Любили мы посещать и обезьянник. Почему мы, люди, любим смотреть на обезьян? Да потому, что ощущаем себя значительно культурнее и красивее их! Вы заметили, что люди, которые уступают в этих качествах приматам, не очень-то любят смотреть на них. Им остаётся любоваться разве что крокодилами!

И вот наступил день, оказавшийся для меня с Тамарой одним из самых весёлых в наш калининградский вояж. Как обычно, мы выпили с медведем, а потом перешли к обезьяннику. И там заметили одну небольшую клетку, которая оказалась не только свободной, но и с открытой дверью. Или она освободилась только сегодня, или просто мы её не замечали раньше. Когда Тамара выпивала, у неё в отличие от трезвого состояния, иногда возникали яркие, оригинальные идеи и мысли. Я полагаю, вы уже успели заметить это?

Так вот, идея Тамары заключалась в том, что 'слабо' мне тихо раздеться и, пока никого поблизости нет, зайти в свободную клетку? И попытаться изобразить из себя гориллу, нет, шимпанзе, нет, Арон Гутана, или как там его? Гениальная мысль пришла сама собой - изобразить снежного человека, которого никто толком не видел, и поэтому не будут говорить, что, дескать, непохож!

Мы подобрали на мусорке кусок ровного картона от коробки и, изводя шариковую ручку, написали жирными печатными буквами: 'Снежный человек. Возраст 30-35 лет. Пойман в окрестностях Калининграда. Не дразнить - опасно!'.

Дождавшись, пока поблизости не было ни души, мы кусочками проволоки прикрепили эту картонку на клетку. Потом я в момент сбросил с себя одежду, и 'мухой' влетел в клетку, закрыв за собой дверь и закрепив её той же проволокой.

Когда меня спрашивают, снял ли я тогда с себя трусики, то я, поражаясь неуместности этого вопроса, отвечаю на него вопросом же: 'А видел ли когда-нибудь спрашивающий снежного человека в трусиках?' Да этого даже представить себе невозможно!

Раздетый, я мало, чем отличался от снежного человека нашей средней полосы. В калининградской местной газете была даже помещена выдержка: 'Тело густо покрыто тёмной шерстью, на лице и голове также имеется избыточная растительность. Мышцы, обильно присутствующие на теле, внушительные по размерам, выдают достаточно сильный экземпляр дикого животного. Наш калининградский 'Йети' свободно передвигается по полу клетки на задних конечностях, иногда он быстро взбирается до потолка по ячейкам клетки и сильно трясёт её, при этом издавая нечленораздельные звуки'.

Позволю себе здесь заметить одну неточность: звуки, которые издавал наш 'Йети' были вполне членораздельные и даже цивильные. Не представляя себе, какого рода звуки может издавать снежный человек, я вспомнил понравившуюся мне фразу из объявлений на сухумских магазинах: 'Ахухахутра моапсыуэйт' ('Торговля производится' - в переводе с абхазского). И я решил, что эта фраза, произнесённая с достаточно яростным выражением лица, достойна языка 'Йети'.

'А ху-хаху-тра! Моап-псы-уэйт!' - скаля зубы, ревел и рычал я, не рассчитывая, что возле клетки окажется знаток абхазского языка - таковых и в Сухуме немного.

Народ стал стекаться к клетке, и в этом немалая заслуга Тамары. Она стала разыскивать группки людей, подбегать к ним, возбуждённо крича: 'Вы видели? Снежного человека видели? Только сегодня появился, недавно поймали, говорят!'.

Народ гримасничал, повторяя за мной магические слова на абхазском: 'Торговля производится'. Тамаре пришла в голову удачная мысль, уговорить какого-то зеваку подать мне початую четвертинку водки. Я, ревя, принял её, неуклюже запрокинул над головой и сделал большой глоток. Подняв опять голову кверху, прополоскал себе горло и с диким бульканьем выпил водку. Народ ахнул: 'Водкой горло полощет - во, сила!' Вторым глотком я, как институтский 'малахольный' по прозвищу Фидель Кастро, прополоскал себе зубы и пустил водку тонкой струйкой в публику. Та шарахнулась в стороны.

