Рассудительный крестьянин метнул быстрый взгляд на рыбака.

– Однако, Поль, обильные возлияния лишают тебя выдержки. – Он наклонился к молодому человеку и негромко сказал. – Никогда не разбрасывайся подобными фразами при свидетелях.

– Право, Жан, я…

– Месье, это совершенно ни к чему. Поль, ничего не случилось, ты видишь, – вмешалась Жанна, и без того расстроенная тяжелым днем. – Я ухожу, месье. Вон вернулся Гийом. Доброй ночи.

– Я уделаю этого мерзавца, – зашипел рыбак, проводив долгим взглядом предмет раздора. – Вот увидишь, я его уделаю за милую душу.

– А я говорю, остынь. – Жан положил руку на плечо молодого человека. – Пошли отсюда. Все это порядком надоело. Пусть Пьер и этот старый гриб Мишель горланят здесь хоть до утра. – Он покачал головой. – Жуткие пьяницы.

Трое мужчин поднялись из-за стола и двинулись к выходу.

Жанна стояла на вершине холма и смотрела на постоялый двор. Настроение было плохое. Ее не радовала осенняя краса раскинувшихся лесов, поднимающихся ступенями в просторах альпийского взгорья – темное золото дубов и каштанов с бархатистым вереском и дроком; горные склоны, где земля пропитана соками и медом, и в колдовские ночи цветут папоротники, темнеют пихты и ели в можжевеловых окоемах.

День был пасмурный, но это не скрадывало великолепие лесов в горах и долине. Над морем висел туман, сырой, холодный, прилипший к тяжелым волнам. Лазурный берег остывал, на скалах мелькали силуэты чаек, вдали куталась в туман башня маяка.

Ветер подул с востока…

Жанна закусила губу и снова устремила взгляд на постоялый двор, кажущийся отсюда не больше шкатулки, в которой госпожа Рюйи хранила ключи.

Теперь девушка напрашивалась на любую работу, лишь бы меньше времени проводить в трактире. С некоторых пор в одной из каморок обосновался доминиканский монах. Третьего дня, когда Жанна понесла ему ужин, он, опираясь о стену рукой, стоял у окна, созерцая багрянец и золото заката. Услышав звук ее шагов, мрачный постоялец не шелохнулся, он словно окаменел в невыразимой тоске, подобно жене Лота. Девушка не видела лица «стража Христова», но успела рассмотреть узкие жилистые руки и серебряную печатку с изображением пса, держащего в зубах горящий факел.

Грек говорил, что доминиканцы страшны своей нетерпимостью, в первую очередь потому, что они – фанатики. В этом их сила, а еще в том, что они сказочно богаты. Они только называют себя нищенствующими проповедниками, на самом же деле сокровища их несметны.

Гость был облачен в белое одеяние, опоясан широким кожаным ремнем, к которому легко пристегивался меч. Он был высок ростом, с могучими плечами и гордой посадкой головы. Молод этот монах, или перед Жанной зрелый муж, – определить было невозможно, но она знала наверняка, что это не старец.

Девушка быстро сняла с оловянного подноса блюда и расставила на непокрытом дубовом столе. На нем постоянно лежали груды бумаг, книги в переплетах из кожи с глубоким тиснением. Зеленая свеча разгоняла клубящиеся сумерки, на письме со сломанной печатью лежал кинжал.

Жанна ощущала смутное беспокойство от близости этого человека, чувство угрозы, которое он нес в себе. Молчание его казалось зловещим.

Девушка повернулась к постояльцу. Скрытая сила исходила от его фигуры. Он стоял по-прежнему неподвижно, только руки теперь были сцеплены за спиной. Он словно слился с закатом, стал каплей его кроваво-перламутрового моря, встающего над бездной тьмы.

Эту тесную камору посещали все прихожане Пти-Жарден, вплоть до самых горьких бедняков. О чем говорил с ними монах, было строжайшей тайной, но Жанна видела, в каком состоянии оттуда выходили люди, а однажды Масетт Рюйи выскочила из каморы постояльца подобно пробке из винной бочки, белее смерти, и держась за грудь. Она как будто даже похудела.

Порой, когда Жанне доводилось входить к монаху, чтобы забрать посуду, она заставала его сидящим за столом перед ворохом бумаг. Посуда оказывалась сдвинутой на край стола, горела свеча, и он, низко склонившись, выводил на сером листе мелкие острые буквы.

