L’ermite — s’il s’agit d’un ermite raisonnable — avalera ses propre pensées et enfermera ses propre émotions durant ces semaines d’hiver intérieur. Il saura que le Destin avait l’intention qu’il imitât le loir en cette occasion; alors il se soumettra, se mettra lui-même en boule, se glissera dans un trou de la vie et se résignera doucement à se laisser emprisonner par le mouceau qu’y transportera le vent et qui, bientôt, le bloquera et le gardera dans la glace pour la saison nouvelle.

Qu’il dise: «C’est très bien; cela doit être ainsi puisque c’est ainsi». Et peut-être qu’un jour son sépulcre neigeux s’ouvrira, que la douceur du printemps reparaîtra, que le soleil et le vent du sud l’atteindront les haies en bourgeons, les chants des oiseaux et des rivières libérées l’inciteront à une résurrection chaleureuse.

Peut-être sera-ce le cas; peut-être en ira-t-il autrement; il se peut que la gelée pénètre dans son coeur et ne fonde plus; il se peut qu’au retour du printemps un corbeau ou une pie becquètent du mur ses os de loir.

Eh bien, même dans ce cas, tout sera bien; on suppose que dès son commencement il se savait mortel et qu’il devrait un jour suivre le chemin destiné à toute chair: «Aussi bien tôt que tard».

L’espace blanc est toujours un point nuageux pour le solitaire.

…Vers la dernière de ces sept et longues semaines j’admis ce que pendant les six autres j’avais jalousement exclu, la conviction que ces blancs étaient inévitables: le résultat des circonstances, le décret du Destin, une part du sort de ma vie et surtout un sujet sur l’origine duquel aucune question ne devait jamais être posée et sur la conséquence douloureuse duquel aucune plainte ne devait jamais être proférée.

…J’essayai divers expédients pour soutenir et remplir mon existence: je commençai un grand ouvrage de dentelle, j’étudiai l’allemand avec quelque assiduité, j’entrepris un cours régulier de lectures dans les volumes les plus austères et les plus gros de la bibliothèque; en tous mes efforts j’étais aussi orthodoxe que je savais être. Y avait-il erreur, pourtant, sur quelque point? Fort probablement.

Mais l’heure du supplice était celle du courrier

Так писем не ждут:

Так ждут — письма. [225]

Mais l’heure du supplice était celle du courrier; par malheur je ne la connaissais que trop bien et j’essayais aussi vainement qu’assidûment de me cacher cette connaissance, redoutant la torture de l’attente et l’aballement écoeuré du désappointement qui, quotidiennement, précédait et suivait le coup de sonnette bien connu.

Je suppose que les animaux en cage et nourris chichement au point de rester toujours affamés, attendent leur nourriture comme j’attendais une lettre. Oh — pour dire la vérité et abandonner ce ton faussement calme qui, si on le soutient longtemps, use l’endurance de la nature — je subis durant ces sept semaines des craintes et des douleurs cruelles, d’étranges épreuves intérieures, de misérables défaillances de l’espérance, d’intolérables envahissements du désespoir. Ce dernier La lettre — la lettre bien-aimée — ne voulait ras venir; et elle était toute la douceur que j’avais à attendre dans la vie.

Charlotte Brontë — <1853>

МЦ — 1932 [226]

— Не знаю, обнаружится ли в дебрях моих записей еще одно мое письмо, последнее, знаю, что в дебрях сундуков существует на него ответ: целый обвинительный акт: за ужасное (у меня — намеренное, чтобы сразу разорвать) слово: связь, за разбитое его доверие, преданность, приверженность. (Было ли всё это — ничего не знаю и никогда не узнаю.) На последнее письмо, уже дико мучась от другого: другим, не ответила.

1926 г. — весна, помнится. (2-го ноября 1925 г. приехала в Париж.) Мы на Villette, y Черновых [227]. Новые люди, успех первого вечера, воженье вдоль виллетского канала увесистого чудного Мура, и пр. и пр., сердце — отчасти, время — целиком замещено. И — письмо от А. Б<ахраха>. Просит повидаться. Назначаю. Нееврейски-высокий, но типично-еврейский молодой человек, долговязый, с большими глазами (или очками?) с большими ушами, с большими губами. У Ч<ерно>вых его знают, по крайней мере с виду: как усердного танцора на эмигрантских балах и неудачного претендента на руку дочки Цейтлиных [228] (меценатов) — красотки — предпочедшей ему какого-то профессора. Отношение (ч<ер>новское) юмористическое. Подготовленная, нацеливаюсь.

Сидим в кухне — все Черновы, т. е. с нами человек двенадцать — и едим кровавую колбасу (будэн, изделие местных бойнь, какой-то особенный сорт: с кашей).

— А это, что Вы едите, кровавая колбаса. Она очень полезная: сгущенная кровь. В этом кусочке, напр., — правда интересно! — целая бочка крови, конечно не бочка, но вроде. Между прочим, ее покупают на метры — здесь два — но она когда жаришь сильно садится, так что нужно покупать три. Здесь как раз бойни, очень удобно.

А. Б. — Гм…

И т. д. — повышенно-деловито и участливо, точно в ответ на его подробные расспросы, точно весь он, А. Б., от этого будэна зависит (так человеку хором объясняют как лучше проще быстрее пройти туда-то, где он в 3 ч., скажем, непременно должен быть).

Словом, с колбасы не съехали.

Говорили впрочем кажется еще о Борисе Зайцеве.

(Сейчас — и только сейчас — вижу, что шутка вышла не совсем уместная: из-за еврейства — и крови, которых тогда не связала и которых, убеждена — ибо знал меня — не связал он. Могли связать — другие, но плохих других — не было. Невинно веселились (все, кроме него). Сейчас чуть-чуть жалко вспоминать: кажется единственный раз в жизни была со всеми — против одного (как год или <около?> спустя — единств<енный> раз — со всеми — за одного: Линдберга: toutes proportions gardées! [229]). Но цель моя была — только мистификация: оказаться после такого, после того лирического потока — дурой, занятой только кровавой колбасой. Словом, если не щадила его, не щадила и себя, ибо никакого разъяснения не последовало. М. б., взволнованный встречей, ничего и не заметил, кроме: много народу, разговоры не о том… [230])

Гóда — не знаю, знаю весна, положим — 1927-ая [231]. Пишу, очевидно после перерытия дебрей, т. е. напав на какое-нб. его, А. Б., письмо (трогательное), т. е. его — того, себя — ту, всё — то — узнав! — что очень хочу повидаться по-человечески, не на людях, не за едой (NB! колбасой) и предлагаю встретиться на Ch<amp> de Mars — таким-то поездом (день, число, час). Если не может — пусть предупредит.

Число, день, час, поезд. Champ de Mars. Иду вдоль перрона, подымаюсь по лестнице, вхожу в здание вокзала — никого. Жду возле вокзала 10 мин., спускаюсь по лестнице, сажусь в обратный поезд.