– Канальи! Заставлю все переделать!

– За этим дело не станет, – сказал бригадир. Лорд Генри резко повернулся и вышел из зала, вконец расстроенный, пристыженный, с чувством вины. Под ногами хрустело битое стекло. Хуже всего было то, что рабочие могли подумать, будто он не желает им платить.

Он вернулся в кабинет, закурил, усаживаясь в кресло. Потом раскрыл шахматную доску и расставил фигуры. Что-то не то, что-то мешает, подумал он, прислушиваясь к себе. Не могу понять. Он перебрал события дня, разговоры, лица. И вдруг нашел: взгляд молодого рабочего, который он бросил на графа искоса, наклоняясь за ведром с краской. Серо-голубые глаза, даже скорее стального оттенка. Он смотрел спокойно, с долей пренебрежения. И именно этот взгляд отрезвил графа. Он резко поднялся и вышел. Спускаясь по лестнице, решил, что удвоит рабочим жалование.

– Скоро буду, – бросил он Уотсону, который с достоинством склонил седую голову.

Хрустя шипами колес автомобиля по гравию аллеи, в снопе фар выруливая за ворота, он подумал, что забыл перчатки и бумажник, забыл поцеловать на ночь сына, забыл себя. Начался дождь.

Было уже совсем темно, когда Джон вышел на террасу и уселся в плетеное кресло. Дождь в полном безветрии лил отвесно, было слышно, как с листьев и каменных львов стекает вода. Пахло землей. Наверху со стуком распахнулось окно Анри. Крутилась пластинка, слышалась музыка. Джон долго сидел, вглядываясь в темноту, так, что перед глазами запрыгали белые мошки. Потом закрыл лицо руками и заплакал. Ни из-за чего, просто потому что устал.

Когда забрезжил день, Джон открыл глаза. Он лежал на спине, заложив руки за голову. Небо нависало мокрыми одеялами, но дождя и теперь не было. Воздух в столь ранний час казался влажным и тягучим, и Джон почувствовал, что задыхается, словно оказался под водой. В окно лился жаркий и влажный свет солнца и его ослепительное яркое пятно горело на хрустальном стекле графина. Джон лениво поднялся и открыл створки. Ветра не было. Не хотелось ни есть, ни курить. Чувствовалась боль в ногах, все та же боль, вызванная жарой. Он представил себе гладь озера, на которую широким полукругом ложатся солнечные блики, и, сунув ноги в шлепанцы, направился в ванную.

Ему показалось вдруг, что день этот чем-то отличен от других. Джон понял это сразу по неясным знамениям и смутным впечатлениям, рожденным этими признаками. Например, солнце, пронзившее насквозь графин и отбросившее дрожащее горячее пятно в самый центр копии Айвазовского. Пасхальное яйцо с анемонами из эмали, служившее Джону пресс-папье, пишущая машинка на столе – все это рождало чувство, будто все это когда-то уже происходило, только он забыл, и теперь эти молчаливые свидетели напоминали о себе. В распахнутое окно влетела бабочка и застрекотала о стекло. Уходя, Джон обернулся.

Под прохладными струями душа он размышлял над загадкой расцветающего дня. И позже, глядя на себя в зеркало с намыленными щеками и бритвой в руке, он думал о том же. Он имел качество, которым в совершенстве обладают немногие – интуиция, вот как это называется. Это помогло избежать нескольких роковых случайностей, давно, в Бэдфорде. Он уронил флакон с одеколоном и, охнув, запрыгал по гладкому мраморному полу. Бабочка еще в комнате? Нужно ее выпустить. Сегодня Ричард с миссис Уиллис завтракают на острове. Истопник переправит их по Темзе. Вечером Анри собирался в Коот-холл, родовое поместье на Северном море. Камни, вересковые пустоши и старое серое здание Коот-холла, дом, открытый всем ветрам. Несколько дней только было и разговоров, что о красоте этого сурового края и о лошадях. Анри готовится к отступлению, это ясно. Что ж, пожалуй, он знает, что делает. И вдруг Джон понял, что дало необычную окраску этому утру. Сон! Сон, хотя Джон был уверен, что все происходит на самом деле.

