Подобным стремлением защитить, отстоять «правду того, что совершалось», продиктованы и написанные сразу после «Двенадцати» «Скифы». Непосредственные впечатления от происходящего (в первую очередь – от немецкого наступления на новорожденную и неокрепшую Советскую Республику) претворились в этой маленькой поэме в грандиозные трагические картины. Еще в «Итальянских стихах» (1909) и других, более ранних произведениях Блок проводил резкую грань между ценностями великой европейской культуры и тем, что он называл «всеевропейской желтой пылью», цивилизацией, где «машина раздавила человека» (как это происходит в пьесе «Песня Судьбы»), гнетущей бездуховностью; между тем, что он впоследствии, в дни создания «Скифов», назовет «лицом» Европы и ее все явственней обозначающейся хищной «мордой». Он и в «Скифах» по-прежнему признается в любви к европейской культуре: Нам внятно все – и острый галльский смысл И сумрачный германский гений. Однако все нараставшая в душе поэта с первых дней мировой войны боль за Россию, которой, по его убеждению, всех тяжелее (что и подтвердил происшедший в ней революционный взрыв), до крайности обострила его гневное неприятие «цивилизации дредноутов»: Вы сотни лет глядели на Восток, Копя и плавя наши перлы, И вы, глумясь, считали только срок, Когда наставить пушек жерла! И пусть картины страшного возмездия, которое постигнет «пригожую» Европу, если она не «опомнится», крайне фантастичны, но поразительно и по-прежнему современно вещее предчувствие поэтом катастрофичности, заложенной в мировой жизни и ныне проявляющейся в опасном противостоянии разных цивилизаций: сытого Севера и бедствующего Юга, «золотого миллиарда» обитателей процветающих стран и остальных жителей Земли! Трудно поверить, что в начале своего творческого пути Александр Блок, дебютировавший как «чистый» лирик, сомневался в возможности поэмы открыть «простор для творчества». Ведь именно в этом жанре были им впоследствии созданы такие выдающиеся произведения, без которых его творчество, его поэтический облик попросту непредставимы. А. Турков Поэмы Ночная фиалка[2] Сон    Миновали случайные дни И равнодушные ночи, И, однако, памятно мне То, что хочу рассказать вам, То, что случилось во сне. Город вечерний остался за мною. Дождь начинал моросить. Далеко, у самого края, Там, где небо, устав прикрывать Поступки и мысли сограждан моих, Упало в болото, — Там краснела полоска зари. Город покинув, Я медленно шел по уклону Малозастроенной улицы, И, кажется, друг мой со мной. Но если и шел он, То молчал всю дорогу. Я ли просил помолчать, Или сам он был грустно настроен, Только, друг другу чужие, Разное видели мы: Он видел извощичьи дрожки, Где молодые и лысые франты Обнимали раскрашенных женщин. Также не были чужды ему Девицы, смотревшие в окна Сквозь желтые бархатцы… Но все посерело, померкло, И зренье у спутника – также, И, верно, другие желанья Его одолели, Когда он исчез за углом, Нахлобучив картуз, И оставил меня одного. (Чем я был несказáнно доволен, Ибо что же приятней на свете, Чем утрата лучших друзей?) Прохожих стало все меньше. Только тощие псы попадались навстречу, Только пьяные бабы ругались вдали. Над равниною мокрой торчали Кочерыжки капусты, березки и вербы, И пахло болотом. И пока прояснялось сознанье, Умолкали шаги, голоса, Разговоры о тайнах различных религий, И заботы о плате за строчку, — Становилось ясней и ясней, Что когда-то я был здесь и видел Все, что вижу во сне, – наяву. Опустилась дорога, И не стало видно строений. На болоте, от кочки до кочки, Над стоячей и ржавой водой Перекинуты мостики были, И тропинка вилась Сквозь лилово-зеленые сумерки В сон, и в дрему, и в лень, Где внизу и вверху, И над кочкою чахлой, И под красной полоской зари, — Затаил ожидание воздух И как будто на страже стоял, Ожидая расцвета Нежной дочери струй Водяных и воздушных. И недаром все было спокойно И торжественной встречей полнó: Ведь никто не слыхал никогда От родителей смертных, От наставников школьных, Да и в книгах никто не читал, Что вблизи от столицы, На болоте глухом и пустом, В час фабричных гудков и журфиксов, В час забвенья о зле и добре, В час разгула родственных чувств И развратно длинных бесед О дурном состояньи желудка И о новом совете министров, В час презренья к лучшим из нас, Кто, падений своих не скрывая, Без стыда продает свое тело И на пыльно-трескучих троттуарах С наглой скромностью смотрит в глаза, — Что в такой оскорбительный час Всем доступны виденья. Что такой же бродяга, как я, Или, может быть, ты, кто читаешь Эти строки, с любовью иль злобой, — Может видеть лилово-зеленый Безмятежный и чистый цветок, Что зовется Ночною Фиалкой. Так я знал про себя, Проходя по болоту, И увидел сквозь сетку дождя Небольшую избушку. Сам не зная, куда я забрел, Приоткрыл я тяжелую дверь И смущенно встал на пороге. В длинной, низкой избе по стенам Неуклюжие лавки стояли. На одной – перед длинным столом — Молчаливо сидела за пряжей, Опустив над работой пробор, Некрасивая девушка С неприметным лицом. Я не знаю, была ли она Молода иль стара, И какого цвета волосы были, И какие черты и глаза. Знаю только, что тихую пряжу пряла, И потом, отрываясь от пряжи, Долго, долго сидела, не глядя, Без забот и без дум. И еще я, наверное, знаю, Что когда-то уж видел ее, И была она, может быть, краше И, пожалуй, стройней и моложе, И, быть может, грустили когда-то, Припадая к подножьям ее, Короли в сединáх голубых. вернутьсяВпервые напечатана в сборнике стихов Блока «Нечаянная Радость» (1907). В собрании сочинений поэт сопроводил ее примечанием: «…почти точное описание виденного мною сна» (в записной книжке Блока он был подробно зафиксирован). Однако «сюжет» сна в поэме значительно дополнен и переработан, введен мотив расставания с «товарищами прежними», что вызывает ассоциации с конфликтом между Блоком и его недавними друзьями, такими же почитателями В. С. Соловьева – Андреем Белым (псевдоним Б. Н. Бугаева) и Сергеем Соловьевым. Последний тем не менее нашел поэму «прелестной», напоминающей белые стихи В. А. Жуковского по «насмешливо-добродушным тонам повествования». Белый же отзывался о поэме крайне раздраженно и язвительно. |
