Но бывает такая примесь

Прерий в ветре и бездны в губ

Дуновении… В рай не примут?

Так в аду — даром сожгут!

Но бывает такая примесь

Прерий в ветре и бездны в губ

Дуновении…        ринусь

Как пловец — в черную глубь!

     Меч, храни нас

От беды — пущей меча!

Слушай (вот уж шепчу) срываясь

С неба (вот уж к плечу) звезда

В море падает… Острова есть

(Кончено 18-го авг<уста> 1923 г.)

Любовь, любовь,

Вселенская ересь двух!

Гудят провода,

На них воробьи —

Как воры…

Руками держи

Любовь свою, мни

Тискай!

Правами вяжи!

Глазами вражды, сыска

Гляди — На груди

Курьерская гарь

К большим городам —

Не к вам мы!

Я думала встарь

Что — по проводам

Телеграммы

Идут: по струне

Спешащий лоскут:

«Срочно».

Сама по струне

Хожу — вся душа —

В клочья!

Мне писем не шлют

Последнее Шах —

Отнял.

Бумажный лоскут

Повисший в ветрах —

Вот я…

Пространство — стена

Но время — брешь

В эту стену.

Душа стеснена.

Не стерпишь — так взрежь

Вены!

Пространство — стена,

Но время — брешь

В эту стену.

<Вдоль правого поля, напротив последнего фрагмента:> Время, т. е. смерть, т. е. конец пространству и времени.

(Без рук не обнять [201]: варианты)

Прав — только сосед…

Иначе — звезда

Сглазит!

(24-го авг<уста> 1923 г.)

Всё меня отшвыривает, Б. П., к Вам на грудь, к Вам в грудь. Вас многие будут любить и Вы будете знаменитым поэтом, но никогда и ни в ком Вы так не прозвучите, я читаю Ваши умыслы.

(Меж нами — десять заповедей [202]: варианты:)

И плакала бы, и плакала бы

Пока не стало глаз.

Час сей — года накапливался…

(века?)

Теки ж, теки же, огненная,

На глиняные пески!

Страсть, по частям распроданная,

Расплёванная — теки!

Отчаянием, раскаянием —

Испариною с чела!

Тóржищам

Господи! Злые — люди!

Вот я и девой

Блудною вышла.

Каждый хвалил мои груди

Сердца ж под левой —

Никто не слышал.

Господи! Злые — дети!

Господи! Злые — тоже

Слуги твои.

Дитя моей души! Беру Вашу головку к себе на грудь, обнимая обеими руками и — так — рассказываю: я за этот месяц исстрадалась. Вы действительно дитя мое — через боль. Достоверности следующие: ни на одно из своих последних писем я не получила ответа, мое последнее письмо опущенное мною самой в Праге 2? числа пропало, как и Ваше последнее. Станьте на секунду мною и поймите: ни строки, ни слова, целый месяц, день за днем, час за часом. Не подозревайте меня в бедности: я друзьями богата, у меня прочные связи с душами, но что мне было делать, когда из всех на свете в данный час души мне нужны были только Вы?! О, это часто случается (NB! кстати, не оправдание и даже не объяснение: чаще всего случаются — низости. 1932 г.) собеседник замолк (задумался). Я не приходо-расходная книга, я — сплошной расход и сплошной кредит. Моя главная забота всегда: не болен ли? Жив — значит, мой! Но с Вами другое: напряжение мое к Вам и Ваше ко мне (?) было таково (о как я не знаю, не знаю, не знаю другого!) что молчание здесь было явной злой волей: злой, п. ч. мне было больно, волей, п. ч. этого другой и хотел. Я непрерывно о Вас думала, я ни о чем другом не думала — о, Вы не знаете меня! — Мои чувства — наваждения, и я безумно страдаю! Вначале это был сплошной оправдательный акт: невинен, невинен, невинен, это — злое чудо, знаю, ручаюсь, верю! Это — жизнь искушает. Дорвусь. Дождусь. Завтра! Но завтра приходило, письма не было, и еще завтра, и еще, и еще: Я получала чудные письма — от друзей, давнишних, и совсем от чужих, все точно сговорились, чтобы вернуть меня в (постоянное) чувство: себя, вернуть мне себя, меня — себе — да, я читала письма и радовалась и отзывалась, но что-то внутри щемило и ныло и выло и разгоралось и гасло (не гасло!) настоящий нож в сердце, не <пропуск одного слова> даже во сне. Две недели прошло, у меня отстоялась горечь, я брала себя за голову и спрашивала (вслух) — За что? Ну, любит магазинную (или литературную) барышню, — ну, а я-то при чем? Я-то что сделала? Нет, барышня — вздор, это просто — жест игрока (для 20-ти л. — недурно!) — дал — возьму обратно. Заставить страдать (l’éternel masculin [203]). Но, друг, я не из тех, льстящихся на плеть, как только я вижу, что другой — нарочно (мучает), я сразу перестаю страдать. Мне смешно. И если мне все эти недели ни разу не стало смешно — то только потому, что уверенности в Вашем мучительстве — у меня не было. (И — глупо: зачем плеть, когда всё само плыло Вам в руки, так плыло Вам в руки, такое — всё! Когда вся тайна, вся сила, вся чара были в правде: в абсолютной безмерности чувств?!) Если Вы игрок, Ваша ставка — проиграна.

