Легкий шорох пронесся по деревьям. Доселе неподвижная роща проснулась и задрожала свежею дрожью, насквозь пронизанная солнцем. Подобно мраморной колоннаде засеребрились стройные стволы берез, и горячим золотом засверкала их ярко-желтая листва под молодыми лучами солнца.

Река уж не дымилась. Голубой туман, стоявший над ней, при первых лучах солнца свернулся мягкими клубами, тихо поднялся и растаял в розовом небе. Теперь в берегах неподвижно пламенело растопленное золото.

Тишина все еще не нарушалась. Где-то на селе скрипнули было ворота и жидко заблеяли овцы, но чрез мгновение все опять смолкло, и мертвая тишина снова воцарилась в воздухе... А солнце заливало землю сверканием.

Я поздно проснулся. Ерофей Васильев еще не приезжал. В конторе, где отведена была мне квартира, никого не было, кроме караульщика Артема. Я пошел к реке. Там, на бережку, как и вчера, сидел с удочкой лысенький и кривой человек, указавший нам контору. Я подошел к нему.

- Бог в помощь!

- Много благодарны вашему здоровью, - поблагодарил меня рыболов. Он сидел без шапки, в каком-то халате {149} неопределенного покроя, подпоясанном грязной веревочкой. Ноги его были босы. На шее, темной как чугун, болталась какая-то оборванная тряпица, из-за которой сквозила голая грудь. Рубашки заметно не было.

Я разговорился с ним. Оказался он бывшим дворовым человеком, прошедшим, по его выражению, все огни, и воды, и медные трубы. Был он, в "свое время", и псарем и буфетчиком, играл в домашнем оркестре на валторне и ездил форейтором; под конец, все по той же чудодейственной "барской воле", определился было в портные, но и там оказался негодным, после того как сшил "барченкову учителю" брюки задом наперед. С тех пор он поступил в инвалиды, то есть получал с неукоснительной аккуратностью "мещину", лежал с утра до вечера на полатях в людской и с многозначительным кряхтением посвящал молодое дворовое поколение в прелести старинного "житья-бытья". Таким инвалидам пришлось плохо после эмансипации; хватил горя и мой рыболов. Из многообразных познаний его ни валторна, ни звонкий форейторский кнут, ни классическое "ату, ату его!" уж не подходили к складу новой жизни; не подходило к этому складу даже и портняжное ремесло, годное лишь на то, чтоб испортить брюки.

- Чем же ты живешь? - спросил я его.

- Живу-то? - переспросил он меня, - чем живу-то я? - с недоумением повторил он и, немного погодя, неуверенно произнес: - рыбу ловлю, вот... Ну, починить что... Это я могу, ежели починить, - оживленно добавил он и устремил свой единственный глаз на поплавок.

- Какая же ловля осенью? - заметил я.

- Ловля-то какая? - Он на мгновенье задумался. --Ну, ничего ловится... Вот вчера два карася поймал... Все глядишь... - Он не докончил.

В это время к нам подошел плотный и необычайно солидный мужик, в поддевке из обыкновенного крестьянского сукна и высокой новой шляпе. Он степенно и медлительно раскланялся с нами и спросил рыболова:

- Что, Лупaч, не бывал еще Ерофей-то?

- Нет, нет еще, не приезжал, - торопливо ответил Лупач, насаживая на удочку червя.

Солидный мужик, осторожно подобрав полы поддевки, присел около нас. {150}

- Что, Лупач, все ловишь? - снисходительно усмехнулся он.

- Ловлю все, - произнес Лупач.

- Хм... Лучше бы ты мне кафтан зачинил... Намедни поповы собаки расхватили... Ведь как, аспиды, располыхнули-то? - во!..

- Починю ужo...

- Почини, почини - это ты можешь... Что ж, почини, покровительственным тоном произнес мужик, небрежно поковыривая палочкою землю.

Мало-помалу завязался у нас разговор с солидным мужиком. Он все хвалил: и барина, и приказчика, и порядки экономические... "Одно слово простота!" - заключил он свою хвалебную речь. Я поинтересовался: хорошо ли живут мужики. Вопрос, видимо, затруднил его.

- Да как тебе сказать, - произнес он, пристально рассматривая свои громадные сапоги и старательно ощупывая их толстую кожу, только что смазанную дегтем, - нельзя сказать, чтоб хорошо... Нет, нельзя этого сказать!.. Известно, есть дворов пяток... это нечего говорить - есть... Ну, а то - плохо, правду надо сказать - плохо!