Трава была скользкая от росы, и тонкий туман клубился, доходя до груди. Вдруг подъем резко оборвался, и он очутился на ровной и гладкой площадке. Небо было беззвездно и черно, и он глядел во мрак, который нависал как угольный пласт над головой. В долине, открывшейся его взору, не переставая лил дождь и в отдалении гремел гром. На горизонте горели огни. Какое-то беспокойство, какая-то неясная тоска заполнили его душу. Он был настолько охвачен впечатлением, что погружался в него все глубже, немея от печали. Расстроенный, ошеломленный, он шагнул в пространство. Какая-то сила подхватила его и повлекла к смутному силуэту гигантских размеров. Вдруг взошла луна, и Джон увидел готический замок с почерневшими от столетий стенами и башнями. В окнах со стрельчатыми сводами сверкали и переливались витражи. Тяжелые резные ворота мрачного вида, увенчанные гербом, вели во внутренний двор крепости. От яркого лунного света на плиты двора ложились черные непроницаемые тени. Джон остановился и к своему удивлению узнал средневековый замок Генри. Он вошел в главный подъезд и стал подниматься по лестнице. Неясный призрачный свет луны все искажал, придавая предметам несвойственные им очертания. Он стал подниматься по лестнице, которая непрерывно меняла свой облик, в полной тишине, но точно зная, что в замке он не один. Вдруг он увидел женщину, которая преградила ему путь и, медленно подняв руку, указала на него. Это была женщина потрясающей красоты. Ее тяжелые черные волосы струились по спине и груди, поддерживаемые золотым микенским венцом, обрамляя узкое бледное лицо. Глаза ее сверкали, как клинок и, казалось, прощали Джона. На ней была туника из черной шерсти, стройные голени переплетали сандалии с кожаными ремешками. Ее тонкий стан опоясывал меч, украшенный Иггдрасилем, короткий плащ скрепляла фибула с золотым молотом Тора.

Джон глядел на нее во все глаза и не мог наглядеться. Это была Адель. Она сделала Джону знак подойти, и сама двинулась к нему плавно, словно туман. Он хотел отступить, но женщина вдруг прильнула к нему и обвила, как змея. Джон стоял неподвижно, со стесненным сердцем, не в силах прикоснуться к этому прекрасному и страшному существу. Вдруг Джон заметил лорда Генри, входящего под темные своды зала. Граф глядел с укором и глубокой печалью. На его плечи поверх рыцарского панциря был наброшен синий меховой халат с вышитым на груди сердцем. Граф прикрыл рукою это сердце и, склонившись перед обольстительницей, удалился, исчез во мраке зала средь стройных колонн, уронив на плиты шутовской колпак. Лунный свет лег на серебряные бубенцы, и они мягко заискрились. Вдруг в смутном пространстве возник силуэт. Джон узнал его. Перед ним стоял Анри в серебряном нагруднике; на голове его был шлем короля Редвальда с изображением драконов. С лицом, искаженном яростью, Анри глядел на Джона, и вдруг обеими руками поднял свой меч. Адель резко повернулась, и с размаху всадила клинок в незащищенную шею воина. Анри покачнулся и, истекая кровью, распростерся у ног Адели. В ужасе смотрел Джон на обагренный кровью меч, который женщина спокойно вложила в ножны. С улыбкой она прильнула к Джону и мгновенно прокусила шею острыми клыками. Джон вскрикнул, оттолкнул обольстительницу, и она встала с угрожающим видом…

Дрожащий, покрытый потом, Джон выпрямился в постели.

– Это сон! Слава Богу! – прошептал он. Джон наклонился и поднял с пола флакон из толстого стекла. Поставил его на умывальник. Пытливым взглядом всматривался в свое отражение. Уже через несколько минут он спал, это, конечно, правда. И наутро даже ни разу не вспомнил о кошмаре, преследовавшем его. Но сон был настолько ярок и объемен, что было о чем задуматься. Позже, сидя в библиотеке, он где-то на задворках сознания прокручивал сюжет сна.

На какое-то время он настолько отключился от реальности, что не обратил внимания на зазвонивший вдруг телефон. Никто из слуг не появился, и телефон продолжал звонить. Джон отложил книгу и снял трубку. Он чуть было не выпалил: «Какого черта!», но только рассеянно проронил:

– Замок Генри-.