«К счастью, это не моя Служба, – тихо радовался Рудаки, – и хотя хрен редьки не слаще, все же лучше моя международная редька, чем этот доморощенный хрен». И иногда он с ужасом думал, что если Международная служба, которая, скажем так, завербовала его, сообщит о нем Службе местной, тогда конец операции, но не это было главное, не это его волновало, а собственный неизбежный провал, если хоть какая-нибудь информация о нем просочится в местную Службу, провал, после которого его непременно убьют, если не мафия, то товарищи из Органов.
«Пора бы уже и Викентию прийти», – подумал Рудаки, когда Кузьменко ушел. Обычно визиты доброго доктора и заботливого гэбэшника следовали друг за другом. И действительно, как только он раскрыл «Вопрос крови» Йена Ранкина, который принес ему для развлечения Уманский, как раздался стук в дверь и на пороге возник сам заботливый гэбэшник и спросил на школьном английском:
– May I come in?[40]
– Ахлейн ва сахлейн, йа сиди,[41] – ответил Рудаки для разнообразия по-арабски и быстро добавил на английском: – Обычно воспитанные люди ждут ответа на стук и только после этого входят.
Но Уманский то ли не понял, то ли решил не обращать внимания на строптивого «клиента». «Скорее всего, не понял», – подумал Рудаки, а Уманский изобразил на своем хмуром, скуластом крестьянском лице улыбку и спросил на том же школьном английском:
– Как вы себя чувствуете?
– Не хуже и не лучше, – ответил Рудаки, стараясь говорить неразборчиво, чтоб смутить сотрудника Органов Независимой губернии, но того смутить было трудно и он продолжил по давно уже сложившемуся сценарию.
Рудаки не слушал, так как хорошо уже знал, о чем будет говорить Уманский, а говорил тот обычно, что благотворительный фонд, который он якобы представляет, организация, конечно, не бедная, но платить бесконечно за лечение и содержание своих клиентов не в состоянии и потому рассчитывает на их понимание и поддержку.
Неплохо было бы, продолжал он, чтобы Рудаки вспомнил, кто он и откуда, тогда семья могла бы позаботиться о нем, оплатить хотя бы частично его содержание или забрать его домой. И ему было бы хорошо, и семье.
Эта часть сценария обычно злила Рудаки – он и сам больше всего на свете хотел бы вернуться домой, поэтому и на этот раз не сдержался и сказал зло, специально используя сложную форму английского сослагательного наклонения:
– Если бы я смог вспомнить, разве сидел бы я здесь – я бы уже давно был дома?!
– Что? – естественно, не понял «независимый» гэбэшник.
– Ничего, – грубо ответил Рудаки, и помаявшись еще немного, Викентий Уманский стал прощаться.
– Гуд бай, мистер Реквизит, – сказал он на своем губернского разлива английском.
– And fare thee well, my only luve,[42] – процитировал ему напоследок Бернса Рудаки, и когда дверь за ним захлопнулась, стал в сотый – да куда там в сотый! – в тысячный, наверное, раз думать о своем незавидном положении и искать выход.
Началось все с приятного и даже радостного, можно сказать, события – в городе неожиданно появился Толя Шитов. Рудаки потерял с ним связь лет тридцать назад, когда был Шитов молодым, смешливым, веснушчатым. На Специальных курсах был он зачинщиком всех курсантских проказ и потому постоянно находился в «черном списке» у майора Упырикова. Потом воинская судьба раскидала их по разным странам. Говорили, что Шитов служил где-то в Африке: то ли в Конго, то ли в Анголе, будто бы при отряде нигерийских наемников у ангольских повстанцев, потом был где-то в Европе в резидентуре, правда, где именно, никто не знал, а потом Рудаки перестал получать о нем какие-либо известия и почти забыл то время, когда их койки стояли рядом в курсантской казарме. И тут он неожиданно позвонил, сказал, что приехал в город ненадолго и надо бы встретиться.
Встретились они в кафе «Легрос» – любимом заведении Рудаки – недалеко от Университета, и встреча их проходила так, как проходят все встречи старых друзей, не видевших друг друга почти тридцать лет.