В его темных волосах над левым виском белела, словно примороженная, тонкая прядь, схожая с изогнутым рогом месяца.

Глаз он никогда не поднимал, но Жанна видела, как с ее приходом он напрягается и на узких бледных руках вздуваются вены. Каждый раз она поспешно удалялась.

Монахи воинствующего ордена раз от раза наведывались в деревню, то там, то здесь мелькали их белые одежды и широкие плащи; по утрам в сыром тумане на побережье их можно было принять за духов.

На Пти-Жарден будто опустилась зима, тишина и безмолвие укрыли цветущую местность, невидимая вуаль страха была подобна горькому дыму; только духи моря играли на свирели, и в голос рыдали чайки над изумрудной волной, готовой разбиться о камни.

Как-то на рассвете на похоронной телеге увезли несколько женщин.

Юная Жанна с ужасом слушала разговоры завсегдатаев в таверне.

Сегодня утром, когда она шла через двор, неся корзинку яиц, монах вышел на крыльцо, за ним выкатилась Масетт в монистах и кружевах. Он обернулся к хозяйке и что-то коротко сказал, на что госпожа Рюйи живо откликнулась и замотала головой.

Они сошли по ступеням и двинулись по мощенному камнем двору, причем Масетт своими деревянными подошвами стучала, как солдат его величества, монах же ступал совершенно бесшумно.

Он снова что-то спросил, но так тихо, что Жанна не разобрала ни слова, заметила только движение его тонких губ.

– Что вы, что вы, брат Патрик, – зачастила Масетт. – Это чистое, непорочное создание, подобное ангелу.

Снова вопрос.

– Дочь, – ответила Масетт, наклонившись к нему. – То есть не совсем, но почти как дочь. Сирота.

Доминиканец кивнул, а Масетт, обернувшись, сделала Жанне страшные глаза.

Девушка бросилась в дом.

И вот теперь она стоит на холме, придерживая ногой тугую вязанку хвороста, и дрожит от ветра.

Она не хочет ни о чем думать.

На самом деле, ей бояться нечего. Она добрая католичка, строго выполняет все церковные обряды. С еретиками не знается, а от слова «колдовство» ее прямо-таки бросает в жар.

Правда, из головы не выходила Клодина. Ну как можно верить таким сумбурным бредням? Может, она сама ведьма, а ведет себя так, чтобы никто и не глядел в ее сторону. Вот уж кого им следовало бы порасспросить, подумала Жанна.

Зазвонил церковный колокол, в сыром золотистом лесу свистели какие-то птахи и беспрерывно сыпались листья. Где-то внизу залаяла собака, порыв ветра донес ее тонкий искаженный лай.

Жанна стала спускаться по склону, волоча за собой хворост.

В таверне было пусто. Жанна прошла на кухню, свалила хворост на пол. Нужно с кем-то поговорить, рассказать о непонятной тревоге.

Она покосилась на Гийома, который по обыкновению сидел на низкой скамейке у очага. Его длинные пальцы с крупными суставами проворно плели пояс из узких кожаных ремешков. Горбун был мастером в подобных вещах. Из самого бросового материала он мог смастерить шедевр. Оборотистый Жак Рюйи выгодно приторговывал талантами урода.

Около трех месяцев назад Гийому исполнилось двадцать два года, ростом он был вровень с Жанной, и носил на левом плече чудовищный горб. Но он был крепок и обладал силой поистине сверхъестественной.

К девушке Гийом был искренне привязан. Она давно привыкла к его отталкивающей внешности; горбун остался ее единственным другом, единственным после гибели Клода.

В свободные часы юная Жанна опускалась на овечью шкуру рядом со скамейкой горбуна, и он рассказывал ей об Испании, о кастильских ночах, о таборах, с которыми ему доводилось бродяжничать, о цыганках, любая из которых красивее испанской королевы. О, Жанна воочию представляла эти картины: антрацитовый мрак, небо в обнаженных звездах; хрустят подмороженные травы; где-то во мраке ходят кони и тычут морды в руки влюбленным, отошедшим от костра; слепой цыган играет фламенко. Двое юношей надвигают на глаза шляпы и неслышно исчезают во мраке: в ближайшем поместье томятся в стойлах сытые вороные.