Выхожу я на дорогу,

Предо мной, мы скажем, путь блестит

И пустынник славит бога,

И с звездами, скажем, говорит...

Дальше уж следовала такая чушь, что даже Маланья слушала, слушала, да и плюнула: "Ведь взбредет же человеку такое на ум!" - досадливо сказала она. Над уморительным напевом девки много смеялись и тотчас же окрестили-певца "комарём", о словах же "романца" выразились так, что это де непременно что-нибудь божественное, ну и ничего бы, но скучно. Зато с единодушным хохотом и громким одобрением встречена была ими песенка, которой, неожиданно для всех, приказчик заключил свой "романец". Пропел он эту песенку бойко и очень недурно, но девичьи сердца были побеждены на этот раз не пением, а сюжетом песни...

Полюбил меня молоденький попок,

Посулил он мне курятинки кусок...

Мне курятинки-то хочется,

А попа любить не хочется...

Даже Маланья рассмеялась, а она вообще держала себя серьезно.

В избе становилось душно. Я вышел на крылечко. Ночь была темная и холодная. В высоком небе тускло мерцали звезды. В воздухе стояла мертвая тишина. Село спало. {145} Только из Маланьиной избы вырывался шум... Вдруг послышался тихий говор. Я прислушался.

- Ничего ты от меня не дождешься!.. Ты хоть не говори, хоть не приставай ко мне... - гневным полушепотом говорила Ульяна.

- Что ж ты меня водишь-то?.. За что ж ты меня тиранишь-то... Аль я тебе на смех дался! - укоризненно и горячо возражал Пармен.

- Кто над тобой смеется! - произнесла Ульяна уже более мягким тоном, никто над тобой не смеется... Ты сам тянешь... Я чем причиной! Говорю сватайся... Коли любишь, чего ж ты!..

- Кабы не любил, так мне наплевать бы, - угрюмо вымолвил Пармен.

- А я тебе сказала: не пойду опричь тебя ни за кого... Чего ж тебе еще!..

- Что ж мне теперь делать! - сокрушительно вздохнул Пармен.

- Что? - опять переходя в гневный тон, воскликнула Ульяна. - Ты вот славы-то небось сумел добиться!.. На эти дела-то тебя хватило!.. По всему селу уж ославили... На улицу стало выйти нельзя... Нет - чтобы язык-то попридержать!..

- Я, ей-богу... - смущенно залепетал Пармен.

- Не говори! - горячо и требовательно перебила его Ульяна. - Уж лучше не говори ты мне... Уж не бреши... не вводи во грех!

- Вот отсохни у меня язык... - попытался было оправдаться Пармен, но она опять не дала ему продолжать:

- Не божись!.. Кто Макарычу мельнику нахвалился?.. Не ты?.. Не ты, бесстыжие твои глаза?.. А тетушке Арине?.. У, так бы я тебя и разорвала, постылого!.. Когда-й-то я тебе полюбовницей-то приходилась, а?.. Аль забыл, сокол?..

- Лопни у меня глаза!.. - почти плакал Пармен,- чего ж мне пустое говорить... Что я, аль балухманный какой!.. С какой мне стати напраслину-то взводить... - и потом, видя, что Ульяна успокоилась, заискивающим тоном продолжал: - точно, говорил я тетке Арине...

- Ну, ну?.. - стремительно перебила его Ульяна.

- Ну, говорил я ей, что,- тетка Арина, говорю: я на {146} Ковалевой девке жениться хочу... а она - на Уляшке? говорит, - ну, я и сказал, что на Уляшке, мол... Только всей моей и вины...

Наступило молчание.

- Ты что ж, отцу-то не гутарил еще? - мягко спросила Ульяна.

- Нет еще... Вот погоди - покров придет, скажу... - затем послышался шепот, но я уж не мог его разобрать. Слышал я только звук легкого поцелуя, тяжелый вздох, видимо принадлежащий Пармену, и торопливое восклицание Ульяны: "желанный мой!.. и не говори, и не думай", - после чего ее стройная фигура быстро проскользнула мимо меня в избу. Пармен еще раз вздохнул, взошел на крыльцо, долго и пристально чесал в затылке и, наконец, сердито отплюнувшись, воскликнул: "Ах, нелегкая тебя обдери, дьявола!" Как он меня не заметил, уж не знаю.

Когда я вошел в избу и взглянул на Ульяну, меня поразила перемена, происшедшая в ней. В глазах ее светилась какая-то тихая и покорная унылость. Тоскливая печаль лежала на лице, которое так еще недавно поражало своим суровым и гордым очертанием.