– Встреча через триста лет, – сказал Шитов, вспомнив повесть любимого ими обоими Алексея Константиновича Толстого.
Совсем он не был теперь похож на того смешливого офицерика, с которым дружил Рудаки на Курсах, был он теперь сдержан, серьезен и значителен, пополнел и веснушки исчезли. Разговор у них шел сумбурный: вспоминали общих друзей-курсантов – кто где теперь, а кого уж нет. Империя рухнула, и ее солдаты остались не у дел.
– У нас теперь тоже вроде рынка, – сказал Шитов и выругался, – кто Независимой губернии служит, той или другой, а кто и за границы подался. Вон Байборода, помнишь Байбороду?
– Конечно, как можно Саню забыть?!
– Он теперь в Израиле, какая-то контора жутко секретная, – Шитов усмехнулся. – Кто бы мог подумать, если учесть, как Саня «любил» евреев?!
Они помолчали, потом Рудаки спросил:
– А чем ты занимаешься?
– Да так, контора одна международная, вроде Интерпола – работорговлей занимаемся.
– Как работорговлей?! – удивился Рудаки.
– А так. Ты думаешь рабами только пираты торговали? Как бы не так! Это и теперь очень доходное дело. По нашим данным, в мире сейчас несколько миллионов рабов и среди них много детей, женщин, подростков.
– И где же они работают? – спросил изумленный Рудаки.
– Эх, Аврам, – покачал головой Шитов, – совсем ты отстал от жизни в своем профессорском кабинете.
– Нет у меня кабинета, – усмехнулся Рудаки, – стол, и тот с коллегой делю. Наш универ – это тебе не Оксфорд какой-нибудь.
– Вот как? – Шитов изобразил удивление, хотя было видно, что удивился он не очень. – Ну, ладно. А где рабов используют, спрашиваешь? Да везде, на всех вредных тяжелых работах, во всех почти странах. Вот недавно мы раскрыли подпольную сеть работорговцев, поставлявшую рабов в одну восточную Независимую губернию, там золото мыли растворами цианидов высоко в горах: выше пяти тысяч – без спецкостюма в таких условиях можно выдержать не больше недели-двух, а в костюме и с респиратором работать неудобно, платить рабочим много надо, и желающих находилось не много. Так вот, рабы там работали без спецкостюмов и вскоре гибли, а на их место привозили других. Мы обнаружили там кладбище – больше тысячи безымянных могил, а во время рейда наши освободили полторы тысячи рабов. И на хлопковых полях там у них тоже рабы работают – женщины, но туда мы пока не добрались – местное правительство там куплено работорговцами. Нам и эту операцию на прииске удалось провести только по специальному мандату ООН. Ты хоть телевизор смотришь? – спросил он.
– Изредка, – ответил Рудаки, а Шитов улыбнулся как-то загадочно и сказал: – Ладно, еще поговорим, а сейчас мне спешить надо – дело еще одно срочное есть. Я тебе позвоню.
Шитов позвонил через пару дней, и они договорились опять встретиться в «Легросе».
– Уютный кабачок ты мне показал, тихий, – сказал Шитов по телефону, – как раз то, что надо для нашего дела.
– Какого дела? – не понял Рудаки.
– Встретимся – расскажу, – ответил Шитов.
Когда они встретились, Шитов вначале был молчалив, отделывался односложными репликами и об ужасах работорговли больше не рассказывал, а когда Рудаки его спросил:
– Ну что, поведаешь о славных делах своей Конторы, как обещал?
Он вдруг сказал:
– Зачем рассказывать – сам все узнаешь. Мы тебе работу хотим предложить, для этого я и приехал, если честно, – правда, он тут же поправился: – Ну и повидать тебя хотел тоже. Так как? Что ты на это скажешь?
– Староват я уже для таких дел, – засмеялся Рудаки, – и потом моя работа меня вполне устраивает: нагрузка небольшая, профессорская и платят нормально… по советским нормам.
После его ответа Шитов надолго замолчал, поковырял вилкой в салате, добыл оттуда маслину, положил ее в рот, пожевал, выплюнул косточку и наконец сказал:
