Литмир - Электронная Библиотека
A
A

23 апреля, в глухую полночь, Суворов медленно въехал в Петербург. Никто не встретил его. Для официальных кругов не было больше увенчанного лаврами великого полководца; они видели в нем только нарушителя императорского указа.

Карета с больным генералиссимусом добралась до Крюкова канала, где помещался дом Хвостова. Суворов с трудом дошел до своей комнаты и в полном изнурении свалился в постель. В это время доложили о приезде курьера от императора. Больной с заблиставшими глазами велел позвать его. Вошел Долгорукий и сухо сообщил, что генералиссимусу князю Суворову воспрещается посещать императорский дворец.

С этого дня началась последняя битва Суворова с неуклонно приближавшейся к нему смертью. Он изредка еще вставал, пробовал заниматься турецким языком, беседовал о военных и политических делах, причем ни разу не высказывал жалоб по поводу своей опалы. Но память изменяла ему; он с трудом припоминал имена побежденных им генералов, сбивался в изложении итальянской кампании (хотя ясно помнил турецкие войны), часто не узнавал окружающих. Разум его угасал. От слабости он иногда терял сознание и приходил в себя только после оттирания спиртом.

Через два дня после прибытия Суворова в Петербург император распорядился отобрать у него адъютантов. Лишь немногие осмелились посетить умирающего героя. Время от времени наезжали с официальными поручениями посланцы от Павла: узнав, что дни полководца сочтены, он проявил к нему скупое, лицемерное участие. Однажды император прислал Багратиона справиться о здоровье полководца. Суворов долго всматривался в своего любимца, видимо не узнавая его, потом взгляд его загорелся, он проговорил несколько слов, но застонал от боли и впал в бредовое состояние.

Жизнь медленно, словно нехотя, покидала истерзанное тело. Неукротимый дух все еще не хотел признать себя побежденным. Когда Суворову предложили причаститься, он категорически отказался, не веря, что умирает; с большим трудом окружающие уговорили его причаститься. Приезжавший врач, тогдашняя знаменитость, Гриф поражался этой живучести. Как-то Горчаков сказал умирающему, что до него есть дело. С Суворовым произошла мгновенная перемена.

– Дело? Я готов, – произнес он окрепшим голосом.

Но оказалось попросту, что один генерал желал получить пожалованный ему орден из рук генералиссимуса. Суворов снова в унынии откинулся на подушки. По целым часам он лежал со сжатыми челюстями и закрытыми глазами, точно пробегая мысленным взором всю свою трудную жизнь. Древиц… Веймарн… Прозоровский… Репнин… Потемкин… Нико– лев… Павел I… Тугут – длинная вереница людей, присваивавших его лавры, мешавших его победам, истязавших его солдат, заслонявших от него народ, хотя все свое военное искусство он основал на тесной связи с народом. Однажды он вздохнул и еще внятно произнес:

– Долго гонялся я за славою. Все мечта!

На последней поверке слава оказалась недостаточной платой за полную чашу горестей и за растраченные исполинские силы; но в свой смертный час Суворов отыскал другие результаты, иное оправдание прожитой жизни: служение отчизне, а через нее и человечеству.

Смерть подступала все ближе. На старых, давно затянувшихся ранах открылись язвы; началась гангрена. Суворов метался в тревожном бреду. С уст его срывались боевые приказы. И здесь не покидали его призраки последней кампании. В забытьи, при последних вспышках воображения он исправлял ошибки австрийцев, осуществлял поход на Геную. В последнем исступленном усилии он прошептал:

– Генуя… Сражение… Вперед…

Это были последние слова Суворова. Он еще судорожно дышал, ведя свою последнюю борьбу. Во втором часу пополудни 6 мая 1800 года дыхание прервалось на полувздохе.

В обтянутой черным крепом комнате водворили набальзамированное тело полководца. Вокруг были разложены на стульях все ордена и отличия. Лицо Суворова было спокойно; при жизни у него давно не видели такого выражения.

Весть о кончине Суворова произвела огромное впечатление. Толпы народа теснились перед домом Хвостова; многие плакали.

На другой день после кончины Суворова Державин писал Львову: «Вот урок, вот что есть человек!»