Мне стали протягивать зажжённые сигареты. Я не люблю дыма, но фокус решил всё-таки показать. Оторвав от тлеющей сигареты 'насусленный' кончик (мы, снежные люди, тоже брезгливые!), я быстро положил её себе на язык и спрятал в рот. 'Съел горящую сигарету!' - восхитился народ. Затем открыл рот, выпустил клубы дыма, и пальцем 'выстрелил' горящий окурок в толпу. Толпа восторженно завыла.

В меня стали тыкать палками, 'стрелять' окурками, и что хуже всего, я заметил людей, наставивших на меня объективы фотоаппаратов.

- Оставить своё изображение в таком виде? В городе великого Канта? Никогда! - твёрдо решил я, и грозным рыканьем предупредив народ, что торговля, несмотря ни на что, производится, сильно рванул дверь, и, сорвав проволочную петлю, вышел наружу.

Визг, вопли и мат сотрясли воздух, и толпы в момент не стало.

- Вот как надо в капстранах демонстрации разгонять! - успел подумать я, и стрелой бросился в кусты. Тамара - за мной. Через минуту аккуратно одетый джентльмен в очках, с бородкой и под ручку с красивой дамой, уже удалялся подальше от обезьянника. И никто даже заподозрить не мог в нем дикого 'Йети'.

Интереснее всего то, что четверть века спустя мне посчастливилось увидеть свою фотографию в клетке. А привёз её в Москву один мой знакомый, работавший в Калининграде на заводе электропогрузчиков. Ему удалось 'щёлкнуть' меня в клетке, правда, снимок получился неважным.

- Чем-то на меня похож! - осторожно спровоцировал я на откровенность удачливого фотографа.

- Скажете тоже, Нурбей Владимирович - это же зверь дикий, а вы - наш уважаемый профессор! - широко улыбаясь, разубеждал меня земляк Канта.

- И то - правда! - вздохнув, согласился я.

Загул

Как-то, зайдя в комнату, где сидел Моня в ИМАШе, я не узнал помещения. Огромная комната была уставлена музыкальными инструментами, но не всеми, а только медными духовыми. Саксофонов, правда, не было, а валторны, трубы, тромбоны, и даже бас-геликон присутствовали. И были ещё литавры - этакие латунные тарелки с ножным приводом. Нажмёшь на педаль, верхняя тарелка понимается, отпустишь её - опустится с торжественным звуком.

Объяснялось это скопление музыкальных инструментов институтской самодеятельности ремонтом какого-то склада. И перенесли инструменты туда, где имелось свободное место. Моня и я дули во все эти музыкальные трубы, но либо вообще не могли извлечь ничего, кроме хрипа, либо извлекались такие ужасные звуки, что становилось страшно за наш готический ИМАШ. Казалось, что от этих диких, первобытных звуков он может рухнуть, как некогда Иерихон.

Но вскоре инструменты унесли, но не все. Литавры-то Моня припрятал, и они навечно остались в лаборатории. А на мой вопрос - для чего Моне эти литавры, он, хитро прищурившись, ответил:

- А когда ты придёшь или позвонишь и скажешь, что тебя утвердили доктором, я подойду сюда и ударю в литавры!

Долго ли, коротко ли, но наступил день, когда я, по обыкновению, приехав в Москву, позвонил инспектору ВАК, назвал фамилию и поинтересовался, как мои дела.

- Вас утвердили! - неинтересным голосом ответил инспектор.

- Не может быть! - тут же парировал я, не веря своему счастью.

- Почему же? - уже заинтересовано спросил инспектор.

- Да нет, может, и утвердили, конечно, но мне хотелось бы получить об этом справку с печатью! - во мне проснулся бюрократ.

- А мы вам вышлем на домашний адрес через недельку-две! - успокоил меня инспектор.

- А нельзя ли сейчас получить такую справку от вас? - настаивал я.

- Хорошо, принесите открытку с заполненным вашим адресом и фамилией, я отмечу утверждение и поставлю печать! - уже раздражаясь, проговорил инспектор.

Я так и сделал. Инспектор, качая головой, унёс открытку куда-то, и вскоре появился, неся её обратно. На белой официальной открытке стояла прямоугольная печать: 'Утверждено' и дата, проставленная ручкой. А в стороне - подпись и круглая печать: 'Высшая аттестационная комиссия СССР'.

Тут же была найдена двухкопеечная монета, и я по автомату звоню Моне в ИМАШ.