Я удивился, как при такой простоте экономических порядков все-таки плохо живут мужики.

- Это верно, что простота! - подтвердил мужик, - и из земли, и из кормов... И заработки опять... Одно слово - вечно бога молить!

- Не понимаю, почему вы плохо живете? - заметил я, - может, пьянство сильное?

- Нет, зачем пьянство... У нас этого нету... Ну, знамо, нельзя без того, чтоб не выпить лишнего - покров там, масленица, - а чтоб пьянства, нет - пьянства нету...

Мы замолчали.

- А вот видишь, милый ты человек, - окончив осмотр сапогов и слегка вздыхая, заговорил мужик, - как тебя называть-то?

Я сказал.

- Ну так вот, Миколай Василич, - дарёнка 1 у нас... Дарёнка, милый человек... С того и живем плохо, что {151} дарёнка... Улестил нас Чечоткин-то тогда... Это нечего таить - улестил... Вот теперь и каемся, да уж поздно... Близок локоток-то, ну - не укусишь его!

Он замолчал и, сняв шляпу, начал внимательно рассматривать ее подкладку.

- Мы - что!... Мы еще куда ни шло, - заговорил он, когда подкладка в подробности была исследована и шляпа опять надета на голову, - вот горши-то! - Он указал палочкой на Лупача.

Лупач съежился и учащенно заморгал своим глазом.

- Их у нашего Чечоткина никак тридцать семей было, братец ты мой... Так все и разбрелись как тараканы: кто куда!..

- Ну, не говори, Андроныч, - вдруг обиженно залепетал Лупач, - мало ли осталось!.. Евтей Синегачий остался, Пантей-ключник, Алкидыч-конторщик, Ерофей...

- Ну и наберется какой-нибудь десяток, - свысока решил Андроныч, - а то все по миру ходят...

Лупач опять хотел было что-то возразить, но в это время заколебался поплавок и всецело поглотил его внимание. Андроныч посмотрел, посмотрел на его сгорбленную, напряженную фигурку, на его ведерце, где одиноко плавал и плескался крошечный пискаришка, и, поднявшись на ноги, пренебрежительно произнес:

- Эх ты - горюша!

Я воротился в контору.

Ерофея Васильева мне не суждено было дождаться: к вечеру прибыл от него нарочный с письмом следующего содержания:

"Пармешка! Подлец Андрюшка с тарантаса на Крутом Яру меня зашиб. Вели ты, чтоб Евтюшка пущай ехал бы за лекарем... Пармешка! Минаю скажи - я приказал пшеницу молотить, ну только чтоб смотрел. И чтоб за мужиками Алкидыч глядел бы. Ну, Пантей пущай пшеницу купцу отпускает, а тебе мой приказ, чтоб ехать сюда в Крутоярье. Отец Ерофей Постромкин".

Три или четыре года спустя, в знойную июньскую пору, случилось мне, по дороге в Хреновое,2 остановиться {152} в селе N ***, покормить лошадей. Не успел еще дворник растворить ворота, а я - войти на крылечко, на котором восседала жирная дворничиха в сообществе какого-то рыжебородого мужчины, беспечно шелушившего подсолнухи, как вдруг этот самый рыжебородый мужчина воскликнул:

- Э, да никак старые знакомые!.. Так и есть!.. Аль не признаете? Пармен-то, приказчиков сын...

Я вгляделся и действительно узнал Пармена, но уж возмужавшего и отпустившего легонькое брюшко. Поздоровались мы с ним.

- Как же, как же! - радостно восклицал он, - лошадку еще никак приезжали купить... Как же!

- Вы зачем же здесь? - спросил я Пармена, в то время как дворничиха, тяжело отдуваясь и неуклюже поворачиваясь своим громадным телом, пододвигала мне скамейку.

- А питейное заведение здесь содержим, - самодовольно объяснил мне Пармен, - как же! Торгуем-с!..

- Да разве ваш отец уж не живет в Визгуновке?

- Это у Чечоткина-с?.. Нету-с, не живет... Они уж богу душу отдали...

- Кто?

- Да батенька... Ведь вы насчет батеньки изволите спрашивать?

В манерах Пармена, так же, как и в языке, замечалась теперь какая-то утонченная галантерейность, та самая галантерейность, которой некогда, на вечерушках, отличался купеческий приказчик из города Коломны. Откуда уж набрался этой галантерейности грубоватый Пармен - осталось для меня загадкою.