- То-то вот!.. А тут, брат...

Тем временем пригнали скотину и вернулись из церкви семьяне Захара. Явилась старушка, чрезвычайно подвижная и вместе молчаливая, явилась баба, постарше Машки, с плоской грудью и с выражением скорби, застывшим на тонких губах. Над селом повисли хлопотливые звуки. Кричали бабы, скрипели ворота, блеяли овцы... Щелканье кнута сливалось с отчаянным ревом коров, и крепкая ругань разносилась далеко. Бабы ушли доить коров. Дядя Захар удалился на гумно готовить резку... А кругленький старичок принялся за расспросы. Чей я, откуда и куда еду, много ли за подводу отдал Захару, сколько у меня десятин земли, жива ли моя мать и женат ли я, - все расспросил он, а по расспросе сказал, понижая голос:

- Дорого ты отдал Захару. Я бы взял дешевле. Он ведь жила у нас... Он кулачина, я тебе скажу, такой... Он припер теперь деньжищи-то из Томской и ворочает тут. У него село-то все, почитай, в долгу... А уж выпросить у него чего - снега посередь зимы не выпросишь! Прямая костяная яишница... А ты передал ему... Эх ты!

Но немного подумавши, он сказал:

- Крепкий человек Захар, справедливый человек. Он жаден, это точно... Но вместо того, все ж таки человек он {483} твердый!.. Нас как барин выселял, он за мир-то грудью... И пороли его в те пор... Боже ты мой, как пороли!

Старичок с удовольствием чмокнул губами.

Свечерело. В небе одна за другой стали загораться звезды. Повеяло прохладой. В долине седой пеленою опускалась роса. Любознательный старичок опрокинул чашку и куда-то скрылся. Мы остались одни с Ипатычем. Я долго глядел на него. Холодный чай стоял около него забытый, и он сидел в тяжком раздумье. На лице не было признаков безумия, только глаза были как-то странно неподвижны. В лице же стояла неизъяснимая печаль и только. Казалось, пред ним давно уже, с жестокой внезапностью, открылась какая-то тоскливая картина, и теперь он не может от нее оторваться. А когда я привлек его внимание громким возгласом, он как-то жалобно съежился и растерянно посмотрел на меня. Так глядит на вас собака, истомленная долгими побоями...

Вошла Машка и стала прибирать посуду. Теперь лицо ее не выражало испуга, но было сердито и нахмурено.

- Ишь, старые черти, полакали чаю-то!.. - сказала она вполголоса, окидывая недружелюбным взглядом бедного Ипатыча.

Немного погодя ко двору подъехали лошади с сохами, и молодой парень встревоженным голосом спросил Машку:

- Батюшка где?

- На гумне. А что? - спросила Машка.

- Мерин подкову потерял, - с отчаянием сказал парень и злобно ударил мерина по морде.

- Строг у вас старик-то! - заметил я.

Машка промолчала. Только по гримасе, пробежавшем по ее лицу, я понял, что старик действительно строг.

- Ты кто ему приходишься? - спросил я.

- Сноха.

- А парень-то этот кто?

- Федька. Муж мне.

- Неужели из-за подковы будет сердиться свекор?

- Со света сживет, - мрачно сказала Машка. Я вошел во двор. Везде был образцовый порядок. Телеги, окованные железом, стояли под навесом. Там же виднелись сани, старательно сложенные рядами. Середина двора была чисто выметена. Федька убрал под навес сохи, {484} обмахнул пучком соломы сошники и сверкающие палицы и повел лошадей на гумно. Лошади были гнедые на подбор, косматые и сытые. В хлевах бабы доили коров, лениво пережевывающих жвачку.

Я пошел за Федькой на гумно. Там, так же как и на дворе, царствовал изумительный порядок. Скирды старой ржи, великолепно сложенные, красиво возвышались за ригой. В предохранение от мышей они со всех сторон были обрезаны косою, что придавало им вид особенной правильности. Рядом со скирдами виднелся стожок сена, тщательно покрытый соломой и обтянутый крепкими притугами. Рига, крытая сторновкой, была новая и большая. Федька привязал лошадей к чану около риги. А внутри слышался разговор.

- Ты уж, Захар, уважь меня, - жалобно тянул голосок кругленького старичка.

- Что же мне тебе уважать, - холодно говорил Захар.

- Ей-богу, ведь кобыленку последнюю продать впору... Ты уж меня пожалей!

- Тут жалость-то одна: запрягай да вези. Да на чем ты повезешь-то?

- Как на чем! На кобыле повезу!

