— Я не знаю, как называется это место, но тут живут очень уродливые люди. Я послала тебе оттуда их фотографии, потому что знала, что ты не поверишь.

Теплый дождь, «с такими вот здоровущими каплями», падал на нее во Флориде — она занималась там обдиркой кожи на крокодильей ферме.

— Может, кончишь уже эти свои дела и приедешь сюда? — кричал я на нее. — Тридцать лет живу в Америке и не слышал, чтобы люди занимались такой мерзостью.

— А ты думал, дядя, что крокодил раздевается сам? Я большая и сильная, и мне это не противно.

— Рабочие? — Она смеется. — А что рабочие? Бог с тобой, дядя, от меня так несет падалью, что по сравнению со мной даже Мертвая Хая пахнет, как нарцисс. На меня тут вообще никто не смотрит.

Звонок из Потсвилла:

— Я побуду здесь несколько дней. Один симпатичный старикан подвез меня в своем пикапе и пригласил к себе.

— И ты согласилась?

— Почему бы нет?

— Почему нет? Я должен объяснять тебе, почему нужно говорить таким людям «нет»? Да еще в таком месте, которое называется Потсвилл? Где это вообще, черт побери?

— Почему ты ругаешься, дядя? Он всего-навсего старый, симпатичный человек. У него на огороде растет редиска. Ты пробовал когда-нибудь пиво с редиской и маслом? Стоит попробовать.

— Насколько старый? Что для тебя значит — «старый»?

— Старый, я знаю? Сорок, пятьдесят, шестьдесят, ну, как ты или отец. Он даже сказал мне, что я могла бы быть его дочерью.

— Да?! — заорал я. — И ты хочешь мне сказать, что тебя убедила эта дурацкая и банальная фраза, истертая, как залупа монаха?

— Как ты разговариваешь, дядя! — Она смеется. — Не рот, а помойная яма. Знаешь, какой замечательный завтрак он мне приготовил?

Дядя не отвечает.

— Хочешь поговорить с ним? Вот он стоит, смотрит на меня и ни фига не понимает, что я говорю.

Я швырнул трубку.

ГЛАВА 69

— Как ты добираешься от места к месту?

— По-разному.

— Что это значит — по-разному?

— Автобусом, поездом… уф… Сейчас меня подвез немецкий турист. Старый хрыч на мотоцикле. Он жутко смешной, и вообще вдвоем путешествовать дешевле.

— Что именно дешевле? Ты спишь с ним в одной комнате?

— Что с тобой в последнее время? Я думаю, что трахаться ему вообще не интересно. Он немного чокнутый в этом вопросе.

— Could you be more specific[107], Роми, дорогая?

Она рассмеялась:

— Чокнутый, я знаю?.. Странный такой. Фон что-то. Из семьи князей и баронов и всякое такое.

— Только этого мне не хватало! Странный немец на мотоцикле. Чем он странный?

— Я знаю?.. Он как-то чудно говорит. Вдруг посмотрит на меня и спросит: «Волен зи мит мир штербен, Ромиляйн?» Я надеюсь, что я правильно произношу.

— Ты совсем спятила? Что я скажу твоему отцу? Что ты ездишь на мотоцикле с немцем, который спрашивает тебя, хочешь ли ты с ним умереть?

— Всё в порядке, дядя! Я большая и сильная, и у меня есть страховка. Не беспокойся.

Ее голос постепенно слабеет, ее смех постепенно исчезает.

Подобно поздней летней буре, она кружилась по всей стране, неслась вихрем, топала по дорогам и звонила в любое время и из любого места. В пять утра и в два пополудни. С железнодорожных и заправочных станций, из мотелей и кафетериев. Иногда странное хихиканье, однажды — страшный крик: «Дядя, дядя, дядя!» — и потом разъединение, после которого я не спал два дня и три ночи, пока она не позвонила снова. «Я кричала? Когда я кричала?.. Ах, тогда… Да нет, ничего не случилось.» Кто-то жутко ее «щекотал», и она не могла говорить.

— Не беспокойся, я управляюсь. Да, я ем… и завтрак тоже. Да, да, все питательные вещества до единого.

— На что ты живешь?

— Сейчас? Я работаю у фотографа.

— С какой стороны объектива ты находишься?

— Это не то, что ты думаешь, — смеется она. — Мы делаем для пожилых пар фотографию их первой встречи.

— Что?

— Они приходят, рассказывают нам историю своей встречи, все такое, показывают свои старые фотографии, и я записываю все подробности и организую им то же место, ту же одежду, а Филипп фотографирует, как они сидят там и плачут. Chez nous a Paris мы больше-больше всего любим вспоминать любовь.

Филипп. Тошнота подступила к моему горлу. В своих расширяющихся книзу штанах, с высокой талией, с маленькими, плотно сбитыми яичками и цепочкой на шее.

— Где ты сейчас?

— Эй, как называется это место? — услышал я, как она кричит на своем израильском английском. — Я в телефонной будке. — Ее слова закачались на волнах близкого мужского смеха. Незваный Гумберт проснулся во мне. Ах, ах, ах, сказала маленькая дверца.

— С кем ты там, Роми? Что там происходит? Неужто я умоляю? Неужто угрожаю? Да я просто старый дурак.

Я еще кричал, когда она положила трубку. Она уже усвоила отвратительный американский обычай обрывать разговор не прощаясь.

Неделю спустя, посреди ночи, она закричала с лужайки, что возле дома:

— Дядя, открой, это я! — И вот уже она врывается внутрь, грязные пряди волос выбиваются из-под старой греческой шляпы. — Ты можешь заплатить за такси? У меня кончились деньги.

Мое сердце остановилось. Ее сильные и длинные руки обнимают меня. Она привела с собой парня, у которого на лице написано, как вытатуировано, — «кибуц». Немного хромает, в очках, на три-четыре года старше Роми и на два-три сантиметра ниже. Оба неуклюжие, как телята, голодные и веселые, как собаки динго. Я приготовил им еду полуночников из яичницы и салата, сидел рядом с ними, пока они припоминали перипетии своей поездки, смотрел на них усталыми глазами доброго дедушки, пока они хихикали набитыми ртами, толкали друг друга локтями и обменивались восклицаниями на своем тайном молодежном языке.

— А тот, который взял нас в старом «студебеккере»?!

— А та адвокатесса, которая хотела, чтобы мы перевезли ее машину, и стала заигрывать с тобой?

— Со мной? Она пыталась заигрывать с тобой!

— А тот чокнутый, который хотел обратить нас в ислам прямо на улице?

— Это был ассириец.

— Во всем мире осталось всего семьдесят тысяч ассирийцев, — попытался вставить я, — и десять Черных Татар.

— А тот идиот-полицейский, который нам поверил?!

— Послушайте, друзья, — сказал я наконец. — Извините, что я прерываю на минуту ваш праздник, но в это время ночи я обычно сплю. Пошли-ка со мной, Роми.

Мы вошли в мой рабочий кабинет. Воздух сразу же загустел.

— Вы спите вместе — ты и этот парень?

— Почему такой тон, дядя? Отец знает его. Это тот, который рассказал ему о Биньямине. — И через несколько секунд: — Что случилось? Почему ты такой?

— Роми, — сказал я. — Я холост, я стар, я устал, и я не привык к реальным людям. Где и как вы хотите спать?

— Мы будем спать, как тебе удобно, там, где ты скажешь.

— Что значит — «удобно»? — Я вдруг вскипел. — Что я — вдова Дуглас?! Миссис Марч?! Какое мне дело? Судя по тому, что ты ухитрилась выкинуть за время своего путешествия, ты уже действительно большая девочка. Ты мне только скажи, чтоб я знал, сколько простыней и одеял вытащить, и я приготовлю вам постель.

— Вместе, — сказала она. И потом: — Ты сердишься на меня? А, дядя?

— Завтра поговорим, — сказал я. — Я хочу спать.

Я повернулся, чтобы выйти, и она оплела меня сзади своими руками и положила мне на плечи изгиб своей шеи. Позор маловерам. Знакомая чудная сила таилась в крыльях ее рук.

— И перестань бомбардировать меня именами из книг. Они не производят на меня никакого впечатления, я знаю, что ты их придумываешь.

— Я не придумал.

— И ты еще вообще со мной не поздоровался, — трепетали ее слова на моем затылке.

— Шалом, — проворчал я.

— И я еще не сказала тебе спасибо за билет.

— Я рад, что ты получаешь удовольствие, Ромиляйн, — сказал я и направился к бельевому шкафу.

ГЛАВА 70

— Что же случилось в конце концов с ее гусем?

— Он был уже стар, и его разорвала соседская собака. Наша мать чуть с ума не сошла от горя.