Недавно воспевавший полководца:

Твой ли, Суворов! се образ побед?
Трупы врагов и лавры твой след…

он теперь посвятил ему прочувствованное стихотворение «Снигирь»:

Что ты заводишь песню военну,
Флейте подобно, милый Снигирь?
С кем мы пойдем войной на Гиенну?
Кто теперь вождь наш, кто богатырь?
Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?
Северны громы в гробе лежат.
Кто перед ратью будет, пылая,
Ездить на кляче, есть сухари;
В стуже и в зное мечь закаляя,
Спать на соломе, бдеть до зари;
Тысячи воинств, стен и затворов
С горстью Россиян все побеждать?

И он же выразил общее мнение в смелых строках;

Всторжествовал – и усмехнулся
Внутри души своей тиран,
Что гром его не промахнулся,
Что им удар последний дан
Непобедимому герою,
Который в тысячи боях
Боролся твердой с ним душою
И презирал угрозы страх.

В армии воцарилась глубокая, безнадежная скорбь. Старые ветераны украдкой рыдали.

Особенно велико было отчаяние старых «чудо-богатырей» – фанагорийцев, апшеронцев, суздальцев, проделавших вместе с Суворовым легендарные походы.

Но приходилось таиться: дворянско-крепостническая павловская Россия мстила полководцу даже после его смерти. В официальном правительственном органе – «Петербургских ведомостях» – не было ни единым словом упомянуто ни о смерти, ни о похоронах генералиссимуса.

Павел приказал похоронить тело Суворова в Александро-Невской лавре. Похороны были назначены на 11 мая; император перенес их на 12 мая.

Густые толпы народа провожали останки полководца; почти все население Петербурга собралось здесь. Это не были праздные зеваки; по свидетельству очевидцев, на всех лицах была написана неподдельная скорбь. И тем ярче бросалось в глаза, что в грандиозной торжественной процессии не участвовали ни придворные, ни сановники.

Некоторые из присутствовавших читали эпитафию, составленную князем Белосельским:

«Изображение генералиссимуса князя Италийского.

…Дух истинного любомудрия наставил его, с юных самых лет, пренебрегать мнениями людей и довольствоваться одним заключением потомства.

…Предавшись военной славе, он посвятил ей все: богатство, покой, забаву, любовь и даже родительское чувствие.

…Не тут ли театр славы сильного Бонапарте? Тут! Но преобрази годы в месяцы, а месяцы во дни и поймешь превыспренность[140] князя Италийского.

…Минчио, Адда, Треббия, Сен-Готард, Тейфельсбрик,[141] Гларис… Ты, храбрый и злочастный Макдональд, вы, столь прежде славные Моро, Жубер, Массена… Довольно вас именовать. Блажен, что на Суворова не идет!

…Суворов достиг предмета и теперь стал превыше всех жребий и времен. Желал ли он почестей? Он почти обременен ими. Хотел ли одной славы? Он в ней погружен».[142]

Другие повторяли сделанный кем-то подсчет военных трофеев Суворова: в результате совершенных им 20 походов он взял у противников 609 знамен, 2 670 пушек, 107 судов и 50 тысяч пленных.

Воинские почести повелено было отдать рангом ниже: как фельдмаршалу, а не как генералиссимусу. В погребальной церемонии участвовали только армейские части. Гвардия назначена не была будто бы вследствие усталости после недавнего парада.

вернуться

140

Превыспренность – в смысле: превосходство.

вернуться

141

Тейфельсбрик – Чортов мост.

вернуться

142

Впрочем, еще более популярна стала вскоре другая эпитафия, написанная А. С. Шишковым. («Русская старина», 1871, № 11, стр. 588–589). Приводим ее (с сокращениями):

Остановись, прохожий!
Здесь человек лежит, на смертных не похожий;
На крылосе, в глуши, с дьячком он басом пел
И славою как Петр иль Александр гремел.
Ушатом на себя холодную лил воду
И пламень храбрости вселял в сердца народу.
Не в латах, на конях, как греческий герой.
Не со щитом златым, украшенным всех паче,
С нагайкою в руках и на казацкой кляче
В едино лето взял полдюжины он Трой.
…С полками там ходил, где чуть летают птицы.
Жил в хижинах простых и покорял столицы.
…Одною пищею с солдатами питался,
Цари к нему в родство, не он к ним причитался.
Был двух империй вождь; Европу удивлял,
Сажал царей на трон, – и на соломе спал.
58
{"b":"99204","o":1}