За разговорами выпили почти всю бутылку, и, проводив старого приятеля, Сурков стал собираться. Перед тем, как надеть пальто, он вызвал помощника, чтобы тот сдал в спецотдел подписанные документы.

- Товарищ генерал! Что с Беркесовым делать? Вы его на четырнадцать двадцать вызвали, с тех пор сидит, - виновато спросил помощник, принимая папку с подписанными за день бумагами.

- Я Черкесова не вызывал, - удивился Сурков.

- Не Черкесова, а Беркесова! Их все путают: оба из следствия и оба подполковники. Вы недавно на Черкесова наградные документы утверждали, а Беркесов - это тот, кто ведет дело Брусницына, - деликатно напомнил помощник.

- На этом деле орден не высидишь, так чего же он дурью мается? Я на совещании всем задачи поставил, пусть выполняет, - рассудил Сурков.

- Он на совещании не был. Весь день в приемной, как пришитый, ждет, как вы приказали.

- Черт с ним, давай его сюда, - поморщился Сурков, взглянув на часы. Предупреди, чтобы коротко. Сейчас двадцать один пятьдесят семь. Машину на выезд - в двадцать два десять... Нет, не успею - в двадцать два пятнадцать!

Едва закрыв за собой дверь Беркесов доложил, что следствие идет по плану и затруднений нет.

- Повторять то, что говорил на совещании не буду, - не дав договорить, сказал Сурков. - Но, как говорится, на короткой ноге... Операцию свертываем. Твоего подследственного придется выпускать. Все подробности - у Голубева...

- Как же так, товарищ генерал? До завершения осталось двенадцать дней Если надо, я в неделю уложусь, - растерялся Беркесов.

- Это - приказ! - воскликнул Сурков.

- Нельзя его выпускать, товарищ генерал, нельзя!

- Что предлагаете?

- Прекратить дело по нашим статьям и передать в милицию. Наркотики их подследственность, пусть дорабатывают и передают в суд, как по закону положено, - в ту же секунду выпалил Беркесов.

- Грамотную комбинацию выстроил! Обделались мы, а мордой в кучу милицию. Пусть нюхают! Ох, хитер ты, подполковник, - тут же оценив предложение, восхитился Сурков. - Завтра согласуй с Голубевым на немедленную реализацию.

- Разрешите задействовать службы для прикрытия по милицейской линии? торопясь за выходящим из кабинета Сурковым, на ходу спросил Беркесов.

2.18 ПОД УТРО ВЫСВЕТИЛИСЬ ЗВЕЗДЫ

Талая, слякотная ночь давно перевалила за половину, и ближе к утру подул ровный северный ветер. Он был не слишком сильным и за пару часов только чуть подсушил улицы. Однако холод оказался сильнее, и мало-помалу город покрылся ледяной коркой, тяжелые наросты замерзшего снега зависли с крыш и карнизов над безлюдными тротуарами.

- Плетешься, как телега по теплому дерьму. Давай быстрее! - прикрикнул Волконицкий на шофера. Тот что-то буркнул и резко прибавил скорость. Но на ближайшем перекрестке машину занесло, водитель с трудом увернулся от сфетофорного стояка.

Лариса задремала, едва выехали из авиагородка, и проснулась от негромкого, с хрипотцой голоса шофера. Было почти пять, машина стояла возле их парадной, и в салоне горел свет.

- Зима на поворот зашла, заметно светает, да и день стал длиньше. Вон, гляньте, звезды какие яркие, - уютно говорил шофер, ожидая, пока Волконицкий подпишет путевой лист.

От свежего морозного воздуха прояснилось, она вспомнила все, что случилось вчера, и стало безумно стыдно за сумасшедший звонок Борису.

Едва зайдя в лифт, Николай потянулся обнять, но она отвернулась.

- Ради Бога, не трогай меня! Потом, потом поговорим.

Войдя в квартиру, Лариса тут же заперлась в ванной и долго плакала, сама не зная о чем. Потом залезла под душ и полчаса хлестала себя горячей водой, почти кипятком попеременно с холодной. От мысли улечься рядом с мужем ее била дрожь, и становилось гадко.

Укутавшись в два махровых халата - свой и Николая, - она уселась на кухне и наугад открыла книгу, которую почти всегда носила с собой:

" ...

- Помоги мне, - шептала лежавшая на песке птица еле слышно, будто была готова вот-вот расстаться с жизнью. - Больше всего на свете я хочу летать...