В это время девки только было вознамерились, чуть ли не в десятый раз, затянуть неизбежные "охо-хо-шки" - одну из тех бессмысленных и пошлых песен, которыми возвестилось нашей глуши пришествие "цивилизации". Химка с неудовольствием прервала их: "Вы бы, девки, лучше какую старинскую", сказала она. "Не сыграешь! - возразили девки, - кто у нас тут старинскую-то сыграет: ты да Уляшка"... - "А тетка-то Маланья?" - произнесла Химка. Девки обступили Маланью: "ну, тетушка, ну, родимая, сыграй!" - приставали они к ней. Одна Ульяна оставалась неподвижна. Стали просить Маланью и мы, гости, спеть "старинскую" песню. Наконец она села около стола, картинно оперлась на руку и необычайно высоким голосом затянула:

Уж вы, ночки мои, ноченьки,

Ночи темные, осенние.

И на мгновение смолкла, точно чего-то ожидая... Ульяна в это время сидела рядом с ней. Она задумчиво перебирала бахрому завески. При первых звуках песни в ней что-то тревожно встрепенулось и дрогнуло... {147} Какая-то горячая бледность охватила ее лицо. Грудь тяжело приподнялась и опустилась. Я видел - в ней что-то загоралось и млело... Но она все сидела поникнув головою и, полузакрыв глаза, все перебирала завеску. В это-то время Маланья в каком-то ожидании смолкла... Все мы затаили дыхание и тоже ждали. Ульяна медлительно подняла голову, лениво обвела нас каким-то тупым и тяжелым взглядом, криво и болезненно усмехнулась и вдруг... прозвенел какой-то странный, слабый и тоскливый звук. Я вздрогнул и взглянул ей в лицо. С ощущением невыразимой муки она стремительно охватила руками голову и каким-то нервно звенящим, беспрестанно обрывающимся и падающим голосом протянула:

Эх... надоели... вы мне, ночи!... надоскучили...

Другие подхватили, и полилася песня, горькая и унылая, как Русь...

Долго еще мы просидели у Маланьи, и под конец мне ужасно стало скучно. Пармен и приказчик все потягивали водку из толстых зеленоватых стаканчиков. Девки уж совсем перестали пить. Ульяна и Химка тотчас же после песни ушли домой. Пармен откуда-то достал гармонику и самодовольно удивлял своим искусством окончательно "рассолодевшего" комаря-приказчика...

Когда мы, наконец, отправились домой, над землею висел тот болезненный полусвет, который не знаешь к чему отнести, к ночи ли, или уж к утру. Но не успели еще мы пройти село, как восток слегка зарумянился. Было холодно. На траве и на крышах тускло серебрился утренник. Сельские петухи звонко будили свежий и крепкий воздух. Над рекой неподвижною пеленою висел голубой туман. От воды пахло острым запахом мочившейся конопли.

Пармен все приплясывал под гармонику, которую он захватил с собою. Приказчик коснеющим языком лепетал приговорки, с смешным усилием приподнимая отяжелевшие веки свои. Изредка он неопределенно улыбался и, усиливаясь многозначительно мигнуть бровью, восторженно восклицал: "у, девка!" - на что Пармен самодовольно ответствовал: "Что, ай хороша?" Но приказчик только безнадежно махал рукой, и тем разговор кончался. Было однако же заметно, что Пармен и его успел посвятить в свой мнимый секрет насчет Ульяны. {148}

Шли мы медленно, и когда достигли сада, то заря уж широко заполонила небо, звезды меркли и погасали. Ночной мрак стремительно убегал к западу. Все еще было тихо. Небольшая березовая рощица, составлявшая границу сада, точно дремала в неподвижном воздухе, печально поникнув своими поблекшими ветвями. Опавшие листья, которыми мягко была усыпана земля, покрыты были инеем. Они уж не шуршали под ногою...

Вдруг как бы отблеск пожара озарил нас. Я оглянулся. Из-за горизонта величественно поднималось солнце. Лучи его сверкающими иглами пронизывали воздух. Они еще не достигли долины, в которой раскинулось село, окутанное сизым сумраком, не достигли и реки, но кресты на церкви уж загорелись горячим блеском, та возвышенность, где стояли теперь мы, уже пламенела, озаренная красноватым сиянием, и тени трусливо убегали от нее к темному западу.