— Ну-с… — Он слегка причмокнул в знак благосклонного расположения. — У меня для вас новость. Новость радостная, окрыляющая. Она приятно вас удивит. Может, вы уже забыли, к нам когда-то обращался русский великий князь Кирилл, помните?
— Да. Речь шла об участии его гвардейского полка в сражении под Аустерлицем.
— Вот, вот. Чудные люди, эти русские. Их там разбили наголову, а патрон полка до сих пор разузнает подробности взбучки столетней давности. Впрочем, почему бы и нет? Тогда вы проделали не малую работу. Великий князь остался вашей справкой весьма доволен. Канцелярия царского двора только что прислала нам специальное благодарственное письмо, в котором упомянуто и ваше имя. Но, конечно же, русское посольство понятия не имеет, куда какое письмо препровождать. Как-никак, дело, о котором идет речь, относится к компетенции двух дворов. Но они, разумеется, послали это в министерство иностранных дел, которому в лучшем случае полагалось получить парафированную нами копию. В министерстве иностранных дел письмо, естественно, зарегистрировали в книге входной документации, а нас лишь поставили в известность! Я не исключаю, что к нам поступит всего-навсего копия. Но это было бы уже слишком! Все то же типично австрийское разгильдяйство.
Как только Шенбек коснулся вопросов служебной субординации, он тотчас изменил свою благоусвоенную оцепенелую позу и позабыл о том, что фразы надлежит произносить строго и отрывисто. Теперь он был в своей стихии — канцелярский дока злорадно копался в ухищрениях других канцеляристов по части протокольных записей и сигнатур.
Каван вздохнул. Не остается ничего другого, как принять на себя каскад шенбековских разоблачений бюрократии. С каким сладострастием этот прирожденный чинуша насмехается над своими коллегами! Ну да у него в Берлине брат, который благодаря женитьбе породнился с семейством Маннесманов; он тотчас прибавил к своей фамилии фамилию этой династии промышленников и стал именоваться Шенбек-Маннесман. Впрочем, еще более великолепным, хотя и чуть более пространным именем было бы: Заводы Маннесмана по Прокату Стальных Труб, Товарищество с Ограниченной Ответственностью и Неограниченными Возможностями. Естественно, берлинский отпрыск семейства Шенбеков вскоре стал блистательной звездой рода. И венский надворный советник в мгновение ока обнаружил в себе истинную великонемецкую сущность. Вследствие этого он пришел к выводу, что его натуре пристала решительность, а главное, уверенность и независимость взглядов, суждений. Разумеется, это предполагало также манеру смотреть на все австрийское свысока.
— Господам в наших ведомствах не помешало бы немного муштры, — произнес Шенбек и отрывистым движением рассек карандашом воздух, точно саблей. — Но вернемся к делу. Мы с вами ничего не исправим, а посему… а посему завтра же наведайтесь в министерство иностранных дел к доктору Мальтцу… — На сей раз надворный советник сделал небольшую театральную паузу. — Он вручит вам орден святой Анны третьей степени.
От удивления брови у Кавана чуть поползли кверху, но этим все и ограничилось.
— Благодарю вас за уведомление, господин надворный советник.
Шенбек заерзал в кресле: этот человек делает вид, будто он привык к тому, что ордена ежедневно сыпятся на него как из рога изобилия! Но ведь это же все-таки царский знак отличия! У него самого, надворного советника, всего лишь орден Франца Иосифа, который со временем высиживает любой австрийский чиновник; точно так же, как в год выхода на пенсию любого чиновника ждет Железная корона третьей степени. С другой стороны, если бы наш человек проявлял чрезмерный восторг по поводу русской награды — это тоже было бы неправильно. Ну да, в общем-то, все это для Шенбека сущие пустяки; его мысли заняты вещами гораздо более масштабными, что и следует показать этой… этой мелкой сошке:
— Удивляюсь, как это при нынешних заботах Ники именно сейчас в Петербурге удосужились вспомнить о вашей «святой Анне».
Вот так, это у него получилось неплохо; все дело он низвел до уровня пустяка. И это «Ники» тоже было великолепно! Здесь, в Вене, никто царя Николая так не назвал бы, это персональная находка императора Вильгельма, и вслед за ним так называет царя весь Берлин.
— Впрочем, вы как чех… — Надворный советник с удовлетворением отметил про себя, что удачные мысли нынче приходят ему в голову одна за другой. — …должны были бы чувствовать себя необычайно польщенным наградой, полученной из рук правителя самого крупного славянского государства.
