяческих пороков обезьянолюди - йэху), этот, в моих глазах, недочеловек, при всех помочился на мою постель!
Я осторожно поднял ведро за ручку и твёрдо пошёл к своей кровати. Обитатели палаты замерли. Зайдя в проход между моей и мерзояновой кроватями, я поднял ведро и с удовольствием вылил тёплое, как бульон, содержимое в лицо Мерзояну. Особенно порадовали меня импровизированные 'фрикадельки' в этом 'бульоне', с нежным хлюпаньем ударявшиеся о лицо и тело 'йэху'. Мерзоян начал вопить, еще обливаемый 'бульоном', и часть его попала крикуну в рот. Следом завопили другие обитатели палаты, повскакав со своих мест. Я медленно, с пустым ведром в руках, спиной попятился к двери. Мерзоян продолжал истошно вопить, судорожно вытирая лицо руками. Остальные не рискнули подойти ко мне - боялись, что в ведре ещё кое-что осталось и для них. Да и Мерзояна большинство нашего отряда боялось и ненавидело.
Тут дверь поспешно отворилась, и в палату ввалился ещё не протрезвевший товарищ Гиви. Стоя за ним, испуганно глядела в палату наша отрядная Звёздочка - толстушка Астхо, простите, 'товарищ Астхо'. Я спокойно поздоровался с ними и вышел во двор с ведром в руке как дежурный. Оказавшись на свободе, я отбросил ведро, и как был в трусиках и майке, опрометью бросился бежать вон из лагеря. В отличие от концлагеря, пионерлагерь, хоть и был обнесен забором, но тока по нему не пускали, и я смог живым перелезть через него. Найдя тропинку, я, ориентируясь по Солнцу, побежал в сторону Тбилиси. Бежать было, с одной стороны, легко - тропинка шла всё время вниз, а с другой стороны, трудно - я был босиком, и не привык так ходить, а тем более, бегать.
Через часок я присел под деревом - отдохнуть немного, а затем продолжить путь. И тут мимо меня проехали два всадника на лошадях, в одном из которых я узнал товарища Гиви. Я с ужасом понял, что пропал - меня поймали. Но товарищ Гиви и другой всадник спешились, и дружелюбно улыбаясь, подошли ко мне.
- Маладэц, суши, что ти этот Мэрзоянц харашо праучил! - начал товарищ Гиви, - надаэл он мнэ, суши, нэ знаю как! Эсли сичас кажды армэнин грузыну в пастэль пысат будэт, то это тэрпэт савсэм нэлзя! - 'товарищ Гиви' перемигнулся со своим коллегой всадником, видимо, тоже грузином. 'Приняли меня за грузина по фамилии, - удовлетворённо заключил я, - а что меня 'русапетом' дразнят, они просто не знают!'