- А хомут? Я ведь, друг, не дам.

- Что ж хомут... Мне Семка даст хомут.

Помолчали.

- Вези, мне что! - равнодушно произнес Захар. - Вези... Только целковый мне.

- Многонько! - плаксиво воскликнул старичок.

- Не вози. Я пошлю Федьку, он свезет. Как знаешь.

- Ну, так и быть, - поспешно согласился старик, - видно твой верх, моя макушка!..

Оказалось, что дело шло о моей особе...

- Ты, видно, с ним поедешь, - сказал мне Захар.

Мне было все равно.

- А рубль давай в задаток.

Старичок замахал было руками и начал говорить, что нечего беспокоить барина из-за рубля, но когда Захар повторил своим деревянным голосом: "Как знаешь!", он засеменил ножками и стал доказывать, что действительно задаток нужен, "для верности..." Я вручил Захару рубль. {485} Он внимательно помусолил его и с суровостью завязал в кошель. Мы пошли со стариком обратно к крыльцу.

- Ты знаешь, как меня зовут-то?.. - возбужденно вполголоса заговорил он. - Меня Мартыном зовут... А ты зря надавал ему пятишницу-то - эх, жила он у нас!.. Я тебя как бы важно за четыре-то рублика отомчал, любо-два!.. А теперь вот выскочил рублик из кармана... а? Разве у тебя их много, рублей-то?.. Вот что, милячок, дай-кось ты мне двугривенный на деготь... Я тебя вон как предоставлю: стриженая девка косы не успеет заплести... хе-хе-хе... (Я ему дал двадцать копеек). А теперь вот что я тебе скажу: вставай ты завтра ра-а-ано-рано и прямо ступай по проулку... И прямо как дойдешь ты вон до энтой избы - я и буду тебя поджидать. Телега у меня хоро-о-ошая, уёмистая... Эх, отомчу я тебя! - И Мартын обстоятельно показал мне, до какой избы нужно дойти.

- Да зачем же это? - удивился я. Но Мартын только таинственно замахал руками и ничего не ответил.

Спать я лег под навесом двора. Там было хорошо: пахло свежим сеном и дегтем. Захар ушел в ригу. (За чай он взял с меня тридцать копеек.) Старуха осталась в избе, мрачной и переполненной тараканами. Других я не заметил. Только около полуночи в соседстве со мною послышались осторожные голоса. Один принадлежал Машке.

- Ты вот смотри ему в глаза-то! - в ужасном возбуждении говорила она, спеша и захлебываясь. - Он тебе не токмо что - он тебя изведет всего... Ноне тоже матушка свекровь как хлобыснет половником, так рука и хряснула... Я стою плачу, а он вошел. Вошел, да как зявкнет на меня, у меня и рученьки опустились... У людей-то завтра пироги, а у нас лепешки велел... А в амбаре муки целая прорва... А сноха Катерина рвет и мечет: позавчера она доила комолую, а я вчера хватилась - молока-то нет... Туда-сюда, а нонче уж на меня сваливает...

- Нонче за подкову уздой меня, - медленно произнес Федька.

- То-то вот уздой! - заторопилась Машка. - Ты все молчишь... Вон у Федоськиных так-то: полаялся, полаялся старик, а Демка взял да и ушел от него... А ты все... Летось много ли ты на базаре-то выпил, а он как тебя муздал... Ноне ребят - и тех так не бьют... А тебе все мало!.. У меня коты вон разбились, а ну-ка, скажи... Я зиму-зим-{486}скую на машину-то ходила, а теперь пришло время - сиди без котов. Вон Малашка Гомозкова как вышла на улицу, у ней коты-то новенькие!.. Да взяла еще, стерва, позументом их обложила. А тут ходи в лаптишках.

- Ведь сплел тебе с подковыркой!.. - с неудовольствием возразил Федька.

- С подковыркой!.. - в обиде отозвалась Машка, - ноне люди-то не токмо лапти - коты кидают... Намедни Стешка-то Шашлова, какой человек, и та полботинки купила... Легче же я в работницы уйду на барский двор... Мне к мамушке показаться - стыда головушке... И то уж ребята загаяли!.. Он, старый, деньжищи-то хоронит, а тут на улицу выйти не в чем...

Послышались всхлипывания.

- Ну, молчи...

- Как же!.. Стану я молчать!.. - не унималась Машка. - От работы света не видишь, а тут ходи черт-те в чем... У людей пироги - Павликовы на что побирошки, и то пироги у них, а тут аржаные лепешки трескай...