«Вы как чех… Sie als Tscheche..» Сколько раз и от скольких людей приходилось Кавану выслушивать эти слова! Слова, произносимые то иронически, то в неуклюже-извиняющемся тоне, и хотя говорится это большей частью из побуждений вполне коллегиальных, тем больнее они задевают. Впрочем, право, не стоит обращать на это внимания, просто в Вене нет негров, но зато есть чехи.
— Да, я рад, господин надворный советник.
Но Шенбек, не видя в собеседнике вполне достойного партнера по части словесного фехтования, уже потерял к нему всякий интерес. Этого человека явно ничем не проймешь. Он лишен esprit!{[3]}
— Благодарю, это все.
Это опять прозвучало по-берлински резко, и голова Шенбека снова склонилась над бумагами. Цветные карандаши опять принялись за дело.
Теперь скорей вниз по лестнице, взгляд на часы, через два двора и площадь Михаила на улицу Миноритов, парадный подъезд, привратник. «Нет, я сразу же ухожу». По широкой лестнице в канцелярию. «Уважаемый коллега, будьте любезны, передайте шефу, если он спросит, — тороплюсь домой, ждем прибавления семейства». И снова лестница, привратник. «Нет, сегодня меня уже не будет». Сквер, улочка, ведущая к Господской, направо к Бирже и на сороковой, где кондуктор как раз дает сигнал к отправлению.
Не успел Каван вскочить, как трамвай тронулся.
В это время дня вагон полупустой. Каван садится в угол. Он еще учащенно дышит. Святая Анна, святая Анна, Анна? Если родится девочка, то уж никак не Анна. Этот трамвай еле тащится!
Наконец трамвай свернул с бесконечной Верингерштрассе и пополз вверх к Деблингу. Еще две остановки. Каван встал на ступеньку и спрыгнул, едва трамвай притормозил перед остановкой. Он выбежал на тротуар и свернул на улицу Карла Людвига. Серые высокие доходные дома по обеим сторонам образовывали каменное ущелье без единого деревца; их фасады были облеплены глазурованными слепыми масками над входом и гирляндами не поддающихся опознанию цветов над окнами — бюргерские жилища по-купечески аляповато подражали барочным дворцам феодалов. Эта тысячу раз виденная декорация показалась сегодня Кавану смехотворной: ни одна из этих тупо взирающих лепных голов не догадывается, что за их безжизненной фальшивостью как раз в этот момент готова явиться на свет новая, доподлинная, настоящая жизнь!
Оказавшись у цели, Каван взбежал на четвертый этаж и позвонил.
Дверь открыла теща. Ольга это слово ненавидела, и ради нее Каван называл тещу мамой, хотя оба знали, что это уступка чисто формальная. Но сегодня он впервые обо всем этом забыл.
— Ну что, мама?
Госпожа Форман продолжала стоять в полуоткрытых дверях.
— Пока ничего, Вацлав. Может, только ночью.
— Ночью?.. — Но ведь когда он утром уходил в архив…
— Видишь ли, первый ребенок. Со вторым дело пойдет быстрее, — улыбнулась теща.
— А могу я повидать Ольгу?
— Погоди, я взгляну.
Каван даже не решился переступить порог квартиры, хотя дверь осталась полуоткрытой и уже никто не преграждал ему путь.
Только когда госпожа Форман вернулась и позвала его, он вошел, и это в собственную-то квартиру! В глубине души Каван казнился, поймав себя на том, что был бы даже рад, если бы теща не впустила его, — только бы не видеть мучений жены и лишь радоваться потом уже родившемуся младенцу и материнской улыбке Ольги.
Из спальни, куда он вошел, была вынесена почти вся мебель. Осталась лишь огромная постель, которую отодвинули от стенки, чтоб можно было подойти к ней с любой стороны; застеленная нетронутым белоснежным бельем, кровать, казалось, заполнила всю комнату. Лишь коричневая резиновая подстилка, лежавшая поверх простыни, придавала постели грозный больничный вид. Повивальная бабка, где же повивальная бабка? Он тут же увидел ее: самая обыкновенная молодая женщина сидела в углу и что-то вязала. Легким кивком головы она ответила на его приветствие, но Каван мгновенно о ней забыл, теперь он видел одну только Ольгу, вернее, глаза Ольги, темные, расширенные, сияющие. Внезапно все вокруг исчезло: и теща, и помощница, и кровать, и даже вздувшийся Ольгин живот — остались только ее глаза…