И такая боль потери, такая обида за живую мою душу, такая горечь, что — не будь стихи —. О, мне этого хотелось: чужого и тупого тела, без души (говорят, что бывает!), чтобы и помину не было о душе, зачем душа, когда ее так топчут? И не Вам месть — себе: за все ошибки, все промахи, за эти распахнутые руки, вечно хватающие воздух.

Друг, я не маленькая девочка (хотя, в чем-то — никогда не дорасту) — жгла, обжигалась, горела, страдала — всё было! — но так разбиваться, как я о Вас разбилась — ни о кого, никогда. Это была ставка доверия, поймите. Я оборвалась с Вас как с <фраза не окончена>

Последние дни (третьего дня, вчера) я уже чувствовала к Вам шутливое презрение, я знала, что Вы и на это письмо не ответите и с губ моих, с самого края их, уже неудержимо рвалось: хам!

Я получила Ваше письмо. Я глядела на буквы конверта. Я еще ничего не чувствовала. (Я не из плачущих, слез не было ни разу, не было и сейчас.) Я еще не раскрывала письма. Внутри было — огромное сияние. Я бы могла заснуть с Вашим невскрытым конвертом на груди. Письмо было — во мне. Этот час был то, к чему я рвалась — ну-ка, помножим? В сутках — 24 часа, а дней всех прошло 32. 24x32 <запись вычисления в столбик> =768 часов, о, я не преувеличиваю, Вы меня не знаете, — узнайте меня! Это письмо было предельным осуществлением моей души, я свою душу держала в руках. — Вот. —

Думаю о бывшем. Дитя мое, это было искушение. Одновременная пропажа двух писем: обоюдо-пропажа: два вопроса без ответа (здесь, кажется, помогла бы алгебра — или космография? Я тогда всего этого не учила, не зная как понадобится!) В этом что-то роковое. Жизнь искушала — и я поддалась. Вы, мое кровное, родное, обожаемое дитя, моя радость, мое умиление (NB! я этого человека никогда не видела и даже не попросила карточки — 1932 г.) — сделались игроком, из призраков — почти что приказчиком, я вырвала Вас из себя, я почувствовала презрение к себе. Я была на самом краю (вчера!) другого человека, просто — губ. Провожала его на вокзал, стояли под луной, его холодная, как лед, рука в моей, руки не расходились, слова прощания уже кончились, глядели, не глядели, и я: «Если бы…» и как-то задохнувшись… «Если бы…» (сейчас не была такая большая луна…) и тихонько высвободив руку: — «Доброй ночи!» — Не судите меня. Если бы… Вы меня знали (Вы бы поняли что я Вас сейчас уже не люблю, люблю другого. 1932 г., в подлиннике же:) Вы бы поняли, что к губам этого милого, ласкового, веселого, чужого человека меня влекло просто — отчаяние. Это было вчера, в 12-том ночи. Уходил последний поезд.