Она медленно приблизилась к епископу. И прежде чем Холвик догадался что-то сделать, Джоанна схватила бич.

Холвик отступил на шаг. Он попытался уйти, но оба солдата загородили ему путь к бегству.

Джоанна медленно подняла хлыст прямо перед самым носом у Холвика. Ненависть на его лице сменилась страхом.

Она долго стояла, не произнося ни слова. Она рассматривала хлыст. Холвик смотрел на нее. Все в зале замерли в ожидании, царила полная тишина Кто-то вполне мог подумать, что она собирается ударить епископа. Но Габриэль знал ее лучше. Он подошел и встал невдалеке позади нее.

Внезапно Джоанна переменила положение бича в своих руках. Она схватила один конец длинной рукоятки хлыста левой рукой, другой — правой. И снова подняла орудие истязания перед епископом. Ее пальцы судорожно сжались, и ее решение было неистовым: руки ее заныли от усилий переломить палку надвое.

Но дерево было слишком крепким и слишком свежим. Джоанна не отступалась. Даже если ей потребуется целый день на то, чтобы сломать этот хлыст, так тому и быть. Ее руки дрожали, она напрягала все свои силы.

А потом вдруг ее силы разом удесятерились. Габриэль протянул руки поверх ее плечей и положил ладони на ее ладони. Он ждал только ее согласия. Она кивнула.

Палка хрустнула посередине. Треск этот прозвучал в тишине зала как раскат грома. Габриэль отпустил руки и отступил назад. Джоанна продолжала держать в руках разломанное орудие истязаний еще несколько секунд, а потом бросила обе половины к ногам епископа. Повернувшись, она взяла мужа под руку и вышла вместе с ним из зала.

Она даже не оглянулась.

Вечер был любимейшим временем суток у Габриэля. Он любил помедлить за столом, обсуждая дневные происшествия и планируя на завтра занятия со своими солдатами. Однако в действительности он никогда не прислушивался к предложениям или замечаниям своих людей. Конечно, он делал вид, что прислушивается, но все время наблюдал только за Джоанной.

Николас и Клэр уехали в Англию больше трех месяцев назад. Клэр не хотела покидать Нагорья, и Николасу потребовалось много времени и терпения, чтобы уговорить ее.

Одни родственники уезжали, другие были на пути к ним. Завтра или послезавтра ожидался приезд матери Джоанны. Как только пришло известие, что она уже в пути, Габриэль послал за ней эскорт на границу своих владений.

Ему пришлось оставить дом на две недели, чтобы присутствовать на совете с другими лаэрдами. Он не мог пробыть в отсутствии дольше, потому что Джоанна должна была разрешиться от бремени в ближайший месяц.

Огги и Кит выкрали нюхальщика из клана Керколди. На него указал лаэрд Гиллеври и заметил, что это лучший нюхальщик во всем Нагорье. Огги держал нюхальщика под замком довольно долго, пока тот не выбрал для них самые лучшие бочонки. Нюхальщика звали Гидди, и он был весьма добродушен. Огги сжалился над ним и позволил ему овладеть игрой по забиванию камней. Через неделю Гидди захватила азартная лихорадка. Теперь оба фанатика изрыли ямками весь двор, луг и нижнюю долину, и Габриэль подозревал, что, когда все бочонки будут распроданы и Гидди сможет вернуться домой, он не захочет уезжать. Они с Огги стали закадычными друзьями, и когда не забивали камни, то таскали в дом к Огги медные чайники, чтобы превратить их в более эффективные аппараты для изготовления любимого напитка.

Джоанна каждый вечер садилась у огня и трудилась над своим гобеленом. Дамфрис дожидался, пока она усядется в кресло, и растягивался у нее в ногах. Это стало обычным знаком для Алекса прижаться теснее к матери и заснуть, слушая ее рассказы о смелых рыцарях и прекрасных девушках. У всех историй Джоанны был совершенно особый сюжет, так как ни одна из героинь, о которых она рассказывала, никогда не нуждалась в том, чтобы ее рыцарь в сверкающей броне спасал ее. Чаще всего, наоборот, прекрасные девушки спасали и охраняли своих рыцарей.

Габриэль не возражал против этого. Его жена говорила Алексу сущую правду. Такова была истина: девушки могут и в самом деле спасать сильных и высокомерных воинов. Джоанна наверняка спасла его от бесцветного, холодного существования. Она подарила ему семью и дом. Она была его любовью, его радостью, спутницей его жизни.

Она была его добрым ангелом.

Воздух в комнате был спертый и затхлый. Это был запах умирающей плоти. В комнату битком набились священники и послушники, которые со всех сторон окружали кровать. Они держали свечи и пели молитвы о своем почтенном епископе.

Холвик умирал. Его дыхание было неглубоким и неровным. У него уже не было сил даже на то, чтобы открыть глаза.

Комнату перегораживал круглый стол, покрытый монетами, которые священники собрали у верующих, чтобы заплатить за индульгенцию для епископа. Они думали купить ему дорогу на небеса. Золото, отданное церкви, служило уверением, что прошлые грехи святого человека, — возможно, неумышленно совершенные, — будут прощены.

Холвик никогда не старался скрыть своей ненависти и отвращения к женщинам. Но священники его выучки относились к женщинам так же. Они признавали за истину каждое из утверждений, которые изрекал их епископ, и исповедовали перед прихожанами его веру, так что слово епископа Холвика переходило из поколения в поколение.

Все же в последний миг жизни епископ начал противоречить сам себе. Он умер, выкрикивая имя своей матери.