- Что ж, не будем терять времени, - сказал Джонатан, - поднимайся со мной в воздух - и начнем.

- Мое крыло! Я совсем не могу шевельнуть крылом.

- Ты свободен, ты вправе жить, как велит твое "я", твое истинное "я", и ничто не может тебе помешать. Это Закон Великой Чайки, это - Закон!

- Ты говоришь, что я могу лететь?

- Я говорю, что ты свободен!

Так же легко и просто, как это было сказано, птица расправила крылья без малейших усилий! - и поднялась в темное ночное небо. Вся стая проснулась услышав одинокий голос, прокричавший с высоты пяти тысяч футов:

- СЛУШАЙТЕ ВСЕ! Я МОГУ ЛЕТАТЬ! СЛУШАЙТЕ! Я МОГУ ЛЕТАТЬ!

На восходе солнца почти тысяча чаек толпилась вокруг Джонатана.

Им было безразлично, видят их или нет, они слушали и старались понять, что говорит Джонатан об очень простых вещах: о том, что чайка имеет право свободно летать по самой своей природе, и ничто не должно стеснять ее свободу - никакие обычаи, предрассудки, запреты или заблуждения.

- Даже если это Закон Стаи? - раздался голос из толпы чаек.

- Существует только один истинный Закон - тот, который помогает стать свободным. Другого нет, - тихо ответил Джонатан, но его услышали все.

..."

- Накуролесила и опять со своей птичьей книжицей, - запахивая халат, и зевая заворчала свекровь. - Коля из-за тебя ночь не спал, дежурного по Обкому на ноги поднял...

- Дежурный-то зачем? - не удержалась Лариса.

- Где же машину ночью взять? Только через дежурного. Ох, не к добру эти твои полеты во сне и наяву, не к добру. Сын растет, мать не видя. Пора бы тебе, милая, дурь из головы выбрасывать. Дело к тридцати идет.

* * *

Ровно в шесть утра оставленный с вечера репродуктор врезался в неспокойный сон первого секретаря Петроградского райкома КПСС Виктора Михайловича Котова величавым напевом Гимна: "... Да здравствует созданный волей народов, великий, могучий Советский Союз! ... Нас к торжеству коммунизма ве-е-едет!"

Не затихли последние звуки, а Котов уже был на ногах и на знакомое приветствие диктора "С добрым утром, дорогие товарищи!" ответил вслух: "С добрым утром!".

Поджигая газ, он в который раз подумал, что пора бы жениться, но эта мысль была вялой и мимолетной, и через минуту под жужжание электробритвы "Харьков" Котов уже припоминал сегодняшние дела: что нужно сделать перед выездом в Обком, кого вызвать и какие документы взять для беседы с Гидасповым, назначенной сразу после планового совещания по идеологическим вопросам.

С идеологией последнее время очень не гладко. Демократы совсем распоясались - клеят листовки прямо на дверях райкома. Последняя даже запомнилась возмутительной наглостью: "Говорят, партаппарату вновь повысили зарплату. Нам дороже с каждым днем аппарат и все кто в нем!".

Все это - ложь. Во-первых, оклады партийным работникам не повышали уже три месяца. Во-вторых, издевательское "нам дороже...". Ведь каждый нормальный советский человек действительно дорожит своими избранниками потому, что твердо знает: в партийные и советские органы попадают лучшие из лучших, а если кое-где порой и просачиваются недостойные, то от них быстро избавляются.

"Пора наконец занять рубежи, отступать за которые никому непозволительно, - водя по щеке бритвой, размышлял Котов. - Надо смело и решительно бороться за умы и души человека. Каждой бессовестной и грязной листовке противопоставлять десятки, сотни образцов массовой пропаганды и наглядной агитации. Например, эскиз плаката, который принесли вчера на утверждение. Крупным планом - умный и волевой руководитель с партбилетом в руке, а по левому верхнему углу броско: "Член я партии, слуга и сын народа! Неколебим я в преданности ей!"

Котов даже пропел на разные мотивы, то повышая, то понижая голос, но, повторив в третий раз, вдруг спохватился: "Почему ЕЙ, то есть партии? Это, конечно, правильно, очень правильно, но там говорится и о народе: "слуга и сын народа". Значит, нужно писать: "ИМ! Неколебим я в преданности ИМ!" Только так надо в данном контексте - еще раз напомнить простым людям о том, что именно ПАРТИЯ - истинная защитница и надежда народа!